Ходорковский: Давайте разделим этот вопрос. Я написал два документа. Один — это прошение о помиловании, второй — это личное письмо Владимиру Владимировичу.
Собчак: А что в этом личном письме содержалось?
Ходорковский: Там содержалась аргументация — совершенно не секретная, связанная с семейными обстоятельствами — и то, чем я собираюсь заниматься в будущем.
Собчак: Это письмо не может вас как-то скомпрометировать в будущем?
Ходорковский: Нет, нет, за исключением тех тем, которые я не хочу озвучивать просто из семейных соображений. И, к слову, я благодарен президенту, что он не стал их озвучивать. Просто они только внутри моей семьи, они мне нужны на сегодняшний день.
В остальном я там продекларировал только то, что я неоднократно заявлял в СМИ — что меня не волнует судьба бывших активов «ЮКОСа». Но когда вы спрашиваете в более широком смысле, считаю ли я дело «ЮКОСа» законченным, — конечно, нет. До тех пор, пока Платон Леонидович Лебедев и Пичугин в тюрьме, дело «ЮКОСа» нельзя считать законченным. Оно будет оставаться для меня предметом серьезных дум и усилий.
Собчак: Об этом я еще у вас обязательно спрошу. Компенсации вы требовать не будете? Арбитражные суды, я так понимаю, прекратятся. Что будет с Гаагским судом?
Ходорковский: Опять же, давайте разделим вопрос. Вам хорошо известно, что в 2004 году, после продажи «Юганска», я был отстранен от руководства пакетами акционеров. Более того, я потом вышел из числа акционеров. Президент прекрасно знает, что вопрос по менеджированию этой ситуации, особенно связанный с интересами десятков миноритарных акционеров, не стоит.
Я ЛИЧНО НЕ БУДУ ПРИНИМАТЬ В ЭТОМ УЧАСТИЯ, И У МЕНЯ ЛИЧНО НЕТ ИНТЕРЕСА В ТОМ, ВЫИГРЫВАЮТ ЛИ В ЭТИХ ПРОЦЕССАХ АКЦИОНЕРЫ «ЮКОСА». ДЛЯ МЕНЯ ЭТА ТЕМА ЗАКРЫТА.
Собчак: Деньги вас не интересуют?
Ходорковский: Деньги, принадлежащие акционерам «ЮКОСа», меня не интересуют. Я не говорю, что у меня нет собственных денег. Конечно, они есть.
Собчак: Кстати, что значит это заявление Сечина по поводу вашего устройства на работу, сделанное после освобождения? Правда, он вас пригласил не на топ-менеджерскую должность, там все занято, насколько мы поняли. Он что, издевается таким образом?
Ходорковский: Я думаю, что он шутит. Я могу пошутить в ответ: для того, чтобы разобраться, с какой именно работой я могу справиться, он может поработать на моем рабочем месте. Я не желаю ему, чтобы это продолжалось так же долго, как у меня. Даже полугода ему будет достаточно, чтобы понять, на что вообще способен человек после такой работы. Но это будет не более чем взаимной шуткой.
Собчак: Что вы почувствовали, когда услышали эти комментарии?
Ходорковский: Я подумал, что Игорь Иванович тоже расстроен, но, видимо, желает мне всего самого доброго.
Собчак: А вы вообще простили всех этих людей, вот так, по-настоящему?
Ходорковский: Наверное, я бы погрешил против истины, сказав, что я совсем не питаю к ним никаких чувств в связи с этим.
НО Я ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНО НАД СОБОЙ РАБОТАЛ И РАБОТАЮ, ПОТОМУ ЧТО ВСЕГДА ПОЛАГАЛ: ОГЛЯДЫВАТЬСЯ НАЗАД — ЭТО НЕПРАВИЛЬНО И НЕ НУЖНО, НАДО СМОТРЕТЬ ВПЕРЕД.
Есть люди, чьи непосредственные процессуальные действия привели к по-настоящему тяжелым последствиям. Я имею в виду случай с Василием Алексаняном. Человек погиб. Здесь, видимо, об этом необходимо говорить. Но надо быть твердо уверенным, кто именно и что сделал.
Собчак: Понимаете, я сейчас спрашиваю скорее о вашей личной судьбе. Люди враждуют, ненавидят, убивают друг друга за гораздо меньшие вещи — за деньги, за какую-то недвижимость, за компании. Человек, принимающий все главные решения в нашей стране, отнял у вас 10 лет жизни, отнял рождение ребенка, жизнь в семье, отнял большую часть того, что называется вообще жизнью. Вы сможете это простить?
Ходорковский: Когда я принимал решение, что буду работать в большом бизнесе и тем самым буду неизбежно принимать участие в большой политике, — не заниматься политикой, а принимать участие в политике: это неизбежно для любого крупного предпринимателя, — я понимал, что это игра с жесткими правилами. И хотя я и считаю, что в отношении меня эти правила были необоснованно расширены по сравнению с обычной практикой, которая была до этого…
Собчак: Вами просто припугнули всех остальных. Так получилось.
Ходорковский: …до этого такой практики не было, со мной она возникла. Тем не менее я считаю, что выхода за те пределы, когда простить уже нельзя, не произошло.
Собчак: То есть вы сможете простить Путина?
Ходорковский: Если это ему важно и его интересует, да. Я даже, наверное, смогу спокойно разговаривать с Сечиным. Для меня принципиально важно, что за все эти годы никто не тронул мою семью, более того, когда у семьи возникали проблемы, эти проблемы не мешали решать. Это оставило для меня возможность нормального отношения к этим людям, — я не скажу «дружеского», мы вряд ли когда-нибудь станем с ними друзьями. Да, я буду по-прежнему им оппонировать, потому что я считаю: то, что делается, делается не так, как должно было бы.
