Незадолго до полуночи фельдъегерь привез Арендту пакет. В пакете — письмо, которое велено прочитать Пушкину.
«Я не лягу и буду ждать…» — написано в сопроводительной записке царя.
Не теряя времени, Арендт едет к умирающему Пушкину и читает письмо императора:
Если хочешь моего прощения[1] и благословения, прошу тебя исполнить последний долг христианина. Не знаю, увидимся ли на сем свете. Не беспокойся о жене и детях; я беру их на свои руки.
Это был воистину царский подарок. И не только потому, что долги Пушкина были чрезвычайно велики, а состояние расстроено. Монаршей милостью Пушкин освобождался от суетных забот и скорби по поводу будущего своей семьи. Он мог уже не задумываться о житейских проблемах, преуготовляясь душою к встрече с вечностью.
Как вспоминает П. А. Вяземский, Пушкин был чрезвычайно тронут словами государя и просил Арендта оставить письмо, но тот сказал, что велено его вернуть.
— Передайте государю, — попросил Пушкин, — что жалею о потере жизни, потому что не могу объявить ему мою благодарность…
Как только Арендт ушел, Пушкин приказал достать из ящика стола написанную его рукою бумагу. Она была тут же по его настоянию сожжена. После этого Пушкин начал диктовать Данзасу свои долги, на которые не было ни векселей, ни заемных писем. Твердой рукою подписал реестр…
Между тем ночью боли невероятно усилились.
Это была настоящая пытка… — вспоминал И. Т. Спасский. — Физиономия Пушкина изменилась, взор его сделался дик, казалось, глаза готовы были выскочить из своих орбит, чело покрылось холодным потом, руки похолодели, пульса как не бывало. Больной испытывал ужасную муку.
И возникло искушение прервать адскую боль.
Пушкин велел слуге передать ему ящик письменного стола, где хранились пистолеты.
Искушение было чрезвычайно сильным. Хотя Пушкина и наблюдали лучшие русские врачи того времени — из известных хирургов его не консультировал только Н. И. Пирогов, который был в то время в Дерпте, — но болеутоляющих средств никто не предложил умирающему…
И тем не менее Пушкин сумел преодолеть соблазн. Он как-то легко и охотно позволил Данзасу отобрать пистолеты. И разве не слова государя: «Прошу тебя исполнить последний долг христианина» — помогли Данзасу разжать пальцы Пушкина на рукояти пистолета? Разве не эти слова помогли великому русскому поэту удержаться от греха самоубийства?
Было это в три часа ночи, а к четырем боли в животе усилились до такой степени, что Пушкин не мог сдерживать стонов.
Крики были столь громкими, что княгиня Вяземская и Александра Николаевна, дремавшие в соседней комнате, вскочили от испуга. Наталья Николаевна, к счастью, криков не слышала, спасительный полуобморочный сон сковал ее, и она проснулась, когда Пушкин вскрикнул в последний раз. Наталье Николаевне объяснили, что это кричали на улице…
Приехал срочно вызванный Н. Ф. Арендт. Обследовав Пушкина, он понял, что начинается перитонит, назначил «промывание» и опий — для утоления боли.
Скоро опий начал действовать и боль стихла.
Пушкин попросил позвать детей, чтобы проститься с ними. Их привели и принесли к нему полусонных. Молча Пушкин клал руку на голову каждого, крестил и так же молча отсылал от себя: Марию — 4 года 8 месяцев… Александра — 3 года 6 месяцев… Григория —1 год 8 месяцев… Наталью — ей было всего несколько месяцев…
В. А. Жуковский сказал, что сейчас уезжает и, может быть, увидит государя. Надо ли что передать?
— Скажи ему, — ответил Пушкин, — что мне жаль умереть… Был бы весь его.
К полудню 28 января Пушкину стало легче. Он даже немного повеселел. Шутил с заступившим на дежурство у его постели доктором Далем. Поскольку болезнь перешла в другую фазу, чтобы уменьшить жар и снять опухоль живота, начали ставить пиявки.
Больной наш, — вспоминал В. И. Даль, — твердою рукою сам ловил и припускал себе пиявок и неохотно позволял нам около себя копаться.
— Вот это хорошо, бот это прекрасно… — говорил он, потом вздохнул и сказал, что жаль, нет здесь ни Пущина, ни Малиновского — легче было бы умирать…
Во второй половине дня Пушкин начал слабеть, иногда проваливаясь в забытье.
Говорить ему было трудно, но он попросил княгиню Е. А. Долгорукову «на том оснований, что женщины лучше умеют исполнить такого рода поручений, ехать к Дантесам и сказать, что он прощает им».
Е. А. Долгорукова поручение исполнила.
