— Позвольте, капитан! — смущенно сказал Тургенев. — Я вас не понимаю… А мы-то как?
— В Острове нагоните, — насмешливо ответил Ракеев.
Тургенев побагровел — мерзнуть лишний час?
И он крикнул во весь голос:
— Прочь от лошадей, мужичье!
Глаза Ракеева сузились.
— Вы… вы… — заикаясь от гнева, сказал он, — вы шутить изволите, Александр Иванович? Предписание государя: устранять все задержки в пути!
Тургенев бессильно опустился на сиденье.
«Зачем спорить? — подумал он. — Ссоры над гробом… И с кем? С жандармом… Ах, Са-а-аша!»
Он больше не разговаривал с Ракеевым. В Острове нанял тройку и один примчался в Тригорское. Привез Осиповым страшную весть.
А где-то на льду Великой, среди разгульного ветра, затерялся Ракеев, затерялись дроги, Никита…
Тургенев успел обогреться, напиться чаю, успел расспросить хозяев о Михайловском, успел рассказать, как отпевали Пушкина в Петербурге, и начал уже волноваться: не проехал ли поезд прямо в монастырь, но тут зазвенел во дворе колокольчик почтовой — прибыли.
Тургенев еще натягивал валенки, а в передней уже гремел простуженный голос капитана:
— Везу… камер-юнкера Пушкина тело… Предписание государя императора… — Ракеев замялся — А господин Тургенев уже здесь?
Схватившись за голову, запричитала Осипова:
— Убили… Убили Сашеньку…
Тут же приказала послать за священником, чтобы готовился отпевать.
— Я здесь, капитан, — выходя в переднюю, сухо сказал Тургенев, — я готов сопровождать гроб.
Не переставая дуть на озябшие пальцы, Ракеев стеснительно взглянул на него.
— Отпеть просят, — смущенно сказал он, — я думаю, большого нарушения не будет… — Он поморщился — больно заныли почуявшие тепло пальцы.
Тургенев пожал плечами:
— Я предписаний не получал. Вы здесь хозяин.
Скоро загудели колокола на Воронине. Над холмами, над Соротью сквозь мороз и ветер поплыл погребальный звон.
Достиг он и Михайловского, разбудил старика Архипа. Тот сел на полатях, зевнул, перекрестил рот и снова лег — нерасторопный Никита еще не успел добежать до села.
СВЯЩЕННОМУЧЕНИК ВЕНИАМИН
Митрополит Петроградский
* * *
Это случилось в ночь на 1 января 1908 года.
В келье был полумрак, только перед иконой Божьей Матери теплилась лампада. Закончив вечернюю молитву, святой Иоанн Кронштадтский присел к столу отдохнуть. Вдруг послышался легкий шум. Кто-то легко коснулся правого плеча, и раздался ласковый голос:
— Встань, раб Божий Иван, пойдем со мною!
Иоанн Кронштадтский быстро встал. Дивный старец стоял пред ним — бледный, с сединами, в мантии, в левой руке четки. Смотрел он сурово, но глаза были ласковыми, добрыми. Старец перекрестил отца Иоанна, и ему сразу сделалось легко и радостно. Он тоже перекрестился. А дивный старец указал на западную стену кельи, и отец Иоанн Кронштадтский увидел на ней даты, начертанные посохом старца: 1914 год 1917 год 1922 год.
Потом дивный старец — стены не стало — вывел отца Иоанна Кронштадтского в зеленое поле, покрытое тысячами, миллионами крестов. Кресты были малые и большие, деревянные, каменные, железные, медные, серебряные и золотые.
— Что это за кресты? — спросил отец Иоанн.
— Это те, — ответил старец, — которые за Христа и за Слово Божие пострадали.
И реки крови увидел отец Иоанн, текущие в море, красное от крови.
— Что это крови так много пролито? — спросил он.
— Это христианская кровь, — ответил старец.
— Как же зовут тебя, чудный старче? — спросил Иоанн Кронштадтский. — Назови свое имя святое, святый Отче!
— Серафим, — тихо и мягко ответил старец. — Запиши и не забудь, ради Христа, все, что видел.
Иоанн Кронштадтский записал. Этой записью и открываются дневники последнего года земной жизни святого.
А через шесть лет пришел грозный 1914 год, началась первая мировая война и полилась кровь. И наступил 1917 год с двумя революциями, которые почему-то называют сейчас русскими, и еще гуще полилась кровь, но и это было только начало. И была гражданская война, и в каждом городе, в каждом селе, в каждой деревеньке щедро текла кровь, и так день за днем, месяц за месяцем, год за годом. И тогда перестала рожать земля, беспощадное солнце сжигало поля в хлеборобных губерниях, и пришел голод, и, как в первохристианские века, воздвигли власти страшные и злые гонения на Православную Церковь. И было это в 1922 году от Рождества Христова.
Часть первая
Глава первая
16 февраля 1922 года ВЦИК принял Постановление об изъятии церковных ценностей для помощи голодающим. Уже на следующий день Бюро Петроградского губкома РКП(б) решило проводить кампанию по изъятию «с особой осторожностью и тактом». Если мы перелистаем подшивку «Петроградской правды» — газеты, проводившей линию Г. Е. Зиновьева, то увидим, что этот план осуществлялся в Петрограде действительно «с особой осторожностью».
Можно предположить, что еще в конце 1921 года товарищ Зиновьев ничего не знал о предстоящей кампании. На торжественном заседании Петросовета под Новый год он говорил о перспективах мировой революции, а о голоде упомянул в общем контексте.
— Общее впечатление такое, что при всей нашей нищете мы все же сделали больше, чем могли… — сказал он.
Интересно, что в «Петроградской правде» рядом с изложением речи товарища Зиновьева крупным шрифтом набрано: «Президент Северо-Американских Соединенных Штатов пожертвовал 36 миллионов пудов хлеба для голодающих Поволжья». Если вспомнить, что Помгол на 1 февраля собрал чуть больше трех миллионов пудов продуктовых пожертвований, сообщение выглядело воистину сенсационным. И, конечно, деморализующим. Тридцатью шестью миллионами пудов хлеба, организовав доставку, можно было закрыть проблему поволжского голода.
Однако уже в ближайших номерах тон газеты меняется. Напечатанная 10 января статья «Мертвецы зашевелились» завершалась таким пассажем: «Если кто и виноват в голоде и разрухе России, то это церковно-монархический блок, который в течение веков «опекался» над трудящимися России, принуждая их к смирению, терпению и молитве, и ничего не делал, чтобы улучшить обработку земли и повышать производительность труда в промышленности».
Автор, скрывшийся за инициалами «И. П-ч», хотя и не совсем хорошо владел русским языком, но дело свое, безусловно, знал. И, очевидно, статья появилась не случайно. Начиналась кампания…
Обратим внимание на некоторые ее черты. С одной стороны» резко увеличилось число материалов об ужасе голода в Поволжье. Причем — это очень важно! — объективной картины авторам уже недоставало. Материалы наполняются истерическим криком, извергаемым с плохо скрываемым одесским акцентом: «Рабочий! Помни о голодающем Поволжье! Слушайте, какие ужасы голода и спешите на помощь! Как они страдают! Дети грызут ручки…»[3].
Другая линия — постоянные нападки на Церковь. Мысль публицистов газеты как бы все время бьется в напряженном раздумье. По отдельным полунамекам уже понятно, что выход есть… Еще немного, еще чуть-чуть — и он будет найден… Предчувствия не обманывают читателя. «Л.Н.» — автор статьи «Хлеб из золота» — делает поразительное открытие. Хлеб можно купить на Западе! Но Запад требует золота! Советская Россия, как скупой рыцарь, трясется над каждой золотой бляшкой!..
«И в то же время мы окружены золотом, бриллиантами, алмазами, рубинами, сапфирами, серебром! — восклицает Л. Н. — Где же эти богатства?»
Ну конечно в православных храмах… И как тут не вздохнуть, как не посетовать: «Житейская правда оскорблена. Никола Угодник, Иоанн Воин, Федор Стратилат купаются в золоте и роскоши, а Николаи, Иваны, Федоры дохнут, как мухи»[4].
А вот и вершина газетной кампании — огромная, публикуемая с продолжениями, статья Мих. Горева «Голод». Подзаголовок — «Золото для спасения голодающих есть: оно — в православных храмах».
Как известно, за псевдонимом Мих. Горев скрывался бывший священник Галкин, человек из окружения знаменитого Григория Распутина. Статья священника-расстриги воистину венец грязной газетной кампании.
«За несколько веков, — утверждает Горев-Галкин, — церковь скопила немыслимое количество золотых и серебряных ценностей. К примеру, возьмем одну только подмосковную Сергиевскую лавру. В Троицком соборе пятиярусный иконостас обложен серебром. В алтаре устроена серебряная сень. Серебра в ней, как показывает подпись, более шести с половиной пудов, чистого золота три фунта 49 золотников. На самом престоле тяжелая сереброкованая одежда с рельефными изображениями. За престолом серебряный семисвечник, веса в нем два пуда. Между семисвечником и престолом — дарохранительница в виде «сионской гробницы». Веса: 9 фунтов золота и 22 фунта серебра. На образе Троицы золотая тяжелая риза со множеством драгоценных камней. На ризе — цепь золотая царя Ивана Васильевича, да 120 золотых на серебряной проволоке. В соборе серебряная рака с сенью на четырех столбах. Весит рака более 25 пудов. Огромное, сплошь серебряное паникадило весит около 5 пудов. Три других паникадила и все лампады в Троицком соборе тоже серебряные. Кованые серебряные, местами золоченные царские врата в Никоновской церкви весят более 4 пудов. Одни только 9 серебряных лампад в Успенском соборе весят более 3 пудов».
Говорят, что во времена близости с Распутиным Горев-Галкин частенько бывал бит старцем. «Какой ты поп? — таская Галкина за волосы, говаривал Григорий Ефимович. — Торгаш из Одессы ты, а не поп».
Насколько верен этот анекдот, судить трудно. Однако, читая статью Горева-Галкина, почему-то вспоминаешь его как некий исторический факт. Такое ощущение, что сквозь грязноватый газетный шрифт проступают завистливые, все замечающие, все подсчитывающие глаза бывшего священника. Вроде и нет в статье ни одного грубого слова, а кажется, словно тебя всего в дерьме вывозили. Удивительно черной должна быть душа у человека, чтобы за блеском золота и мерцанием серебра сумел не увидеть он мощи святого Сергия Радонежского, «Троицу» Рублева… Даже и очень плохому православному немыслимо пересчитать их в фунтах золота и пудах серебра.
Статья «Голод», безусловно, выдающееся произведение, если рассматривать ее как пример саморазоблачения подобных Гореву-Галкину деятелей. Вероятно, точно так же кружились от подсчета немыслимых сокровищ Русской Православной Церкви головы у Троцкого, у Бухарина, у самого Владимира Ильича… С пеною на губах спорили они, по чьему ведомству пустить награбленное. Победил тогда Лев Давидович. Ему непосредственно и было поручено провести изъятие. Историки почему-то не обращают внимания на тот факт, что именно накануне этой кампании Троцкий отдал приказ о введении единой формы одежды в РККА. Начинать заново переодевать многомиллионную армию в то время, когда в Поволжье действительно вымирали целыми деревнями, только Лев Давидович и мог.
Ну а его микроскопический собрат Горев-Галкин, охваченный азартом жадного подсчета, выдал в конце своего труда истинный перл.
