Монгайт: Это видно. В сливочном масле не откажешь.
Михалков: А вот это как раз для меня и есть знаковая вещь, когда я говорю: «Ребята, инвесторы, вам нужно такое кино или нет? Русскому зрителю нужно такое кино или нет? Если не нужно, вопросов нет, я могу не снимать. Я могу снимать где-нибудь в другой стране, не имеет значения. То, что мне нравится. Тогда вы останетесь, потому что я не один — Федя Бондарчук собирается снимать. А если нужно, вы должны быть готовы к тому, что это планово убыточная вещь».
Шакина: Подождите, но ведь убыточная вещь не значит ненужная? И не факт, что не нужно снимать.
Михалков: Правильно. Именно эту точку зрения я и отстаиваю: даже если это кино не приносит вам прибыли, это не значит, что его не должно быть. Оно должно быть в любом случае, потому что такая кинодержава, как Россия, не может существовать без большого стиля. Это называется большой стиль. И когда был Бондарчук…
Шакина: Старший.
Михалков: Старший. Когда существовали Озеров, Гайдай, Чухрай, то были и Тарковский, и Герман, и Кира Муратова. Они все сосуществовали.
Шакина: Кира Муратова — с легким опозданием на 20 лет.
Монгайт: В продолжение разговора о заработках, о сливочном масле и о том, на какие деньги делается кино, мы хотели бы привести высказывание самого Никиты Сергеевича, посвященное спорной истории об однопроцентном налоге с DVD-болванок.
[Видеозапись]
Михалков: Не Михалков это придумал, не Михалкову это дали. Это конкурс, который был выигран. Теперь, допустим, не мы выиграли, а выиграли его другие — дагестанцы или еще кто-то. Это все равно будет собираться. Только с Михалкова проще спросить, куда деньги девались, а с них будет трудно спросить. Они просто не ответят. Нет, и все. Можно ли то, что я сейчас вам рассказываю, превращать в истерику по поводу того, что Михалков — барин? Бред. С другой стороны, что, я не барин, я другой? Я работаю по 18 сезонов?
Шакина: Никита Сергеевич, а почему с вас проще спросить?
Михалков: Потому что я на виду.
Шакина: А кто-нибудь другой уйдет в подполье?
Михалков: Конечно. Понимаете, какая штука, никто же ведь не хочет вникнуть — что там, стойте-стойте, объясните, что там происходит?
Объясню. Этот налог собирается во всем мире, кроме Белоруссии и, по-моему, Кубы.
Шакина: К Белоруссии и Кубе не придерешься.
Михалков: Это закон, который принят в Думе и одобрен правительством. А дальше объявляется конкурс, и организация, о которой я говорю, — это дочерняя организация. И она имеет отделения в семидесяти или восьмидесяти субъектах федерации. И есть другие претендующие.
Монгайт: Вам все завидуют, получается?
Михалков: Мне завидуют. Но вы можете представить себе, что я начинаю по этому поводу оправдываться или дискутировать? Нет. Не хотите — пусть другой будет это делать, я это не придумал, я на это не напрашивался. Другой разговор: собрали — а куда девали? Вот вопрос.
Шакина: Кстати, куда девали?
Михалков: Пока никуда не девали. Но вы поймите такую вещь. Ведь это же поддержка людей, которые ничего не имеют сегодня. Они когда-то снимали кино. Сколько денег — это зависит от количества копий, которые сделаны.
Монгайт: То есть это пенсионеры?
Михалков: Нет. Это идет музыкантам, которые сегодня музицируют или записывают диски, это идет в кино. То, что остается, — это все прозрачно — может по решению пойти на фестиваль, может быть, на то, чтобы кому-то помочь, и так далее. Дело в другом.
УЖАС НАШЕГО СУЩЕСТВОВАНИЯ ЗАКЛЮЧАЕТСЯ В ТОМ, ЧТО ЛЮДИ НАЧИНАЮТ АПРИОРИ ОБВИНЯТЬ ТЕБЯ В ТОМ, ЧТО БЫ С УДОВОЛЬСТВИЕМ СДЕЛАЛИ САМИ.
Монгайт: Не исключено. Так бывает.
Михалков: А так как им этого не дано, они начинают предполагать, что ты как раз и делаешь то, что хотели сделать они.
Монгайт: Объясните тогда претензии к вам по поводу строительства гостиницы в Козихинском переулке. Зачем вам гостиница, если, в принципе, вы готовы отказаться от всех своих функций, все перепасовать желающим людям?
Михалков: Я вас умоляю. Зачем вам гостиница в Козихинском переулке, если вы готовы отказаться от всех своих общественных работ, — что за бред, как?
Шакина: Мне, например, просто было обидно, когда эти буквы «ТриТэ» пропали. Я прохожу по Трехпрудному — где «ТриТэ»? Нету «ТриТэ». Как же так?
Монгайт: Там люди бастуют, сопротивляются строительству.
Михалков: Давайте, если совсем по-честному и просто. 20 лет мы там сидим, это разваливающийся дом. Из них почти 11 лет мы пробивали все разрешения — в мэрии, у Лужкова. За это время вокруг все строились. И мы терпели, когда там долбили и у нас тряслись окна, стекла. Мы терпели, потому что мы надеялись, что когда-нибудь скоро у нас это получится. Через девять, или я не знаю сколько, лет, мы все бумаги собрали, и нам подписали — потому что стало неудобно уже, неприлично. И когда мы начали это делать, вдруг выяснилось… что ж такое-то? А что произошло?