Собчак: Что значит «оппонировать»? Я вам скажу откровенно: многие люди ждут и надеются, что вы будете именно мстить. Может быть, не напрямую, по-своему, со своей стратегией, в своем темпе, но именно мстить.
Ходорковский: Вы знаете, когда я получил доступ к социальным сетям, — сначала в виде распечаток, потом воочию, — я увидел, как же много людей, которые желают странного. Некоторые желают более демократической России. Они мне близки. А другие желают странного — чтобы отомстили, чтобы возникла какая-то драчка. Они мне не близки. Но есть и те, и те. Бог им судья.
Собчак: Сейчас — даже я это понимаю — вы стали заложником ситуации, оказались в Берлине, и, наверное, не было другого варианта. Вы планируете возвращение в Москву? Это будет знаковое событие, практически возвращение Мухаммеда в Мекку. Как вы себе это представляете? Вы же не сможете просто вернуться. Вас же будут встречать люди.
Ходорковский: Вы меня с Навальным не путаете?
Собчак: Нет.
Ходорковский: Я очень много лет — лет 20, наверное, — руководил разного рода организациями: маленькими, крупными, еще крупнее. В последней работало около 100 тысяч человек, и было 22 города и поселка, где она была градообразующим предприятием.
Я НАРУКОВОДИЛСЯ — ВОТ ТАК. СКАЗАТЬ, ЧТО МНЕ СЕЙЧАС ИНТЕРЕСНО ЕЩЕ ЧТО-НИБУДЬ ВОЗГЛАВИТЬ — ЭТО СИЛЬНО СОГРЕШИТЬ ПРОТИВ ИСТИНЫ.
С моим местонахождением здесь ситуация проще. На сегодняшний день я должен иметь гарантию, что в любой момент смогу оказаться в Берлине, где в клинике будет проходить следующие этапы лечения моя мама. Если этой уверенности у меня нет (а сейчас я уверен, что смогу вернуться, но не уверен, что смогу в нужный момент опять уехать), я не буду рисковать в этой части.
Собчак: Вы находитесь в Берлине именно потому, что вы хотите быть рядом…
Ходорковский: Поддержать ее в тот момент, когда будут проходить следующие этапы лечения. Когда ситуация развиднеется у меня или у нас в стране, я, без всяких сомнений, вернусь в Москву.
Собчак: Но не в обозримом будущем?
Ходорковский: Почему не в обозримом? Я не знаю, у кого какие планы. Будет ли это через полгода, через год… Если бы мне кто-нибудь сказал, что я до Нового года выйду из тюрьмы, я бы тоже не поверил. Возможно, завтра мне дадут гарантии, что я смогу по необходимости выехать опять (а они здесь связаны с очень практическими юридическими аспектами)…
Собчак: Как я понимаю, у вас есть годовая виза, вы можете находиться здесь год?
Ходорковский: У меня есть, если помните, иск по первому приговору. Хотя он и отменен решением Европейского суда по правам человека, тем не менее наш Верховный суд это решение Европейского суда еще не акцептовал. Соответственно, вы сами понимаете, что на сегодняшний день с формальной точки зрения я — не оплачивающий должник. Это простые и понятные вещи.
Собчак: Когда вы решите эту формальную проблему?
Ходорковский: Когда власть сочтет, что она готова эту проблему решить. А вы, как и я, прекрасно понимаете, что без воли первого лица она решена не будет, и я не буду, естественно, появляться в Москве.
Собчак: Другой вопрос. Мы очень ценим, что вы даете нам возможность снять телевизионное интервью. Совсем скоро будет пресс-конференция. Получается, в этом аспекте тоже есть непоследовательность. Вы не видитесь с семьей, не храните молчание до Нового года, но находитесь в центре событий как политический деятель, в отеле с тысячей журналистов. Пресс-конференция, которая проходит в совершенно знаковом месте «чекпойнт Чарли» (Музей Берлинской стены, бывший контрольно-пропускной пункт между Восточным и Западным Берлином. — Примеч. ред.), носит отчетливый политический характер.
Ходорковский: Я опять же, обращу внимание, что в вашем вопросе — два вопроса. Вы сказали: «Тоже». Где, вы считаете, еще проявлена непоследовательность?
Собчак: Только в этом. Есть позиция: «Я ухожу в семью и никого не хочу видеть», — она понятна. С другой стороны, такой яркий приезд в Берлин…
ХОДОРКОВСКИЙ: МОЯ ПОЗИЦИЯ ЗДЕСЬ БЫЛА ОЗВУЧЕНА ПРЯМО: Я НЕ ЗАНИМАЮСЬ БИЗНЕСОМ — МНЕ ЭТО НЕИНТЕРЕСНО. Я НЕ ЗАНИМАЮСЬ ПОЛИТИКОЙ В СМЫСЛЕ БОРЬБЫ ЗА ВЛАСТЬ.
Ожидать от меня, что я не буду заниматься общественной деятельностью, наверное, было бы странно. Сейчас я действительно буду решать только семейные проблемы, и поэтому сразу хочу сказать, что если кто-то будет ожидать от меня, что я буду спонсором оппозиции, как раньше «ЮКОС», — то об этом надо забыть. Ни с финансовой, ни с практической точки зрения у меня нет возможностей и желания в это ввязываться.
Собчак: Это не было условием?