«У нас в России 4 лавры! — пишет он. — 700–800 богатейших монастырей и более 60 000 соборных, кладбищенских, приходских и домовых церквей. Подсчитано, что, если собрать все церковные ценности и нагрузить ими поезд, этот поезд протянулся бы на 7 верст!»[5]
Образ воистину сатанинский. И сейчас, встречая на плакатах той поры изображение черного поезда, спешащего якобы к голодающим Поволжья, вспомним, что художники изображали не вагоны с зерном, а вагоны с церковными ценностями.
Газетная кампания велась очень цинично и очень умело. Не успели завершить публикацию статьи Горева-Галкина, как посыпались отклики: «Не коммунисты, не социалисты, а просто ходоки от голодных крестьян Симбирской губернии Фомичев, Качалов и Денисов в своей жуткой слезнице пишут: в русских церквах и монастырях лежит без движения обильное множество разных драгоценностей, совсем ненужных для обрядов богослужения…»
И одновременно с этим периодически в газетах появляются другие, весьма странные сообщения.
«Текущий счет Губкомпомгола. На текущий счет губкомиссии Помгол на 1 февраля поступило денежных пожертвований 6 082 974 301 рубль. На помощь Татреспублике израсходовано 3 512 742 035 рублей. На помощь Башреспублике — 350 000 000 рублей. На помощь местным беженцам — 435 000 000 рублей. На 1 февраля денежных пожертвований осталось 782 518 266 рублей»[6].
Не нужно быть великим математиком, чтобы, проведя сложение и вычитание, убедиться: неведомо куда исчез 1 303 714 000 рублей.
Одну такую заметку можно объяснить недосмотром редактора. Но вот буквально через несколько дней другая…
«В президиуме ЦК Помгол ВЦИК. По вопросу об общественной помощи голодающим тов. Винокуров привел следующие цифровые данные. Получено продуктовых пожертвований на 1 февраля сего года 3 328 471 пуд. Отправлено в голодные места — 1 535 650 пудов. Осталось в голодающих местах — 329 721 пуд. Еще не отправлено — 551 000 пудов»[7].
Опять-таки складываем, вычитаем и обнаруживаем: неведомо куда исчез почти миллион пудов пожертвованных продуктов. Загадочная арифметика… Еще более загадочно, почему она выносится на страницы строго контролируемой партийной газеты. Пока в порядке гипотезы выскажем мысль, что недоверие к распределению Помголом пожертвований сеялось не по недосмотру, а с вполне определенной целью…
Вот так «с особой осторожностью и тактом» и развивалась газетная кампания накануне публикации Постановления ВЦИК об изъятии церковных ценностей для помощи голодающим. Принято это постановление было 16 февраля, а опубликовано в «Петроградской правде» только 19-го. Задержка с публикацией вроде бы и не заслуживает внимания, но ежели так точно организовывалась вся кампания, то и этому промедлению должно найтись объяснение. И действительно, 18 февраля «Петроградская правда» напечатала обращение священника Введенского к верующим, озаглавленное «Церковь и голод».
«С Поволжья приходят кошмарные вести, — писал будущий архипастырь обновленчества. — Жуть охватывает душу: в безумии голода матери убивают детей и пожирают трупики…
Плачет сердце слезами кровавыми…
Плачет сердце над ними, далекими, умирающими, забытыми. Кем забытыми? Христианским миром…
Я, христианский священник, бросаю это обвинение всему христианскому миру!»
Когда говорится о массовых страданиях людей, не принято обращать внимание на стиль. Однако сейчас, зная, кем оказался автор этой статьи, нарушим правило и вглядимся, как она написана.
Первым делом бросается в глаза удивительная схожесть стилей А. И. Введенского и штатных публицистов «Петроградской правды». Та же истеричность, те же картинные рыдания. Сравните: «Дети грызут ручки!» в «Петроградской правде» за 9 февраля, и матерей, которые убивают своих детей, чтобы съесть их «трупики». Да… Случаи людоедства действительно были в Поволжье, но авторам «Петроградской правды» уже недостаточно этого ужаса. Им нужны дети-«самоеды», матери-«детоеды». Нужно не изображение страдания, способное вызвать сочувствие в любом сердце, а нечто совсем противоестественное, ошеломляющее читателей, заставляющее потерять контроль над собой. И каким диссонансом рядом с этими озверевшими матерями, пожирающими своих детей, звучат пассажи: «Плачет сердце над ними, далекими, умирающими, забытыми». Воистину, как уже сказано было в «Петроградской правде», «жуткая слезница» получается.
Нормальный человек не может не сочувствовать чужому горю. Если же очерствело сердце, он сохраняет равнодушие. Но смаковать чужое горе — это уже не вполне человеческое занятие. Впрочем, ведь и бросить обвинение сразу «всему христианскому миру» тоже занятие не человеческое, а сатанинское.
Александр Иванович Введенский — один из главных персонажей нашего повествования, и нам нужно поближе познакомиться с ним.
В прекрасной монографии «Очерки по истории русской церковной смуты», авторы которой А. Левитин-Краснов и В. Шавров весьма сочувственно относятся к Александру Ивановичу, дается такой портрет вождя обновленчества:
«Он родился в городе Витебске 30 августа 1889 года в семье учителя латинского языка, вскоре ставшего директором гимназии. В честь Александра Невского, память которого празднуется в этот день, новорожденный назван был Александром. Будущий вождь обновленческого раскола был обладателем не совсем обычной родословной. Его дед Андрей был псаломщиком Новгородской епархии; по слухам, он был крещеным евреем из кантонистов. Человек порывистый и необузданный, Андрей к концу жизни стал горьким пьяницей и погиб при переходе ранней весной через Волхов… Его сын Иван Андреевич Введенский получил от своего отца противоречивое наследство: духовную фамилию Введенский и ярко выраженную иудейскую внешность; необузданно пылкий нрав и блестящие способности. Окончив Духовную семинарию, сын сельского псаломщика поступил на филологический факультет Петербургского университета и затем надел вицмундир гимназического учителя… Мать будущего обновленческого первоиерарха Зинаида Саввишна была обыкновенной провинциальной дамой среднего буржуазного круга, незлой и неглупой. Быт семьи директора витебской гимназии мало чем отличался от быта тысячи подобных провинциальных семейств, раскиданных по бесконечным русским просторам, все члены этой семьи были самыми обыкновенными средними интеллигентами, на этом фоне неожиданно, как метеор, сверкнула яркая, талантливая личность, в которой самым причудливым образом переплетались самые, казалось бы, несовместимые черты.
С недоумением смотрели на него родные и знакомые; все поражало их в странном мальчике. Наружность отдаленных еврейских предков неожиданно повторилась в сыне витебского директора в такой яркой форме, что его никак нельзя было отличить от любого из еврейских детишек, — которые ютились на витебских окраинах; он был похож на еврея не только больше, чем его отец, но и больше, чем сам его дед. Задумчивый и вечно погруженный в книги, он как-то странно выходил моментами из своего обычного состояния молчаливой замкнутости, чтобы совершить какой-либо эксцентрический, сумасбродный поступок…»[8]
Разумеется, в отличие от авторов монографии, нас абсолютно не интересует национальный состав крови, текшей в А. И. Введенском. Гораздо более заинтересовала бы нас, так сказать, справка о наличии в Александре Ивановиче сатанинской крови… Выделили же слова авторов монографии только для того, чтобы подчеркнуть, что и внешностью своей, и манерами он удивительно походил на тогдашних вождей Советской России, и если он и не был единокровен с ними, то, по крайней мере, мог им казаться таковым.
И тогда становится понятным, почему «Петроградская правда» задержала публикацию постановления ВЦИК. Выступление Введенского, обвиняющего весь христианский мир в лицемерии, эффектнее выглядело именно накануне постановления, оно не должно было затеряться в хоре газетных писак, натравленных на Русскую Православную Церковь. Для общего течения кампании это никакого значения не имело, но протоиерею Введенскому, по-видимому, уже тогда была определена особая роль, и первое выступление его в зиновьевской газете не должно было потеряться.
Как сообщается в «Очерках по истории русской церковной смуты», контакты у Григория Евсеевича Зиновьева с Александром Ивановичем Введенским были:
«Эти два человека уселись друг против друга в одном из кабинетов Смольного и в течение часа обсуждали перспективы развития Русской Церкви. Введенский предложил конкордат… Г. Зиновьев дал следующий ответ: «Конкордат в настоящее время вряд ли возможен, но я не исключаю его в будущем… Что касается вашей группы, то мне кажется, что она могла бы быть зачинателем большого движения в международном масштабе. Если вы сумеете организовать нечто в этом плане, то, я думаю, мы вас поддержим».
Отметим тут, что эту сцену разговора Введенского с Зиновьевым А. Левитин-Краснов снабдил примечанием: «Все сведения об этом периоде жизни А. И. Введенского и о его встрече с Зиновьевым я черпаю из тех очень откровенных бесед, которые я имел с А. И. Введенским во время нашей совместной жизни с ним в Ульяновске (1943 г.)»[9].
То есть о своих контактах с Зиновьевым Введенский рассказывал сам и рассказывал, когда рассказывать об этом было весьма опасно. Вряд ли он стал бы сочинять тогда такое для красного словца…
Листаешь пожелтевшую подшивку «Петроградской правды» за 1922 год, и возникает ощущение, что присутствуешь при начале некоего сатанинского действа. И заголовки, памятные еще по школьным учебникам истории: «Накануне конференции в Генуе», «Торжественное заседание рабочих организаций, посвященное памяти Карла Маркса и Розы Люксембург», «Упразднено ВЧК. Функции его переданы ГПУ при НКВД», «Нашими войсками в Северной Карелии занята Ухта» — не только не нарушают ритмику страшного действа, но как бы и усиливают ее.
Впрочем, увертюра уже сыграна. Главный герой выведен на сцену. Вглядимся еще раз в его лицо глазами другого современника: «Священник был очень худ, высок, слегка сутул… Красивое молодое нерусское лицо. Армянин, что ли, или грек? Острая постриженная бородка чрезвычайной черноты. Горбатый, изогнутый нос, очень тонкий. Смуглые щеки, большие зеленоватые глаза с необыкновенно ярким белком, в котором было что-то женственное и вместе с тем баранье. Черные длинные вьющиеся волосы из-под серой шляпы…
— Наша цель — конкордат, — сказал священник, — и на конкордат они пойдут»[10].
Что-то жуткое есть в этом портрете Введенского двадцатых годов. Такое же жуткое, как и в портрете юного Введенского, нарисованном А. Левитиным-Красновым. Но довольно вглядываться в нерусское лицо Александра Ивановича. Пора познакомиться и с другими героями предстоящей драмы…
Глава вторая
Пути от Костромы всего триста пятьдесят верст, а добирались до Москвы почти двое суток. Голодная земля жалась к железной дороге, забивалась на станции и полустанки, цеплялась за проходящие поезда, растекалась по всей России…
Когда профессор Юрий Петрович Новицкий вышел в тамбур, от мусорного бачка отпрыгнул покрытый лохмотьями мальчишка, испуганно вжался в угол, двумя руками запихивая в рот селедочную голову. Слышно было, как захрустели на зубах кости. Новицкий торопливо отвернулся к окну.