— Я тоже ему прощаю! — ответил Дантес и засмеялся.
— Я был в тридцати сражениях, — сказал 29 января Н. Ф. Арендт. — Я видел много умирающих, но мало видел подобного.
Об этом же и свидетельство В. И. Даля, не отходившего последние часы от постели Пушкина:
Пушкин заставил всех присутствовавших сдружиться со смертью, так спокойно он ее ожидал, так твердо был уверен, что роковой час ударил.
Так много людей находилось в последние дни в квартире Пушкиных, столько литераторов, что не оставалось не зафиксированным для потомков ни одного движения поэта, ни одного его слова и вздоха.
Поэтому — пробелов тут не может быть — и поражает сосредоточенная немногословность последних пушкинских часов. Это воистину запечатленная в десятках воспоминаний картина подлинного исполнения последнего долга христианина.
Никакой патетики, никаких театральных, предназначенных для публичного оглашения откровений, только самые необходимые распоряжения, только самое главное…
— Носи по мне траур два или три года. Постарайся, чтобы забыли про тебя. Потом опять выходи замуж, но не за пустозвона, — говорит он, прощаясь с женой.
Все короче становятся фразы…
— Боже мой, Боже мой! Что это?
— Скажи, скоро ли это кончится? Скучно!
— Смерть идет.
— Опустите сторы, я спать хочу.
В 2 часа 40 минут пополудни 29 января Пушкин попросил морошки. Наталья Николаевна опустилась на колени у изголовья и начала кормить мужа с ложечки. Пушкин съел несколько ягод и сказал:
— Довольно!
— Кончена жизнь… — спустя пять минут сказал он. — Теснит дыхание.
Это — последние слова…
Всеместное спокойствие разлилось по всему телу. Руки остыли по самые плечи, пальцы на ногах, ступни, колена — также. Отрывистое, частое дыхание изменялось более и более в медленное, тихое, протяжное; еще один слабый, едва заметный вздох — и пропасть необъятная, неизмеримая разделила уже живых от мертвого. Он скончался так тихо, что предстоящие не заметили смерти его… — писал В. И. Даль.
Воистину величественная, достойная любого православного христианина кончина.
Современник А. С. Пушкина святитель Игнатий Брянчанинов написал такие строки:
А в вечности вратах — ужасно пробужденье!
В последний жизни час…
Эти стихи — стихи-предостережение.
В. А. Жуковский, разумеется, не мог их знать, но как удивительно перекликается с ними его описание первых посмертных минут Пушкина:
Когда все ушли, я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда на этом лице я не видал ничего подобного тому, что было на нем в эту первую минуту смерти. Голова его несколько наклонилась; руки, в которых было за несколько минут какое-то судорожное движение, были спокойно протянуты, как будто упавшие для отдыха после тяжелого труда. Но что выражалось на его лице, я сказать словами не умею. Оно было для меня так ново и в то же время так знакомо! Это было не сон и не покой! Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу; это не было также и выражение поэтическое! Нет! Какая-то глубокая, 10 удивительная мысль на нем развивалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание. Всматриваясь в него, мне все хотелось у него спросить: что видишь, друг? И что бы он отвечал мне, если бы мог на минуту воскреснуть? Вот минуты в жизни нашей, которые вполне достойны названия великих. В эту минуту, можно сказать, я видел самое смерть, божественно тайную, смерть без покрывала. Какую печать наложила она на лицо его и как удивительно высказала на нем и свою и его тайну! Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли. Она, конечно, проскакивала в нем и прежде. Но в этой чистоте обнаружилась только тогда, когда все земное отделилось от него с прикосновением смерти. Таков был конец нашего Пушкина.
Или, добавим от себя, такова была — а это одно и то же — встреча нашего Пушкина «в вечности вратах»…
«В вечности вратах»
Пушкин для России не только великий поэт.
Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа… — говорил Н. В. Гоголь.
Чудесным образом Пушкину удается соединить в своем творчестве высочайшую европейскую культуру, с ее культом самоценности человеческой личности, и русскую, возведенную на фундаменте Православия духовность, казалось бы, безвозвратно утраченную Россией после Петровских реформ. Исторически в поэзии Пушкина соединяются культура дворянская и культура народная, Святая Русь и Россия, выстроенная Петром и его преемниками.
…Пушкин первый своим глубоко прозорливым и гениальным умом и чисто русским сердцем своим отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом, — говорил Ф. М. Достоевский. — Он отметил и выпукло поставил перед нами отрицательный тип наш, человека, беспокоящегося и не примиряющегося, в родную почву и в родные силы ее не верующего… Он первый (именно первый, а до него никто) дал нам художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшейся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные.