Это предложение было сделано при мне.
Синдеева: Да, но был какой-то семейный совет, или Борис Николаевич сам все решал?
Ельцина: Нет. Мы говорили на эту тему, безусловно. Я говорю: «С одной стороны, конечно, интересно, но зарплата у тебя будет маленькой». Семья потеряла бы очень многое. Но у меня даже никаких сомнений не было, что ему там будет интереснее.
Синдеева: А когда принималось решение переехать в Москву, оно для вас было легким, простым, очевидным?
Ельцина: Вы знаете, это было не первое предложение ехать в Москву. Ему еще было предложение переехать от Министерства строительства. Помню, он был на каком-то совещании в Москве, вернулся и сказал, что ему даже показали дом на Фрунзенской набережной, где будет предоставлена квартира, чтобы он переехал в Москву, но он не поехал. Я сказала: «Правильно сделал». Это было как бы первое предложение. Он знал прекрасно, что я совершенно не хочу в Москву. Я часто ездила туда в командировки, и мне никогда не нравилась жизнь в Москве. Единственное, что мне нравилось — если есть время, сходить в театр. Вот это было в удовольствие, потому что московские театры приезжали к нам на гастроли, но в Москве их можно будет посещать постоянно.
Синдеева: Но он уже все-таки принял это решение?
ЕЛЬЦИНА: ТОГДА ВОПРОС СТАВИЛСЯ ТАК — ИЛИ ПАРТИЙНЫЙ БИЛЕТ, ИЛИ ПЕРЕЕЗД В МОСКВУ.
Он понимал, что, с одной стороны, это интересно. Его не секретарем приглашали, а тоже заведовать строительным отделом. Другое дело, что мы не хотели в Москву, и он не хотел в Москву, он это совершенно искренне говорил. Ну, раз надо, значит, надо.
Синдеева: Когда Борис Николаевич пошел на жесткие конфликты с Лигачевым, с Горбачевым, когда на него обрушилась машина партийного давления, уничтожения и так далее — как он это переживал? Он понимал, что он может потерять все? И карьеру?
Ельцина: Не только он, но и я прекрасно понимала. Когда он сказал, что пишет заявление о выходе из Политбюро, я его спросила: «И что мы будем делать?» — «Ну, не знаю. Наверное, начальником какого-то строительного треста я могу работать». Я ему говорю: «В Москве ты точно не будешь работать». — «Ну, завербуемся тогда на север». Я говорю: «Слушай, у нас дети уже работают, прокормят они нас». Я была уверена, что если он решил, то он сделает.
Синдеева: Почему он это решил? Он не мог уже это терпеть? Или это личный конфликт?
Ельцина: Я не могу сказать, что я была уверена в том, что он такое решение рано или поздно примет. Но по четвергам проходили заседания Политбюро, и он приходил всегда подавленным. Всегда. Последний год, когда он был секретарем московского горкома, когда он стал кандидатом в члены Политбюро, он просто говорил: «Я не хочу разваливать страну вместе с ними». Он понимал, что страна идет не туда, понима ете, а быть там, где принимаются решения в Политбюро, не хотел, поэтому он ушел. Наверное, он думал, что… Ведь в горкоме к нему относились с огромным уважением. Когда секретари на каких-то мероприятиях разговаривали со мной, они мне просто пели дифирамбы, как им повезло с Борисом Николаевичем, как сейчас оздоровилась обстановка горкома, какие мероприятия. Потому что у них планов было громадье: промышленность из центра убрать, новый генплан города, застройка новая. Но, он все согласовывал. Он хотел очень много сделать, но, как только он так развернулся, его сразу стали тормозить. В первую очередь Лигачев. Он думал, что в горкоме его поддержат, но горком, вы знаете…
Синдеева: Его же тогда вообще никто не поддержал. Я читала воспоминания.
Ельцина: Его практически из палаты реанимации повезли на пленум горкома. Он даже говорить не мог. Он попал в больницу, и через день ему сказали, что будет пленум. Раз он написал заявление, пленум должен принять определенное решение. Мне доктор сказал: «Мы его обколем, час он выдержит».
Синдеева: С одной стороны, он был бунтарь, он нашел в себе силы, смелость выступить против существующей партийной номенклатуры, а с другой стороны — каждый раз после своего выступления, он как бы извинялся, что до этого высказывался так резко. Я никак не могу понять: это ранимость? Вряд ли ему было страшно, вряд ли он хотел отойти назад.
Ельцина: Нигде он не извинялся, только на пленуме горкома. И то почему? Он не извинялся, а брал на себя вину. Я ему сказала: «Только через мой труп. Я у порога лягу, и ты пойдешь». Причем, когда ему Горбачев позвонил, что завтра будет пленум, Борис Николаевич сказал: «Вы знаете, я до туалета не могу дойти», — Горбачев ему сказал фразу: «Врачи вам помогут». Понимаете? Это было просто бесчеловечно. Когда его валиумом расслабляли совершенно, он даже говорить нормально не мог. А потом ему вкалывали ноотропил, чтобы его привести в себя. Я помню эти лекарства на память. Он говорит: «Ты знаешь, тогда могут устроить «ленинградское дело» горкому, то есть секретари — ни при чем, это я дал заявление». Он брал на себя ответственность, но он никогда не извинялся.
Синдеева: Вы пытались отговорить его от решения пойти в президенты, уже после всех этих болезненных ситуаций?
Ельцина: На первый срок — не пыталась, потому что это получилось как-то само собой. Он хотел поставить Россию на ноги, республику Россию в составе Советского Союза. Безусловно, о распаде каком-то или о том, чтобы власть отобрать у Горбачева, никогда речи не было. Это мифы, и кто их сочиняет, я не знаю. Эта власть ему нужна была для становления республики, а не потому, что он так хотел этой власти.
И потом, председатель Верховного совета — это тоже власть, он уже был избран.
ЕГО ИЗБРАЛИ ПО СТРАНЕ. МЕДИНСКИЙ СКАЗАЛ О НЕЧЕСТНОСТИ ВЫБОРОВ НИ К СЕЛУ НИ К ГОРОДУ. ОН, ПО-МОЕМУ, ЭТОГО ДАЖЕ НЕ ЗНАЕТ В СИЛУ СВОЕГО ВОЗРАСТА ИЛИ СВОЕЙ ПРОФЕССИИ.
Синдеева: А почему вы от вторых выборов его отговаривали?
Ельцина: Во-первых, уже слишком много здоровья было положено на первый срок. Он был очень тяжелым не только для Бориса Николаевича, но и для всех нас.
Синдеева: Для страны тяжелый.
Ельцина: Представляете, внезапный развал страны, когда все союзные республики были промышленно связаны. А жизнь была какой? Наладить связи в то время, когда денег не было, заново запустить предприятия. Нефть, помните, сколько стоила? 8 долларов, 6, редко до 13 доходило — это практически ничего. У нас просто люди такие: очень терпеливые и очень выносливые.
Синдеева: А был момент, когда он выиграл, пришел домой (или на следующий день), схватился за голову и подумал: «Что же теперь делать?» Была какая-то такая эмоция?
Ельцина: Я помню, как в 1991 году прошли выборы. Мы с семьей были как раз все дома, в резиденции. Конечно, была радость от победы, потому что выборы были очень сложные и трудные. Избирательная кампания проходила очень волнующе. И уверенности, что победит Борис Николаевич, вообще не было. Кто-то даже сказал — я слышала, — что якобы он договаривался с Зюгановым. Бред абсолютный. Но тогда была радость, что он победил. Мы были рады за него, и Борис Николаевич был тоже рад, конечно.
Синдеева: А как потом начался этот сложнейший этап для страны, для вас, для семьи? Как это отражалось на семье? Или это оставалось в стенах кабинета?