День был бессолнечный, тусклый… Расстилалось за окном покрытое снегом поле. Поезд замедлял ход, и чернеющая вдалеке деревня казалась неподвижной и вымершей. Нигде не видно людей, ни над одной избой не поднималось печного дыма… Медленно втащился поезд на железнодорожный мост, застучали на стыках колеса, за окном потянулись пролеты железнодорожных ферм. Открылась крутизна берега. Внизу, у кромки льда, полузасыпанные снегом лежали трупы…
Потемнело в глазах.
— Спаси, Господи, люди Твоя… — еле слышно, прижимаясь лбом к выстывшему вагонному стеклу, прошептал Юрий Петрович.
Вагон дернуло. Поезд начал медленно набирать скорость.
После Костромы Москва поразила своим шумом и обилием еды.
Выстроившись шеренгами, стояли на вокзале торговки пирожками. То там, то здесь раздавались мальчишечьи крики: «Ира» рассыпная! «Ява»! «Мурсал»!» Бойко шла торговля и на вокзальной площади. В бесчисленных кондитерских полки были завалены французскими булками и калачами. Выложенные бесчисленными рядами, устилали прилавки пирожные. Горы коробок с консервами, семга, черная икра, балыки, апельсины зазывали покупателей от витрин гастрономов. Огромные буквы извещали, что в продаже имеется двадцать восемь сортов заграничного вина. Всюду работали и промтоварные магазины. Пока Юрий Петрович добрел до Самотеки, он насчитал больше десяти одних только парфюмерных заведений, где рябило в глазах от причудливого стекла флаконов с лучшими французскими духами, галстуков и кружев, разноцветных коробок с пудрой.
С облегчением вздохнул он, когда, миновав ворота, вступил в засыпанное чистым снегом Троице-Сергиево подворье. Здесь монашек указал ему, куда идти к покоям Святейшего патриарха Тихона…
После, во время процесса, Ю. П. Новицкий скажет:
«В Москве я видел патриарха Тихона. Мы беседовали недолго, я попросил патриарха дать воззвание, которого у нас не было, а затем инструкции епархиальным архиереям. Патриарх сказал, что решил пожертвовать не только теми предметами[11], какие у него указаны в воззвании, но и священными сосудами».
Нужно сказать, что высокопрофессиональный юрист Юрий Петрович Новицкий и на допросах на следствии, и перед лицом ревтрибунала ответы давал предельно лаконичные, не уводящие от существа заданного вопроса.
Из показаний других подсудимых и свидетелей, членов правления Общества православных приходов, явствует, что помимо документов, предназначенных непосредственно для митрополита Вениамина, Ю. П. Новицкий привез от патриарха Тихона и благословение на деятельность Общества. Так что, по-видимому, и о работе правления тоже шел разговор во время встречи патриарха с Ю. П. Новицким. Но этим — увы! — и ограничиваются наши сведения о встрече, состоявшейся на Троице-Сергиевом подворье в конце масляной недели 1922 года.
Однако встреча эта чрезвычайно важна для дальнейшего хода событий, поэтому дополним рассказ хотя бы размышлениями, какой могла быть она. Во-первых, вспомним, кто были ее участники…
Итак: патриарх Тихон и профессор Юрий Петрович Новицкий. Одному — 57 лет, другому — 39. Один — глава Русской Православной Церкви, другой — мирянин. Патриарх Тихон — потомственный священнослужитель, Новицкий — потомственный дворянин, крупный ученый. Оба — в расцвете творческих сил. Деятельность патриарха Тихона в эти трудные для Церкви дни общеизвестна. Профессор Ю. П. Новицкий, помимо преподавательской работы в Петроградском университете, занимается устройством юридического факультета в Костроме. Еще он является председателем правления Общества православных приходов в Петрограде. Еще — завершает работу над фундаментальным исследованием «История русского уголовного права». Если добавить к сказанному, что и патриарх Тихон, и профессор Новицкий прославлены Русской Православной Церковью в лике святых, анкеты наших героев будут заполнены полностью.
О чем же могли говорить русские святые в эти страшные для Православной Церкви дни, в преддверии мученического подвига, который предстояло совершить им?
Они не обманывались, не тешили себя иллюзиями. Юрию Новицкому, еще не вполне пришедшему в себя от контраста задыхающихся от голода губерний и заваленной хлебом Москвы, как профессиональному юристу лучше других было понятно, что кампания по изъятию церковных ценностей, развернутая советской властью, одним только изъятием не ограничится. Согласно Декрету об отделении церкви от государства еще в 1918 году Православная Церковь была лишена всякой собственности. И здания храмов, и все, что в них находилось, было объявлено собственностью государства и только на правах временной аренды передано общинам верующих. Юридически власть согласно своему же декрету могла произвести какое угодно изъятие, не вступая в переговоры с властями церковными. Более того, вступление церковных властей в переговоры, обсуждение каких-либо условий передачи церковных ценностей было согласно тому же декрету деянием преступным…
Возможно, с юридической точки зрения патриарх Тихон и не осознавал так глубоко, как Новицкий, всего юридического бесправия Церкви, но суть проблемы для него была ясна. Он постиг ее на собственном опыте…
Еще летом 1921 года, когда только начинался голод в Поволжье, патриарх выпустил Воззвание о помощи голодающим.
К тебе, Православная Русь, первое слово мое! — писал он. — Пастыри стада Христова! Молитвою у престола Божия, у родных святынь исторгайте прощение Неба согрешившей земле. Зовите народ к покаянию: да омоется покаянными обетами и Святыми Тайнами, да обновится верующая Русь, исходя на святой подвиг и его совершая, — да возвысится он в подвиг молитвенный, жертвенный подвиг…
К тебе, человек, к вам, народы вселенной, простираю я голос свой: помогите! Помогите стране, помогавшей всегда другим!
Слово патриарха было услышано. И в самой России, и за пределами ее. На счет Всероссийского Церковного комитета помощи голодающим потекли пожертвования. Советские власти, однако, сочли его работу излишней. Комитет закрыли, а собранные средства пустили на текущие нужды правительства. Теперь Президиум ВЦИК снял этот запрет.
Внимательно прочитал Юрий Петрович Новицкий врученный ему экземпляр воззвания.
Среди тяжких бедствий и испытаний, обрушившихся на землю нашу за наши беззакония, величайшим и ужаснейшим является голод, захвативший обширное пространство с многомиллионным населением, — начиналось оно. Далее говорилось, как пыталась Церковь прийти на помощь голодающим в прошлом году…
Мы допустили ввиду чрезвычайно тяжких обстоятельств возможность пожертвования церковных предметов, не освященных и не имеющих богослужебного употребления. Мы призвали верующих чад Церкви и ныне к таковым пожертвованиям…
Закончив чтение отпечатанного на пишущей машинке воззвания, Юрий Петрович поднял глаза на патриарха. Это была их вторая встреча. Первый раз Юрий Петрович встречался с митрополитом Тихоном еще в 1915 году. Но тогда была официальная встреча, Тихон был в митрополичьем одеянии, в белом клобуке, а сейчас он сидел в простой рясе и совсем не похож был на сановника церкви. Он казался сейчас старше своих лет, глубокие складки сбегали по лицу, прячась в седой бороде.
— По поводу постановления ВЦИК я имел переписку с Калининым… — сказал патриарх. — Сейчас этот вопрос поставлен очень строго.
— У нас, в Петрограде, многие считают, что жертвовать священные сосуды не является нарушением канонов… — проговорил Новицкий.
Патриарх улыбнулся:
— Если у вас думает, что церкви Петрограда жертвуют и что эти пожертвования будут приняты, то я разрешаю жертвовать и то, что не указано в воззвании… Пусть митрополит Вениамин обратится ко мне, я дам разрешение;
Как свидетельствуют люди, близко знавшие святителя Тихона, он очень мало изменился, став патриархом. Спокойствие и чувство юмора никогда не покидали его. До конца жизни оставался он скромным и простым, обладал ясным умом и добрым сердцем. Еще говорили, что патриарх очень похож на Кутузова, каким его изобразил Л. Н. Толстой в «Войне и мире».
Наверное, таким и увидел патриарха Юрий Петрович Новицкий, сумевший в полной мере оценить юмор его ответа. Конечно же, можно было думать, что изъятие, которое собирается провести советская власть, является добровольной жертвой церкви… Правда, очень уж горьким был этот юмор.
— Что же теперь будет? — спросил Юрий Петрович.
— Будет то, на что будет воля Господня… — ответил патриарх. Потом, на процессе, Ю. П. Новицкому зададут прямой вопрос:
— О чем вы беседовали с патриархом?
И Новицкий, еще раз кратко пересказав свои вопросы и ответы патриарха, добавит, что спросил об отношении патриарха к тем новшествам, что появляются в некоторых церквах…
— Этот вопрос нас не интересует! — перебил Новицкого председатель суда.
Это, конечно, очень досадно. То, что не интересовало товарища Яковченко, нам узнать было бы совсем не лишним… Но, с другой стороны, так ли и правомерна наша досада?
В Петроград Юрий Петрович Новицкий привез благословение святителя Тихона и митрополиту Вениамину, и самому себе, как председателю Общества православных приходов. Благословение на мученический подвиг во славу Божию, во спасение Русской Православной Церкви… Что еще более важное могли бы узнать мы?
Впрочем, тогда, в конце февраля 1922 года, об истинном значении благословения святителя Тихона Юрий Петрович Новицкий, может быть, пока и не догадывался.
Протоиерей Сергий Булгаков говорил, что каждый ощущал радость в присутствии патриарха Тихона, так как тот не знал страха, даже когда был окружен постоянно грозящей опасностью. В нем была совершенно особая, царственная свобода с полным отсутствием страха за свою судьбу…
Наверняка и Юрий Петрович Новицкий, покидая Троице-Сергиево подворье, тоже ощущал эту радость, это бесстрашие…
Глава третья
В 1922 году масленица заканчивалась 26 февраля…
Мы знаем, что к Прощеному воскресенью Ю. П. Новицкий уже привез митрополиту патриаршее благословение. Великой силой обладало оно. Как-то само собою получилось, что как раз накануне Великого поста и выпало митрополиту Вениамину возвысить голос петроградской Православной Церкви.
После литургии, в Прощеное воскресенье, митрополит Вениамин обратился к своей пастве с речью. К сожалению, записи ее сделано не было, а сам митрополит, пересказывая на процессе выступление, существенно адаптировал его, применяясь к уровню слушателей и ситуации.
«Речь в Лавре я произнес в воскресенье, числа 25–26 февраля (26 февраля. — Н. К.) сего года. Я указал, что для верующих совершается такое печальное явление, как закрытие некоторых церквей. Изъятие церковных ценностей может быть произведено и некомпетентными лицами, следствием чего в церкви может не оказаться необходимых предметов для богослужения. Надо молиться, чтобы таких явлений не случалось».
В этом году владыке должно было исполниться 50 лет. Родился он в семье священника в Каргапольском уезде. В двадцать два года, будучи студентом третьего курса Санкт-Петербургской Духовной академии, принял монашеский постриг. Священнослужитель по призванию, он готов был, как утверждали однокурсники, вообще не покидать церковь. «Его не останови — он двадцать четыре часа в сутки будет служить».