Монгайт: А почему люди возмутились, местные жители? Татьяна Догилева, Даниил Дондурей, в конце концов. Поясните?
Михалков: Я не хочу обсуждать Таню. Я убежден совершенно, что пройдет какое-то время, Таня это все прочтет, увидит, что она наговорила и сделала, и будет ей ужасно больно и горько, потому что это все неправильно, все ложь. Угрожал кто-то ей — просто ложь.
Вы посмотрите, какая штука. Значит, возможность построить новое здание в этом месте для нас — это преступление, из-за которого начинаются демонстрации. Почему? Те, что строят рядом с нами — еще на пять, на четыре этажа выше. Почему они тогда здесь стоят? Почему с другой стороны стоят построенные здания, это же тоже новодел? Это несправедливо. Да. Почему Михалков? Потому же и болванки.
Монгайт: Потому что все вопросы к вам.
Михалков: Не вопросы ко мне, а причина во мне. В данном случае я ничем не могу им помочь, потому что, во-первых, это несправедливо, а во-вторых, это неправда. А в-третьих, в конце концов, мы получили абсолютно законно все документы, и все можно проверить, даже то, в чем нас подозревают, — все экспертизы проделаны. И почему этого нельзя делать? Для меня абсолютно не существует в данном случае вопроса: «А может, вы все-таки откажетесь?» Почему? Я думаю, что здание, которое будет там построено, реально украсит этот переулок. Жалко, я не знал, что вы будете этот вопрос задавать, — я принес бы вам эскизы. Очень красивые эскизы, это такое арт-нуво, совершенное начало века.
Монгайт: В этом году разные ваши действия и поступки обсуждались бесконечно. В какой-то момент вы решили создать свою страничку в Живом Журнале. Почему вы решили это сделать? Кто-нибудь вам посоветовал? Как возникла эта идея?
Михалков: Да потому что от моего имени открыто двадцать сайтов — «Н. Михалков», «Никита Михалков». Я потрясен. Можете себе представить такую штуку? Я говорю совершенно другие вещи, а вы в слезах сидите.
Шакина: Каждая по своей причине — одна кашляла, другая смеялась, мне кажется так.
Монгайт: Вы уходите от ответа. Вы хотели рассказать про ЖЖ, а перевели разговор на мои слезы.
Шакина: Нет-нет, сейчас Никита Сергеевич расскажет нам про ЖЖ.
Михалков: Расскажу, конечно. Двадцать сайтов открыто от моего имени, где пишется: «Мне подарили вертолет, я теперь буду летать над вашими пробками и срать вам на голову».
НУ ХОРОШО, ВЫ МОЖЕТЕ ПРО МЕНЯ ПИСАТЬ ЧТО УГОДНО, НО ЧТО ЖЕ ВЫ ОТ МОЕГО ИМЕНИ-ТО ПИШЕТЕ?
Причем обратите внимание, у меня не печатный текст. Я появляюсь сам. Все претензии ко мне. Вот моя точка зрения. Интересно — смотрите, неинтересно — не смотрите. И должен вам сказать, что это очень увлекательная штука.
Монгайт: Вы отвечаете людям, которые комментируют ваше появление в ЖЖ? «Никиты Бесогона», мы имеем в виду.
Михалков: Кто это? Я отвечаю на все. Я вообще не пишу, я выхожу на экран. Я выхожу нормально в Youtube-версии.
Монгайт: Никита Сергеевич, а вы сами снимаете для своего ЖЖ или Опельянц?
Михалков: Опельянц очень дорого стоит.
Монгайт: А кто вас снимает?
Михалков: Я обхожусь любителями.
Шакина: Любителями вас или видеолюбителями?
Михалков: Любителями. Вы так не говорите, а то опять закашляете.
Монгайт: Вы оказались важным ньюсмейкером и по другому поводу, связанному с молодежной аудиторией. Вы рассказали про ваш опыт с гашишем и Бертолуччи. Сначала мы покажем видеоцитату, а потом вы прокомментируете. Можно?
Михалков: Конечно.
[Видеозапись]
Михалков: Я не пробовал тяжелого. Я пробовал в Америке марихуану, очень смешная была история на «Сибириаде». Приехал Бертолуччи на съемки к Андрону и подарил ему гашиша с человеческий ноготь. Причем тайно. Козявка такая большая коричневая. И, значит, Адабашьян, Андрон и я, не зная, что с этим делать, всю эту козявину засунули в сигарету. Мы сели, устроили такой ритуал, вкурнули. Через минуту, через полторы или три, Андрон, обняв унитаз, кричал маралом в туалете, а у нас с Адабашьяном началась чудовищная смеховая истерика, чудовищная! Поводом для смеха была телеграмма, которую якобы Андрон на следующий день послал Ермашу, министру кинематографа: «Снимать не могу, кончился гашиш».
Монгайт: Никита Сергеевич так радуется собственным цитатам, невозможно это не показать. Вы представляете себе, какое у нас сейчас прекрасное время! Представьте, что 20 лет назад, например, вы выступаете по центральному телевидению, в эфире второго по значению или даже первого государственного канала… И вы внезапно рассказываете про необычный психоделический опыт.
Михалков: Ну и че?
Монгайт: Вы не боитесь? У нас есть Госнаркоконтроль, который может как-то негативно отреагировать, аудитория…