Ельцина: Мы точно так же все узнавали с экрана телевизора, из газет. Борис Николаевич нам раньше совершенно ничего никогда не говорил. Переживали все точно так же, дебаты за столом были шумными и бурными.
Синдеева: Он позволял при себе дома обсуждать политику? Или вы спорили только между собой?
Ельцина: Нет, если мы только начинали при Борисе Николаевиче, он умело переводил разговор, или юмор какой-нибудь вставит, или скажет: «Слушайте, я есть очень хочу». Все. И потом мы понимали, что если мы его будем мучить и дома, то это… Я была уверена, что неправильных решений он не примет. Конечно, по мелочам что-то было. Все эти реформы были очень тяжелыми для страны, и он это прекрасно понимал, и мы понимали, и народ, главное, прекрасно понимал. Пусть они выходили перед Белым домом и стучали касками, кастрюлями. Очень тяжело это было все наблюдать, но такова жизнь. Надо было, очевидно, пройти через все эти этапы.
ОН ПОПАЛ В БОЛЬНИЦУ, И ЧЕРЕЗ ДЕНЬ ЕМУ СКАЗАЛИ, ЧТО БУДЕТ ПЛЕНУМ. РАЗ ОН НАПИСАЛ ЗАЯВЛЕНИЕ, ПЛЕНУМ ДОЛЖЕН ПРИНЯТЬ ОПРЕДЕЛЕННОЕ РЕШЕНИЕ. МНЕ ДОКТОР СКАЗАЛ: «МЫ ЕГО ОБКОЛЕМ, ЧАС ОН ВЫДЕРЖИТ».
Синдеева: Вы затронули тему вранья в прессе. Ведь это началось, когда появилось понятие «семья», была развязана невероятная информационная война. Как вы все это пережили тогда?
ЕЛЬЦИНА: МЫ ДО СИХ ПОР ПЕРЕЖИВАЕМ, О НАС ДО СИХ ПОР ГОВОРЯТ. МЫ ОЧЕНЬ БОЛЕЗНЕННО ВСЕ ПЕРЕЖИВАЛИ, МОГУ ЧЕСТНО СКАЗАТЬ.
Это была бы неправда, что меня это не волновало. И я понимаю, что всех лжецов все равно Господь Бог накажет, как мне бабушка в детстве сказала. Я уверена, что всех, кто делает подлость Борису Николаевичу или лжет другим людям, Господь Бог все равно накажет. Так или иначе за ложь и предательство человек всегда должен рассчитаться.
Синдеева: Да, но при этом все равно это очень тяжело переживается.
Ельцина: История все расставляет на свои места. Много говорили о том, кто нас содержит, где наши счета.
Синдеева: А где счета-то? А ну-ка, давайте рассказывайте. Где они?
Ельцина: Счет Бориса Николаевича за книгу в «Сбербанке», больше ничего у нас нет. Ни акций никаких, ничего, ни замков, о которых пишут. Ушел к Богу, чист перед Богом совершенно.
Синдеева: А вы пытались как-то противостоять?
Ельцина: Когда Илюхин, по-моему, в Думе сказал, что у Татьяны счета в Люксембурге, да еще связанные с Международным Валютным фондом, я думаю: он юрист, вроде умный, должен понимать, что такие вещи даже говорить нельзя. Я говорю: «Подай в суд». А он сослался на английскую газету The Times. Они мне говорят: «Мама, у тебя есть деньги, чтобы судиться с английской газетой, потом судиться с Илюхиным?» Я говорю: «Таня, а что, мы должны платить за это?» Борис Николаевич промолчал. А когда Борис Николаевич сказал, что он не видит Лужкова президентом, тот начал говорить о каком-то швейцарском банке, сказал, что у нас деньги то ли в Англии, то ли в Германии, я это слышала сама по телевидению. Я говорю: «Ну а тут-то можно подать в суд?» Он так на меня посмотрел, покачал головой и сказал: «Неужели ты хочешь опуститься до уровня Лужкова?» Мне после этого стало так стыдно, что больше я никогда не поднимала такие вопросы.