Однако Господу было угодно направить молодого иеромонаха по другому пути. Будущий священномученик менее всего заботился о своей карьере, но карьера его складывалась самым блестящим образом. В двадцать четыре года иеромонаха Вениамина выпустили из академии с ученой степенью кандидата богословия. Около года он преподавал Священное Писание в Рижской Духовной семинарии, затем был назначен инспектором Холмской Духовной семинарии. В тридцать лет, когда Вениамин был уже инспектором семинарии в Санкт-Петербурге, его возвели в сан архимандрита и через несколько месяцев назначили ректором Самарской семинарии. Еще через три года мы видим Вениамина ректором Санкт-Петербургской семинарии, а в начале 1910 года Вениамин хоротонисан в епископы Гдовские и назначен четвертым викарием Санкт-Петербургской епархии. В 1911 году он становится третьим викарием, в 1913-м — вторым, в 1914-м — первым. 6 марта 1917 года епископ Вениамин вступил во временное управление столичной епархией, а 24 мая свободным голосованием клира и мирян был избран архиепископом Петроградским и Гдовским. 13 августа, почти накануне Октябрьского переворота, Вениамин возведен в сан митрополита. По свидетельству современников, он совершенно лишен был чванства, был простым и отзывчивым в общении.
— Я стою за свободу Церкви! — говорил новый митрополит. — Она должна быть чужда политики, ибо в прошлом она много от нее пострадала.
Говорят, что особенно любили митрополита Вениамина на рабочих окраинах… Таким был этот человек, который обратился к своей пастве в Прощеное воскресенье. Покаянное настроение праздника и определило характер наставления…
— Зовите народ к покаянию! — призывал патриарх Тихон. — Да омоется покаянными обетами и Святыми Тайнами, да обновится верующая Русь!
— Пришли печальные времена… — словно бы отвечая патриарху, говорил из Петрограда митрополит Вениамин. — Велик гнев Божий… Нужно молиться…
Произнесенную в Лавре речь услышали не только верующие, изложение ее попало в рабочие сводки ГПУ, зазвучало в коридорах Смольного…
В научных исследованиях, посвященных анализу петроградских событий начала 1922 года, существует устойчивый стереотип, согласно которому утверждается, что отношение Г. Е. Зиновьева к изъятию церковных ценностей было более сдержанным, чем в Москве. Утверждается, что петроградский Помгол якобы первоначально полагал, что речь идет действительно лишь о помощи голодающим, и в связи с этим в феврале — марте наблюдалось даже некоторое потепление в отношениях Церкви с петроградскими властями. К сожалению, вся эта концепция выстраивается на уровне введенных в фактологию заблуждений и гипотез и никакими документами не подтверждается. Не удалось нам обнаружить таких документов и в двадцатисемитомном деле № 36314. Более того, знакомство с материалами дела дает основание утверждать, что до выступления митрополита Вениамина в Лавре все попытки властей вступить в диалог с Церковью носили явно провокационный характер. Предполагалось, по-видимому, использовать результаты этих «переговоров» в набиравшей обороты газетной кампании.
Вел переговоры Семен Иванович Канатчиков, ректор университета имени тов. Зиновьева, поэтому ему и передадим слово.
«Я лично имел полное право вызвать митрополита в Смольный… — с нагловатой развязностью рассказывал он на процессе. — Но опять-таки, не желая вносить в это дело прямолинейность, решил отправиться в Лавру, чтобы объявить о том постановлении, которое состоялось в Смольном…»
Допрос Канатчикова на процессе длился целый день, и за это время Семен Иванович, путано повествуя о сорванных якобы по вине митрополита Вениамина переговорах, успел рассказать немало интересного и о себе самом. Он поведал, к примеру, о весьма странном устройстве собственной головы… «Я схематической памятью обладаю, у меня память на общие положения, но относительно деталей, так сказать, отдельных фактов, эпизодов, я их, повторяю, никогда не удерживаю в памяти»[12]. Существует определенная схема принципов, поэтому я этих фактов обыкновенно не стараюсь удерживать в памяти». С оруэлловскими персонажами Семена Ивановича Канатчикова роднит не только организация его мыслительного процесса, но и моральный облик, который тоже раскрылся во время процесса достаточно ярко. Свои показания ректор университета имени тов. Зиновьева менял, нисколько не затрудняя себя соображениями порядочности, в полном соответствии «с определенной схемой принципов». Так вот, этот оруэлловский персонаж и явился к митрополиту Вениамину для переговоров.
Первым делом Семен Иванович спросил у владыки, знаком ли тот с декретом ВЦИК.
Митрополит ответил, что о декрете слышал, но текста его не читал (декрет ВЦИК был опубликован только 26 февраля), никаких официальных уведомлений не получал.
— А воззвание патриарха Тихона, гражданин Казанский, вы получали?
— Официально мы не получали и воззвания… — ответил митрополит.
Уклончивость его ответов весьма огорчила Семена Ивановича.
«Затем, когда я предложил ему (митрополиту Вениамину. — Н. К.) содействовать нам по проведению декрета, не вызывая никаких конфликтов на этой почве, он на это весьма точно так же неопределенно заявил, что так как церковь теперь является демократической и так как я (митрополит Вениамин. — Н. К.) — лицо хотя и стоящее во главе, но не имеющее права самостоятельно действовать, то поэтому я (митрополит Вениамин. — Н. К.) обращусь к собранию районов. Для этой цели и попрошу вас (Канатчикова. — Н. К.) явиться на это заседание и тогда мы (духовенство. — Н. К.) совместно с вами обсудим эти вопросы»[13].
Судя по манере излагать свои мысли и обстоятельства дела, ректор университета имени тов. Зиновьева избытком культуры и образования не страдал. Трудно заподозрить его и в переизбытке ума. На процессе, хотя и готов был Семен Иванович дать самые невыгодные для митрополита показания, он не умел сделать это, все время путался. Расписывая «коварство» священномученика, он обличал только самого себя…
Нет! Митрополит не хитрил, не крючкотворствовал… У него действительно не было официально переданных ему документов, вступать же в обсуждение их, основываясь лишь на газетных пересказах, митрополит не мог себе позволить. Слишком серьезным был вопрос. Разумеется, владыка не стал объяснять этого Канатчикову. Во-первых, не счел необходимым, а во-вторых, едва ли Семен Иванович сумел бы понять его.
Что могло быть, если бы митрополит не уклонился от навязываемого обсуждения, видно из дальнейшего «диалога».
— Вы, гражданин Казанский, не стремитесь помогать советской власти… — горестно вздохнул Канатчиков. — А напрасно… Это не в интересах Церкви. Из-за недопонимания и происходят досадные нарушения…
— Да… — спокойно подтвердил митрополит. — С вашей стороны имеется много нарушений.
«Я попросил его указать, какие нарушения именно. На это он мне говорит, что нам (Церкви. — Н. К.) запрещают производить кружечный сбор в пользу голодающих, затем нас (Церковь. — Н. К.) травят в газетах, запрещают оказывать непосредственную помощь голодающим, кормить их, закрывают домовые церкви, не помню еще какие требования в этом смысле. Я (Канатчиков. — Н. К.) на это ответил, что с нашей стороны относительно нарушения декрета никаких не может быть разговоров относительно уступок. Я указал, что домовые церкви закрываются на основании декрета, и местная власть с этим запоздала. Она виновата, что до сих пор эти церкви не закрыты. Если закрывают, следовательно, поступают по праву, именно осуществляют декрет, который обязаны давным-давно осуществить. Что касается помощи голодающим, я (Канатчиков. — Н. К.) не уполномочен решать непосредственно, но я лично думаю, что никому не возбраняется оказывать эту помощь. Кроме того, он (митрополит. — Н. К.) заявил: нам запрещают преподавать Закон Божий в церкви, на это я ответил, что вообще декретом не предусмотрено преподавание Закона Божия в церкви. Претензия не основательна»[14].
Непроходимая тупость, как мы видим, очень удачно совмещалась в Семене Ивановиче с патологической ненавистью к Православной Церкви… Тем не менее митрополит слово сдержал. Через несколько дней Канатчиков был приглашен на заседание епархиальной комиссии помощи голодающим.
Любопытно, что на это заседание С. И. Канатчиков пришел вместе с протоиереем А. И. Введенским. «Введенский встретил меня во дворе и повел на — как они называются? — богословские курсы»[15].
Однако и при помощи вождя обновленцев раскачать «реакционеров» на обсуждение опубликованных в газетах выдержек из декрета ВЦИК не удалось. Вместо принципиальной дискуссии, которую можно было бы использовать в пропагандистской кампании, члены комиссии повели скучную беседу о конкретной помощи голодающим, чем, разумеется, очень сильно огорчили Семена Ивановича, и он вместе с Введенским покинул заседание.
Как свидетельствовал Новицкий, Канатчиков пригласил членов комиссии к себе, в Смольный. «Мы пришли в Смольный немного раньше трех часов. Там был Введенский… Мы сидели с трех часов и ждали Канатчикова до пяти часов вечера. Не дождались…»[16]
Более никаких переговоров вплоть до выступления митрополита Вениамина в Лавре не велось, так что говорить о каком-то, пусть и временном, потеплении в отношениях петроградских властей к Церкви не приходится. Возможно, и выступление митрополита также осталось бы незамеченным властями, но резонанс его значительно усилили события, произошедшие 25 февраля, как раз накануне Прощеного воскресенья, в домовой церкви консерватории.
«Рапорт члена Комиссии по Учету и Изъятию ценностей из церквей, комиссара Губчека С. Егорова. Когда, запечатав церковь, мы уходили в канцелярию, нас остановил священник Толстопятов и от имени Всевышнего Бога поодиночке проклял нас. В толпе начали кричать, что нас надо бить, но кто-то из администрации остановил и сказал, что надо свергнуть эту власть, т. к. это не советская власть, а хулиганская»[17].
Как явствует из материалов следствия, отец Анатолий (Толстопятов) заявил в канцелярии чекистам: «Я знаю, где все вещи находятся, но я вам этого не скажу и показывать не буду». А староста церкви композитор Сергей Михайлович Ляпунов, которого, по словам обвинителя Драницына, отец Анатолий «заразил таким преступным поведением», категорически отказался сдать церковные ключи.
«25 февраля церковь была опечатана и вслед за тем была произведена опись имущества ея, — рассказывал Сергей Михайлович на допросе. — Так как в протоколе по составлению описи было сказано, что церковь домовая, я отказался подписать протокол, потому что сам являюсь ктитором, выбранным от прихода. Ключи я отказался сдать, потому что они у меня получены от приходского совета, которому я только и могу их сдать».
От тюрьмы шестидесятитрехлетнего профессора консерватории С. М. Ляпунова спасла лишь мировая известность. По приговору Ревтрибунала он был осужден на шесть месяцев условно и вскоре после суда уехал за границу и умер в Париже…
Напомним также, что большевики усиленно готовились тогда к Генуэзской конференции, связывая с нею определенные надежды. Укреплять свой, уже устоявшийся имидж «хулиганской власти» в планы их не входило. Совокупность всех этих обстоятельств и обусловила то, что переговоры все-таки начались. Правда, и на этот раз вести их было поручено знакомому нам С. И. Канатчикову.
Роль ректора университета имени тов. Зиновьева во всем этом деле не вполне ясна. С одной стороны, очевидно, что Канатчиков обладал немалой властью и пользовался полным доверием Зиновьева, но с другой… Представители защиты тщетно допытывались на процессе, какой орган представляла та комиссия, где председательствовал Канатчиков — Помгол или исполком? Ответы Семен Иванович давал уклончивые. Из них следовало, что хотя и участвовали в переговорах секретарь губисполкома Н. П. Комаров и другие ответственные работники, но самой комиссии как бы и не было и никого она не представляла… Обстоятельство, что и говорить, весьма странное.
Странно и то, что С. И. Канатчиков, как видно из материалов дела № 36314, единственный персонаж, который поддерживал постоянные контакты и с Зиновьевым, и с работниками исполкома, и с руководством Помгола, и с органами ГПУ, и с группой Введенского — Боярского…
Воистину что-то зловещее есть в этом человеке, словно бы со страниц романа Оруэлла сошедшего в смольнинский коридор.
Этот человек и послал митрополиту Вениамину повестку с требованием прибыть в Смольный в 14.00, в понедельник, 6 марта 1922 года.
Глава четвертая
Накануне, в воскресенье, митрополит Вениамин совершал богослужение в Исаакиевском соборе. Сослужили ему около двадцати священников. Им в алтаре Исаакиевского собора и сообщил митрополит о предстоящем визите в Смольный.
«Сущность заявления от 6 марта я им не сообщал, — рассказывал он на процессе. — Я говорил, что мы сейчас переживаем очень серьезный момент и от меня, вероятно, будут просить ответа на поставленный вопрос. Какой ответ я дам — об этом я никому не сообщал, но указал, что моему ответу некоторые могут удивиться».
«На богослужении пятого марта… — подтверждая слова владыки, говорил протоиерей Михаил Чельцов, — митрополит просил нас молиться, чтобы Господь поддержал его в деле соглашения с советской властью и чтобы по этому поводу не было разномыслия среди духовенства»[18].
По-видимому, знаменитое письмо митрополита Вениамина, о котором было потом столько разговоров и в церковных кругах, и среди власть предержащих, было уже составлено владыкой.
Поскольку письмо это полно и точно отражает точку зрения митрополита Вениамина на изъятие церковных ценностей и на помощь голодающим, приведем его полностью:
Ввиду неоднократных обращений и запросов лично ко мне и выступлений в печати по вопросу об отношении Церкви к помощи голодающим братьям нашим, я в предупреждение всяких неправильных мнений и ничем не обоснованных обвинений, направленных против духовенства и верующего народа, в связи с делом помощи голодающим считаю необходимым заявить следующее.
Вся Русская Православная Церковь по призыву и благословению своего отца, Святейшего патриарха, еще в августе месяце 1921 года со всем усердием и готовностью отозвалась на дело помощи голодающим. Начатая в то же время и в петроградской Церкви работа духовенства и мирян на помощь голодающим была, однако, прервана в самом же начале распоряжением советской власти.
В настоящее время правительством вновь предоставляется Церкви право начать работу в помощь голодающим. Не медля ни одного дня, я, как только появилась возможность работы на голодающих, восстановил деятельность Церковного комитета помощи голодающим и обратился ко всей своей пастве с усиленным призывом и мольбой об оказании помощи голодающим деньгами, вещами и продовольствием. Святейший патриарх, кроме того, благословил духовенству и приходским советам с согласия общин верующих принести в жертву голодающим драгоценные церковные вещи, не имеющие служебного употребления.
Однако недавно опубликованный в «Московских известиях» (от 23 февраля) Декрет об изъятии на помощь голодающим церковных ценностей, по-видимому, свидетельствует о том, что приносимые Церковью жертвы признаются недостаточными.
Останавливаясь вниманием на таковом предположении, я, как Архипастырь, почитаю, священным долгом заявить, что Церковь Православная, следуя заветам Христа Спасителя и примеру великих Святителей, в годину бедствий для спасения от смерти погибающих всегда являла образ высокой христианской морали, жертвуя все свое церковное достояние вплоть до священных сосудов.
Но, отдавая на спасение голодающим самые священные и дорогие для себя, по их достоинству, а не материальному значению, сокровища, Церковь должна иметь уверенность:
1) что все другие средства и способы помощи голодающим исчерпаны;
2) что пожертвованные святыни будут употреблены исключительно на помощь голодающим;
3) что на пожертвование их будет дано благословение и разрешение высшей Церковной власти.
Только при этих главнейших условиях, выполненных в форме, не оставляющей никакого сомнения для верующего народа в достаточности необходимых гарантий, и может быть призван мною православный народ к жертвам Церковными Святынями. А самые сокровища, согласно святоотеческим указаниям и примерам древних архипастырей, будут обращены при моем непосредственном участии в слитки. Только в виде последних они и могут быть преданы в качестве жертвы, а не в форме сосудов, прикасаться к которым по церковным правилам не имеет права ни одна не освященная рука.
Когда народ жертвовал на голодающих деньги и продовольствие, он мог и не спрашивать и не спрашивал, куда и как пойдут пожертвованные им деньги. Когда же он жертвует священные предметы, он не имеет права не знать, куда пойдут его церковные сокровища, так как каноны допускают, и то в исключительных случаях, отдавать их только на вспоможение голодающим и выкуп пленных.
Призывая в настоящее время по благословению Святейшего патриарха к пожертвованию церквам на голодающих только ценных предметов, не имеющих богослужебного характера, мы в то же время решительно отвергаем принудительное отобрание церковных ценностей как акт кощунственно-святотатский, за участие в котором — по канонам — мирянин подлежит отлучению от Церкви, священнослужитель — извержению из сана.
Митрополит Вениамин.
1922 г. 5 марта
Такой ответ приготовил для Смольного митрополит Вениамин… И теперь становится ясным, какой смысл вкладывал он в слова: «Моему ответу некоторые могут удивиться». Формулируя условия, на которых Церковь может пойти на пожертвование своими ценностями, владыка не требует никаких уступок, не пытается выторговать каких-либо послаблений. Он просто говорит о готовности следовать заветам Христа и примеру великих святителей. И происходит Чудо. Произнесенное с той верой, с какой произносит его митрополит Вениамин, имя Спасителя рассеивает сумерки лжи и недомолвок, разрушает хитроумные западни и ловушки, придуманные служителями лжи из Кремля. Заявление это превращает задуманное большевиками ограбление Церкви в совершенно не нужную властям акцию помощи голодающим. Несостоятельными оказываются и попытки противопоставить патриарха и епископа мирянам, все пропагандистские ухищрения, призванные опорочить руководство Церкви.
Потом, в ходе предварительного следствия и во время процесса, к обстоятельствам оглашения письма обращались и обвинение, и защита, и на основании многочисленных показаний представляется возможным нарисовать не только вполне исчерпывающую картину самого заседания в Смольном, но и тех промахов, которые — от неожиданности! — были допущены представителями власти…[19]
И. М. Ковшаров рассказывал на процессе: «Я живу недалеко от Смольного и предложил митрополиту, который ни разу в Смольном не был, проводить его, обещая встретить митрополита по дороге. Это мне не удалось. Прибыв в Смольный, я узнал в комендатуре, что митрополит уже прошел наверх. По указанию одной из встретившихся мне знакомых барышень я прошел в коридор и сел около комнаты № 95, где находился митрополит. Оттуда вышел неизвестный мне человек и пригласил меня войти. В комнате находился Комаров, Канатчиков и еще трое. Войдя, я сел у дверей на стуле»[20].
Еще позднее появился в комнате № 95 священник Заборовский. Этим вечером он должен был совместно с протоиереем Введенским выступать с чтением лекции в Филармонии и хотел согласовать с владыкой тезисы. В Лавре он и узнал, что митрополит вызван в Смольный. Заборовский «сел в трамвай и доехал до Смольного, чтобы дождаться его (митрополита. — Н. К.) выхода».
Столь скрупулезное выяснение состава участников заседания хотя и тормозит повествование, но необходимо, поскольку позволяет вскрыть то, что в дальнейшем всячески затушевывалось.
Так как председательствовал на заседании в комнате № 95 Семен Иванович Канатчиков, с его свидетельств и начнем мы реконструкцию состоявшегося там разговора.
«Я его (митрополита. — Н. К.) вызвал, так как неоднократно стал получать сведения, что он ведет погромную агитацию в церквах против изъятия церковных ценностей… — рассказывал на процессе Семен Иванович. — Его (митрополита. — Н. К.) сопровождала целая свита. Здесь велись те же переговоры, что и в предшествующие разы. Кроме того, я предъявил митрополиту выдержку из его речи в Лавре, которую он признал подлинной и верной указывая, что при полном объеме речи она имеет иной смысл»[21].
Этим, однако, ответ митрополита не ограничился. Митрополит Вениамин сказал, что хотел бы в присутствии официальных представителей власти разъяснить свою позицию по вопросу изъятия церковных Ценностей, так как всякие неправильные мнения и недосказанности только вредят делу помощи голодающим… В связи с этим он попросил разрешения зачитать свое заявление в Помгол.
Отказать митрополиту в этой просьбе С. И. Канатчиков не смог. Письмо было зачитано. Впоследствии Канатчиков всячески пытался дезавуировать этот факт, говорил, что «это письмо было зачитано вскользь», что «митрополит был вызван не для обсуждения этого письма, но по поводу произнесенной в Лавре речи»[22], но это только лишь подтверждает, насколько неожиданным был произведенный чтением письма эффект.
Митрополит Вениамин заверил присутствующих, что берет на себя хлопоты о благословении пожертвований высшей церковной властью. А в заключение подчеркнул, что хотел бы придать молитвенный, священный характер передаче ценностей. Это вызовет религиозный подъем в деле помощи голодающим и расположит верующих не только жертвовать церковные ценности, но и помогать голодающим своими самостоятельными пожертвованиями. В деле помощи голодающим нет нужды прибегать к принудительному изъятию.
Протоиерей Заборовский появился на заседании, когда митрополит уже завершил свою речь.
«Я пришел, когда Канатчиков держал в своей руке письменный документ, то есть обращение, которое было написано митрополитом в Помгол, и читал пункты…»
— У нас имеется декрет и этот декрет мы должны привести в исполнение! — все повторял он. — Но мы не хотим, чтобы это происходило как-то насильственно! Не хотим, чтобы вызывалось какое-то нарекание на власть. Не хотим, чтобы это носило характер, какой сейчас придают верующие массы. Мы хотим, чтобы это произошло как можно спокойнее и благороднее. И мы приглашаем Церковь для того, чтобы здесь об этом договориться!
— Если вы действительно хотите этого, как тогда объяснить ваши действия? — спросил митрополит Вениамин. — Вот последнее изъятие в домовой церкви. Пришли люди. Взяли напрестольное Евангелие, Сорвали с него серебряные украшения. Серебра там было всего на пять золотников, а Евангелие испортили. Разве это поможет голодающим?
Канатчиков замешкался с ответом и дальше, как показывал на процессе протоиерей Заборовский, разговор взял в свои руки секретарь Петроградского губисполкома Николай Павлович Комаров.
Всего год назад Николай Павлович возглавлял Петроградскую ЧК, а через четыре года сменит самого товарища Зиновьева на посту председателя Ленсовета. Большевик был закаленный и проверенный.
— Подобные действия, гражданин митрополит, осуждаются нами… — сказал он и, забрав у Канатчикова заявление владыки, начал читать изложенные там пункты. — Чем же мы можем доказать вам? — спросил он. — Вы ведь знаете, что все, что можно было сделать, сделано. Сейчас мы бьемся, чтобы выйти как-нибудь из этого положения. Вот нам указывают, что в помещениях, где содержатся голодающие, грязь, нечистоты… Но, посудите сами, как возможно иначе? Содержание Прудковских бараков, где мы содержим и кормим голодающих, стоит шесть миллиардов в месяц… Вы можете дать нам эти деньги?
— Сейчас мы не располагаем такими суммами… — ответил митрополит. — Подобные денежные сборы требуют большой организационной работы.
— Ну, вот видите… — сказал Комаров. — Все средства исчерпаны. И если мы идем на такую меру, как изъятие церковных ценностей, то значит, что мы вынуждены сделать это.
— Я понимаю, что положение очень острое… — сказал митрополит. — Разумеется, мы должны прийти на помощь. Церковь не может не прийти на помощь в силу той христианской любви, которую она исповедует и проповедует. Но ведь форма помощи может быть разной. Для всех православных было бы предпочтительней, если бы Церкви была предоставлена возможность участвовать в этом деле самостоятельно. Например… У нас несколько голодающих губерний. Вы могли бы указать нам определенную губернию, к примеру Самарскую, где бы мы и помогали. Или же мы могли бы сами покупать хлеб и отправлять туда, где требуется.
— Все это правильно и по существу возражать не приходится! — чуть поморщился Комаров. — Но ведь помощь голодающим должна рассматриваться не только в том смысле, что надо накормить голодных. Надо еще и обсеменить поля. Только поэтому технически ваше предложение для нас неприемлемо. Но так или иначе, а ваше участие может быть проявлено.
— Может быть, тогда вы закупите хлеб, а мы просто заплатим по счетам? — предложил владыка.
— Это можно, — кивнул Комаров. — К этому препятствий не имеется. Но вначале поговорим об изъятии…
Митрополит, сославшись на примеры из древней истории, рассказал, что тогда при пожертвовании священных сосудов они переливались при участии верующих в слитки.
— Это тоже технически невозможно! — ответил Комаров. — Нам пришлось бы отправить тогда драгоценности в какую-нибудь горнозаводскую область, где есть специальные приспособления. Но зато мы можем вам гарантировать деформирование сосудов.
— Я говорю не только о канонах, — сказал митрополит. — Не хотелось бы, чтобы оскорблялись религиозные чувства верующих. Мы хотим, чтобы изъятие носило характер жертвы. Допустим у женщины, которая продала все, осталась только одна икона — родительское благословение. Это ее последнее достояние, и она вынуждена продать и ее, потому что больше ничего нет. Она перед ней в последний раз помолится и сделает свое дело. Так сделаем и мы. Мы все, верующие, соберемся, пойдем в Казанский собор, помолимся все вместе, а потом я своими руками сниму ризу с Божьей Матери и отдам. Но пусть это носит характер жертвы.
— Тут мы не протестуем… — сказал Комаров. — Желательно, чтобы к нам было больше доверия верующих.
В дальнейшем сам Н. П. Комаров факта этого разговора (мы привели его в изложении протоиерея Заборовского) не отрицал. Но тем более странными выглядят попытки Канатчикова доказать, что письма вообще не было, а если и было, то не обсуждалось и не имело никакого значения.
На процессе Канатчикову был задан прямой вопрос:
— Если бы в ходе переговоров было предложено выпустить воззвание к прихожанам, чтобы отдать все в установленный срок, пожертвовать все, вы бы возражали против этого?
Канатчиков не сразу даже и понял смысл вопроса.
— То есть? — спросил он.
— Если бы в виде пожертвований было предложено отдать все, что положено… — уточнил вопрос Я. С. Гурович.
— Нет! — категорически запротестовал Канатчиков. — Мы бы самым решительным образом протестовали[23].
Защитник ограничился этой констатацией. Проявив «тактичность», которой, по мнению Канатчикова, недоставало у его подзащитного, не стал подчеркивать, что власти самым решительным образом возражали против замены изъятия ценностей пожертвованием этих ценностей…
Впрочем, власти в лице Канатчикова и не считали нужным скрывать свою позицию. Снова и снова повторял Семен Иванович, что и речи не может идти, чтобы Церковь сама кормила голодающих. Слабость же, проявленную «твердым» большевиком Н. П. Комаровым, все-таки вступившим в переговоры по этому вопросу, можно объяснить лишь недостаточной посвященностью Николая Павловича в планы «конкордата», выработанного Г. Б. Зиновьевым совместно с протоиереем Введенским. Вспомним, что отношения Комарова с Зиновьевым были тогда весьма напряженными. В начале 1922 года Г. Е. Зиновьевым была подана на Комарова жалоба в Политбюро ЦК РКП(б).
Уже в конце заседания И. М. Ковшаров обратился к Комарову за разрешением «начать благотворительную деятельность Церкви, указывая на беженцев и прося разрешения открыть столовую»[24].
На это Николай Павлович Комаров с большевистской прямотой, сдобренной изрядной долей цинизма, ответил, что ежели у Церкви и после изъятия ценностей найдутся силы заниматься благотворительностью, то пускай она кормит голодающих, хотя, на его взгляд, вряд ли это удастся.
Не встретила отказа и просьба протоиерея Заборовского огласить на сегодняшней лекции в Филармонии заявление митрополита, не замечая испуганных взглядов Семена Ивановича Канатчикова, Комаров дал согласие и на это.
В тот же день заявление митрополита Вениамина было оглашено сразу в двух местах. Атмосферу, царившую в тот вечер в Филармонии, отчасти передает заметка, помещенная в «Петроградской правде». Народу на лекцию протоиереев Введенского и Заборовского «Церковь и голод» собралось немало. Зал, хоры, эстрады, переходы были переполнены. Публика, как отметил корреспондент, резко отличается от наших собраний. Преобладают женщины.
Протоиерею Введенскому долго не давали говорить.
— Предатель! — кричали ему из зала. — Вы враг Церкви!
Выкрики были вызваны недавней публикацией письма Введенского, в котором он «бросал вызов всему христианскому миру».
Некоторое успокоение в аудиторию внесло выступление протоиерея Заборовского. Он рассказал о встрече в Смольном.
Тут же начался сбор пожертвований.
Мы уже говорили, что протоиерей Введенский даже и на людей, симпатизировавших ему, производил весьма неприятное впечатление. «Несуразный, развинченный весь, нервно подергивающееся лицо. Едва заметная крохотная остренькая бородка и черные квадратики на месте усов. Волосы кокетливо взбиты сбоку… В нужные моменты он подпускает слезу, порой доходит до истерики… Порой долго-долго молчит, закатывая глаза, прикрывая лоб рукою.
Порою, начиная говорить, Введенский и сам не контролировал того, что говорит. Погружался в транс. Не случайно выступления его даже и сейчас производят сильное и неприятное впечатление. Они все пропитаны болезненностью и жутью. Хотя и говорил Введенский о Христе, о православии, но трудно отделаться от ощущения, что он говорит о совершенно других силах…
Когда было прочитано заявление митрополита Вениамина, с Введенским, как свидетельствуют очевидцы, случилось что-то вроде сомнамбулического припадка. Глаза закатились, переставая различать окружающее, а на нервно подергивающемся лице появилась злобная усмешка.
Говорят, что люди, подобные Введенскому, обладают особой восприимчивостью к будущему… Чему же усмехался сейчас Александр Иванович? Быть может, он прозревал то, что произойдет в этом зале ровно через три месяца, когда его, Введенского, хлопотами усядутся здесь на скамье подсудимых священномученики митрополит Вениамин и архимандрит Сергий, Юрий Петрович Новицкий и Иван Михайлович Ковшаров? Когда целый месяц будут выпытывать судьи, обвинители, защитники малейшие подробности появления оглашенного нынче заявления митрополита, все нюансы его отношения к Александру Ивановичу Введенскому?
Неведомо, что прозревал протоиерей Введенский в тот вечер, но доподлинно известно, что именно здесь, где впервые было оглашено заявление владыки, и будет проходить процесс, осудивший священномученика на расстрел. Какое странное и зловещее совпадение! Только совпадение ли это?
Глава пятая
Вторая «публикация» заявления митрополита Вениамина состоялась в этот вечер, 6 марта 1922 года, на заседании правления Общества православных приходов. Здесь заявление огласил сам митрополит, а потом поделился своими впечатлениями от посещения Смольного и сказал, что «наступила новая полоса в жизни, когда можно будет активно приступить к тому, к чему он стремился»[25].
Трудно в простых и ясных словах достаточно сильно передать, что за человек был митрополит Вениамин, — вспоминал анонимный современник владыки. — Простое, кроткое лицо, тихий свет прекрасных голубых глаз, тихий голос, светлая улыбка, все освещавшая, полная таинственного веселия и вместе — постоянной грусти. Весь его облик так действовал на душу, что невозможно было сопротивляться его обаянию… Митрополит обладал выразительной, редкостной, абсолютной аполитичностью. Это не значило, что его не трогало все совершающееся кругом. Он беззаветно любил Родину, свой народ, но это не колебало его аполитичности. Все слабы, все грешны; большевики, совершающие так много зла, еще более слабы и грешны; их следует особенно пожалеть — так можно неполно выразить основное настроение владыки…[26]
Это замечательный и очень глубокий портрет… Митрополит был святым… Как святой, он и говорил, и действовал. Анализируя поступки владыки, некоторые исследователи забывают об этом обстоятельстве, стараются обойти те моменты, которые представляются им сомнительными.
Священномученику Вениамину подобное «вспомоществование» совершенно не нужно. Умалчивая же о сложностях, встававших перед ним, мы обкрадываем его…
И это не слабость, а сила и мудрость митрополита Вениамина, что он «жалел большевиков, совершавших так много зла». В этом и заключается величие святого… И нам ли осуждать владыку за радость, которой наполнилось его сердце, когда, как показалось ему, большевики сделали попытку свернуть с погибельного пути?
Юрий Петрович Новицкий тоже святой. Но он был не иерархом Церкви, а профессиональным юристом. Возглавляя правление Общества православных приходов, Юрий Петрович много сделал для легализации Православной Церкви в Петрограде, после того как Декретом 1918 года фактически она была поставлена вне закона.
И все же непосредственной ответственности за паству на нем не лежало. Поэтому-то его рассказ о том заседании правления более сдержан. Не забудем к тому же, что, рассказывая о заседании, состоявшемся 6 марта, Юрий Петрович уже знал, как сложатся события в будущем.
«В тот же день митрополит пришел на очередное заседание правления и сообщил, что он прочел в Смольном адресованное в Помгол заявление и что в Смольном постановлено, а ему обещано предоставить Петроградской Церкви возможность самой жертвовать, как помощь голодающим, церковными вещами при участии власти и под ее контролем. При этом было прочитано само письмо, с каковым я ознакомился впервые. Митрополит сообщил, что в самом близком будущем произойдет заседание комиссии в исполкоме, на которое он должен делегировать двух своих представителей. Первым митрополит назвал Аксенова, а также меня»[27].
На дополнительном допросе, 22 мая, Юрий Петрович повторит свои показания.
«Я категорически утверждаю, что обращение митрополита в Петроградский Помгол было принесено в одном экземпляре митрополитом и прочтено. На столе во время этого события никаких экземпляров не лежало. Правление их не размножало ни путем перепечатки, ни путем переписки и не распространяло… Митрополит решения и мнения правления не только не считал обязательными, но он не считал желательным следовать им»[28].
Понятно, что некоторая раздражительность, прорывающаяся в словах Новицкого, была вызвана попытками следователя Нестерова во что бы то ни стало обвинить правление в распространении заявления митрополита Вениамина. Но и некая досада на владыку тоже, несомненно, присутствует в словах Юрия Петровича. Видимо, была эта досада и во время самого правления 6 марта. Понять причину ее тем более важно, что в самом начале заседания Новицкий был настроен вполне спокойно. «Перед приходом митрополита он передал собравшимся благословение патриарха Тихона на общее положение относительно Приходского устава»[29].
Опять-таки мы уже говорили, что Юрий Петрович был человеком весьма сдержанным, и коли и он не сумел скрыть досаду, то это значит, что рассказ владыки весьма обеспокоил его. Новицкий, как известно, даже читал в Костроме курс лекций по советскому праву. Что это такое, он знал лучше других. В выработанном в Смольном решении содержались существенные противоречия декрету ВЦИК. Такого не могло быть! Но ведь и митрополит Вениамин тоже не мог обманывать… Значит, произошла по вине смольнинских чиновников чудовищная путаница, и поскольку решение не зафиксировано в документальной форме, служащие Смольного непременно откажутся от своих слов. Или же просто замышляется провокация… Юрий Петрович ясно понимал это и досадовал, что не может объяснить этого владыке.
В свое время Юрия Петровича Новицкого чрезвычайно занимали философско-правовые взаимосвязи «подвиг — преступление», «награда — кара»… Так получилось, что в весенние месяцы 1922 года ему выпало вернуться к этим проблемам уже не в теоретических изысканиях, а в собственной жизни.
С тяжелым сердцем отправился Юрий Петрович Новицкий с Николаем Михайловичем Егоровым, заменившим так некстати заболевшего профессора Аксенова, на встречу с комиссией Буденкова.
На заседании выяснилось, что комиссия, в которую приглашены Новицкий и Егоров, называется Комиссией по изъятию церковных ценностей, созданной согласно декрету.
— Но митрополит говорил нам о целом ряде отступлений, обещанных нам в Смольном… — сказал Егоров.
— Нет! — возразил Буденков. — Декрет издан центром, и никто не имеет права его изменить. Будет сделано только одно отступление — разрешено превращать священные сосуды в слитки и деформировать их. Вы приглашены сюда для обсуждения вопроса о порядке и начале изъятия согласно декрету.
— Простите… — сказал Новицкий. — Митрополит командировал нас, чтобы условиться, в какой форме возможно и будет допущено участие Церкви в помощи голодающим. Ввиду того что создалась совершенно другая картина, отличная от той, которую рисовал нам митрополит, мы просим отложить заседание до получения нами дополнительных инструкций.
Судя по его показаниям, Н. М. Егоров так и не понял, почему Новицкий покинул заседание комиссии, которое «протекало в атмосфере абсолютного доверия и имело характер мирного и доброго настроения».
«Вечером мы докладывали митрополиту о результатах совещания. И здесь я понял, что мы сделали не совсем то, что надо было. Благодаря тому что мы не были в Смольном, мы не оправдали намерений, которые были у владыки…»
Митрополит сразу прервал рассказ Егорова о достигнутой насчет контроля договоренности.
— Мне никакого контроля не нужно! — сказал он. — Я власти доверяю, у нее есть свой контроль.
«И он пояснил ту точку зрения, которая не была ясна до этого. Именно ту точку зрения, что нужно самостоятельное участие Церкви в деле помощи голодающим, но не в качестве гарантии, контроля, а как известный факт для того, чтобы данную задачу облечь в высокоморальный характер, чтобы заставить верующих пожертвовать не только то, что есть в церкви, но, может быть, снять ризы с собственной иконы»[30].
Русская Православная Церковь
Митрополит Петроградский и Гдовский
12 марта 1922 года
№ 404
В ПЕТРОГРАДСКИЙ ГУБИСПОЛКОМ
В заявлении от 5 марта 1922 г. за № 372 мною было указано, что передача церковных ценностей может состояться только при наличии' следующих трех условий:
1) что все другие средства и способы помощи голодающим исчерпаны;
2) что пожертвованные святыни будут употреблены исключительно на помощь голодающим;
3) что на пожертвование их будет дано благословение и разрешение высшей Церковной власти.
Со всею определенностью указывая на необходимость выполнения поименованных условий «в форме, не оставляющей никакого сомнения для верующего народа в достаточности необходимых гарантий», я в то же время вопрос о форме выполнения этих условий оставил открытым, так как полагал, что до выяснения приемлемости самых условий всякие рассуждения о форме являются преждевременными и нецелесообразными.
В день подачи мною указанного заявления я был вызван в Смольный в заседание Комиссии по изъятию церковных ценностей… Оглашенный лично мною на означенном заседании текст поданного мною заявления не вызвал никаких возражений по существу. Это обстоятельство в связи с последовавшими по содержанию обращения заявлениями Представителей Власти (о недопустимости насильственного отобрания ценностей, о реализации жертвуемых ценностей самими верующими под контролем Городской Власти, о предоставлении Церкви права благотворительности чрез открытие, например, питательных пунктов при храмах, о непосредственной закупке хлеба с иностранных пароходов и пр.) не оставили во мне никакого сомнения в том, что выраженная в моем заявлении искренняя готовность Церкви прийти на помощь голодающим на условиях, ею указанных, понята и оценена Представителями Власти по достоинству. Я тем с большим удовлетворением принял все вышепоименованные заявления Представителей Власти, что они самым убедительным образом рассеивали предубеждения многих верующих людей, склонных видеть и утверждать, что предпринятый по изъятию ценностей шаг преследует цель, ничего общего с помощью голодающим не имеющую.
Однако, к глубокому моему огорчению, появившиеся вскоре в газетах отчеты о заседании в Смольном, неправильно освещавшие ход происходившей там беседы, поколебали мое первоначальное впечатление, а затем сообщение командированных мною на особое заседание комиссии в Губфинотдел моих представителей решительно меня убедило в полном несоответствии заявлений, сделанных в моем присутствии на заседании в Смольном, с вопросами, поставленными на обсуждение в комиссии в Губфинотделе.
На заседании в Смольном мне было предложено назначить двух своих представителей в комиссию по разработке деталей предъявленных мною условий. В действительности же мои представители оказались в составе Комиссии по ПРИНУДИТЕЛЬНОМУ изъятию церковных ценностей. Таким образом создалось положение, при котором Мои представители в комиссии должны в сущности способствовать Гражданской Власти безболезненному осуществлению неправомерного, по каноническим правилам, посягательства на церковное достояние, являющееся, по нашей вере, достоянием Божиим.
Ввиду создавшегося положения и в предупреждение дальнейших недоразумений и неправильных истолкований моих словесных и письменных обращений считаю долгом сделать следующее пояснение к моему письменному заявлению от 5 марта с.г. № 372.
1. Вновь подтверждаю полную готовность вверенной мне Церкви Петроградской со всем усердием прийти на помощь голодающим, если только ей будет предоставлена возможность проявить свою благотворительную деятельность в качестве самостоятельной организации.
2. Если при развитии своей благотворительной деятельности Церковь исчерпает все имеющиеся в ее распоряжении на голодающих средства, а именно сборы: среди верующих денег, церковных ценностей, не имеющих богослужебного характера, продовольствия, вещей, займы и пр., а нужды голодающих и умирающих от голода братьев наших означенными источниками покрыты не будут, тогда я признаю за собой и моральное, и каноническое право обратиться к верующим с призывом пожертвовать на спасение погибающих и остальное церковное достояние вплоть до священных сосудов и исходатайствовать на такое пожертвование благословение Святейшего патриарха.
3. Только при указанной в § 1 и 2 самостоятельной организации благотворительной деятельности Церкви и возможно каноническое разрешение вопроса об обращении церковных священных ценностей на помощь голодающим. Немедленное же изъятие священных предметов без предшествующего ему использования Церковью всех других доступных ей средств благотворения является делом неканоничным и тяжким грехом против Святой Церкви, призвать на который паству значило бы обречь себя на осуждение Святой Церкви и верующего народа.
4. Настаивая на предоставлении Церкви права самостоятельной организации помощи голодающим, я исходил из предположения, что нужды голодающих столь велики, что Церковь вынуждена будет при развитии своей благотворительной деятельности отдать на голодающих и самые священные предметы свои, использовать которые по канонам и святоотеческим примерам может только непосредственно сама Церковь.
Если же предоставление Церкви самостоятельности в деле помощи голодающим будет признано почему-то нежелательным, то тогда Церковь, отказываясь, в силу канонической для себя невозможности, от передачи священных предметов, все же примет самое широкое участие в помощи голодающим, но только путем сборов денег, продовольствия, вещей и церковных ценностей, не имеющих богослужебного характера, и передаст Гражданской Власти все собранные суммы и предметы для израсходования их на голодающих и без требования даже какого-либо контроля со стороны Церкви.
Там, где свободе Архипастыря и верующего народа не положено предела, мы можем пойти даже дальше, чем это принято в обычных формах общественной жизни, где же она встречается с ясными и твердыми указаниями канонов, там для нее нет выбора в способе исполнения своего долга, и я, и верующий народ, послушные Святой Церкви, должны исполнить этот долг, вопреки всяким требованиям, тем более что самое дело помощи голодающим от этого нисколько не пострадает, а лишь изменится форма вспомоществования церковными ценностями, которые будут использованы для голодающих, но только не через чужих Церкви лиц, а чрез освященные руки пастырей и Архипастырей Церкви.
5. Если бы указанное в сем (письме. — Н. К.) предложение мое о предоставлении Церкви права быть самостоятельной организацией помощи голодающим Гражданскими Властями было принято, то мною немедленно был бы представлен проект Церковной организации помощи голодающим на рассмотрение и утверждение его Гражданской Властью. Если же такого согласия не последует и равным образом Церкви не будет предоставлено право благотворения и в ограниченной форме, то тогда мои представители на комиссии будут мною немедленно отозваны, так как работать они мною уполномочены только в Комиссии помощи голодающим, а не в Комиссии по изъятию церковных ценностей, участие в которой равносильно содействию отобрания Церковного достояния, определяемому Церковью как акт святотатственный.
6. Если бы слово мое о предоставлении Церкви права самостоятельной помощи голодающим на изъясненных в сем основаниях услышано не было и Представители Власти, в нарушение канонов Святой Церкви, приступили бы без согласия ее Архипастыря к изъятию ее ценностей, то я вынужден буду обратиться к верующему народу с указанием, что таковой акт мною осуждается как кощунственно-святотатственный, за участие в котором миряне, по канонам Церкви, подлежат отлучению от Церкви, а священнослужители — извержению из сана.
Вениамин, Митрополит Петроградский[31]
Письмо было написано митрополитом Вениамином в воскресенье, а в понедельник, 13 марта, состоялось заседание правления Общества православных приходов, где владыка зачитал свое послание.
У присутствующих это письмо вызвало противоречивые впечатления. Часть членов правления узрела в нем соглашательские настроения. «Я считал письмо митрополита соглашательским, мотивируя тем, что в Москве настроение в этом положении весьма твердое и что в Петрограде нужно держаться той же тактики». (Г. Ф. Чиркин. Т. 1, л. 114). Другие же члены правления, напротив, огорчились непримиримости и резкости тона владыки. «Меня удручало в письме то, что осложнялось положение, исчезал последний контакт церковной и гражданской власти» (Н. К. Чуков. Т. 5, л. 400).
Сама полярность критических высказываний доказывает, что в письме была представлена предельно взвешенная и разумная позиция. Тем не менее митрополит Вениамин счел неразумным открывать дискуссию. «Владыка пришел, прочел свое письмо и ушел», — говорил Ю. П. Новицкий.
«Обсуждения не было, — подтверждает его слова Н. М. Егоров. — Возник вопрос, как отнести это письмо в комиссию Буденкова. Здесь Новицкий заявил, что он не берется быть представителем митрополита и просит его освободить от этого, указывая, что если бы он и взялся, то он может сделать только механическую передачу, как курьер. В том же смысле высказался и я, но наше ходатайство не было уважено. Нам было поручено отнести эту записку в комиссию Буденкова, и на следующий день, 14 марта, мы были там. Вручили эту записку».
Об отношении Юрия Петровича Новицкого к переговорам митрополита Вениамина со Смольным мы уже говорили. Очень четко и недвусмысленно сказал об этом и сам Новицкий еще на допросе у следователя: «Я отказывался, ибо понимал, что между властью и митрополитом происходит какое-то недоразумение. С моей точки зрения, Советская власть могла привести декрет в исполнение без всякого соглашения с митрополитом, так как эти ценности (и имущество) находились в пользовании по договору и согласно договору были в ее руках. В порядке послушания митрополиту быть на заседании я согласился для того, чтобы отнести письмо»[32].
Читая показания Юрия Петровича Новицкого, порою ловишь себя на мысли, что святой обращался не столько к следователю Нестерову, сколько к нам, его потомкам. Его слова и поступки — очень важный урок подлинного православного смирения. Мы говорили, что для Юрия Петровича было ясно — или происходит чудовищнейшее недоразумение, или готовится провокация… Он объяснял это митрополиту Вениамину. Порою в его словах прорывалась досада, даже некоторое раздражение. И все же он смирил себя. Когда митрополит твердо сказал, что письмо нужно отнести, Юрий Петрович уже не спорил. В порядке послушания выполнил то, чего так не хотелось ему…
Из дальнейшего повествования мы увидим, что митрополит Вениамин понимал все и все прозревал гораздо глубже, чем представлялось в середине марта Юрию Петровичу Новицкому. Порою кажется, что владыка предвидел даже мученическую кончину и свою, и тех людей, что были наиболее тесно связаны с ним. И посылая со своим письмом Юрия Петровича, священномученик Вениамин ясно представлял себе все последствия этого для Новицкого. Но послал. Настоял, чтобы письмо отнес именно Новицкий, хотя мог бы отправить письмо и с простым курьером. Атеистически воспитанный человек увидит в этом решении митрополита неразумность, даже жестокость. Мы же видим высочайшую заботу и попечительность митрополита. Любимейшему духовному чаду своему дарует волею Господа митрополит Вениамин венец мученика за православную веру.
За несколько дней до расстрела митрополит Вениамин напишет удивительные слова:
В детстве и отрочестве я зачитывался житиями святых и восхищался их героизмом, их святым воодушевлением, жалел всей душой, что времена не те и не придется переживать, что они переживали. Времена изменились, открывается возможность терпеть ради Христа от своих и от чужих. Трудно, тяжело страдать, но по мере наших страданий, избыточествует и утешение от Бога. Трудно переступить этот рубеж, границу и всецело предаться воле Божьей. Когда это совершится, тогда человек избыточествует утешением, не чувствует самых тяжких страданий, полный среди страданий внутреннего покоя, он других влечет на страдания, чтобы они переняли то состояние, в котором находится счастливый страдалец. Об этом я ранее говорил другим, но мои страдания не достигали полной меры. Теперь, кажется, пришлось пережить почти все… Страдания достигли своего апогея, но увеличилось и утешение. Я радостен и покоен, как всегда. Христос — наша жизнь, свет и покой. С Ним всегда и везде хорошо…
Бесконечно мудрые, несущие в себе небесный свет слова… И так точно они подходят и к судьбе Юрия Петровича Новицкого, словно о нем и написаны. Только почему же «словно»? Конечно же, и о нем тоже.
У внука святого, Юрия Ивановича Колесова, бережно сохраняются сейчас многочисленные документы о жизни деда. Среди них — целый пакет с фотографиями Юрия Петровича Новицкого. Вот Юрий Петрович еще ребенок, фотография сделана, когда ему было два года. Вот Новицкий в гимназии. Вот Новицкий студент. Новицкий в Геттингене. Новицкий — следователь Киевского окружного суда. Новицкий — молодой приват-доцент… Новицкий — профессор Петроградского университета… Новицкий — глава комитета по ликвидации цензуры… Наконец, Новицкий в зале суда. Завершение земной жизни святого…
Это удивительные фотографии. Если разложить их по порядку, можно увидеть, как происходит величественнейшая метаморфоза преображения обычного человека в святого. Ребенок-барчук — мать Юрия Петровича, Пелагея Дмитриевна, была столбовой дворянкой — превращается в отрока. В гимназию Юрий Петрович поступил в Киеве, жил здесь в семье дяди Ореста Михайловича Новицкого, историка Церкви. Здесь и началось воцерковление его. «Религиозные вопросы меня начали интересовать со второго или третьего класса гимназии…» Здесь, в киевской гимназии, Юрий Петрович начал петь и читать на клиросе. Здесь в гимназические годы написал работу «Украинская природа в творчестве Гоголя». А вот фотографии молодого Новицкого. Красивое лицо, стройная фигура, франтоватые, лихо закрученные усы… Господь щедро наградил Юрия Петровича. И происхождение, и материальная обеспеченность, и красота, и прекрасное образование, и выдающиеся способности, и необыкновенная работоспособность — все было у него. И хотя Юрий Петрович и делал прекрасную карьеру, удачно совмещая научную и педагогическую деятельность с административной работой — перед революцией тридцатичетырехлетний Новицкий был и профессором Петроградского университета, и чиновником по особым поручениям, — сказать, что он был баловнем судьбы, даже позабыв, что он святой, никак нельзя. Семейную жизнь Ю. П. Новицкого с Анной Гавриловной Сусловой, дочерью известного специалиста по теоретической механике, профессора Г. К. Суслова, назвать безмятежно-счастливой трудно. Известно, к примеру, что в 1914 году, когда Юрий Петрович начинал читать лекции в Петроградском университете, Анна Гавриловна ушла на войну, стала сестрой милосердия… Поступок несомненно героический, но для семьи, и прежде всего для мужа, создающий ряд неразрешимых психологических проблем.
Семейная жизнь Новицких — особая тема, затрагивать которую здесь нет нужды, поскольку в 1921 году Анна Гавриловна умерла от тифа, оставив Юрия Петровича вдовцом с двенадцатилетней дочерью-сиротой на руках. Перебирая фотографии Новицкого, я вспоминал биографию, изложенную Юрием Петровичем во время процесса.
«До революции я, будучи профессором, принимал участие в работе приходских советов, но тогда не было такой самостоятельной организации верующих. После февральской революции я продолжал быть приват-доцентом университета. После Октябрьской революции я работал только в университете и педагогическом институте, читал ряд лекций, ездил читать лекции по России по историческим вопросам. После Октябрьской революции я был избран членом правления. Я часто ходил в церковь, настоятели меня знали, и я был избран. Теоретических работ в области религиозной я не вел. До революции трудов по религиозным вопросам у меня не было, но я читал лекции на религиозно-философские темы: о проблеме добра и преступлений, о преступлении в идее, о Церковном Соборе. Это были лекции чисто философско-исторического содержания. В восемнадцатом году я уклонился более в религиозную сторону…»
Впрочем, если бы и не знать этой «автобиографии», ее можно было прочесть по снимкам. Вроде и не прибавилось морщин, но перемена поразительная. Воочию видишь, как переплавляется все мирское, суетное в чистейшую духовность… Последние шаги на пути своего духовного восхождения Юрий Петрович Новицкий прошел рядом с митрополитом Вениамином…
И когда мы говорим о их разногласиях по поводу адресованных властям писем, следует помнить, что это не имеет ничего общего с обычными житейскими раздорами. Тем более что уже через несколько дней стало ясно — ни пастырский опыт митрополита, ни юридические познания Новицкого никак не способствуют предугадыванию дальнейших шагов агрессивно-беззаконного сатанизма. Для того чтобы противостоять ему, недостаточно было быть иерархом Церкви и высокопрофессиональным юристом. Нужно было быть святым…
Впоследствии, во время процесса, высказывались самые различные суждения о «линии» митрополита. Одни порицали владыку за нерешительность, другие — за излишнюю твердость. «Обновленцы» же старались подчеркнуть, что недовольство владыкой распространилось среди прихожан, что митрополит был перепуган и растерян.
— Скажите, — спросили на процессе протоиерея Боярского, — было ли у вас впечатление во всей истории переговоров и предшествующих событий, что митрополит затягивает решение этого дела?
— У меня было такое впечатление, что после первого письма в Помгол митрополит оказался под большим влиянием и давлением, во-первых, масс, а во-вторых, может быть, других лиц и замедлил в этом деле помощи, — хладнокровно ответил Боярский. — Медлил он, потому что боялся тех упреков, которые на него сыпались[33].
Подобных свидетельств в «Деле» чрезвычайно много. И, наверное, в каждом конкретном случае интересно было бы разобраться, чем — субъективностью восприятия или умыслом — порождалось непонимание поступков митрополита, но это задача другой работы. Для нас же важно, что ни о какой растерянности или перепутанности митрополита не могло быть и речи. И это видно не из чьих-то свидетельств, а из документов, которые в эти дни подписывает митрополит.
13 марта, когда на правлении Общества православных приходов обсуждалось второе послание митрополита в Смольный, которое обвинители на процессе назовут «ультиматумом», владыка подписал еще одно письмо.
28 февраля/марта 13/1922 г.
ДЛЯ РУКОВОДСТВА ДУХОВЕНСТВУ
Ввиду участившихся случаев посещения действующих и закрытых храмов разными лицами для проверки храмовых описей и даже изъятия священных предметов преподаются следующие руководящие указания, как поступать в таких случаях.
1. При этих посещениях обязательно должен присутствовать священник с пятью или в крайнем случае тремя представителями прихожан местного храма, как это требуется инструкцией по изъятию церковных ценностей. Где при закрытых храмах своего священника нет, лица, ведающие храмом, должны вызвать благочинного или ближайшего приходского священника.
2. Священник, входя в храм, должен предупредить, что храм, хотя бы и закрытый или взятый под охрану как имеющий музейное значение, для верующих, пока в нем остается святой престол, священный и всякое несоответствующее его святости поведение является оскорблением религиозного чувства верующих.
3. Облачившись в епитрахиль и поручи, так как придется ему касаться престола и священных сосудов, священник показывает посетителям священные драгоценные церковные предметы согласно описи. При этом он должен предупредить посетителей, что вход в святой алтарь мирянам воспрещается, тем более неправославным. Священные же предметы, находящиеся в святом алтаре, он покажет, вынося на клирос, обязательно держа в своих руках и не позволяя касаться к ним рукам неосвященным, так как и сам их касается только в священном облачении.
4. Если же посетители на предупреждение священника не обратят внимания, войдут в святой алтарь и там будут вести себя не благоговейно, то в таком храме и алтаре, прежде чем начать службу после такого посещения, должно быть совершено малое освящение, что и необходимо сделать в церкви бывшей калинкинской больницы.
5. Святыни храма закрытого, если окажутся, как-то: святые мощи, святой антиминс, святые запасные дары, святое миро — должны быть взяты священником с собой и переданы в ближайший приходской храм.
6. Священные сосуды и освященные предметы священник по церковным канонам и по распоряжению церковной власти не может отдать посетителям. Если же они будут настойчиво требовать, то должен заявить — берите сами. В самом акте изъятия должно быть отмечено, что перечисленные церковные, священные предметы взяты были самими посетителями.
7. Копия акта, составленного посетителями, и акт о посещении храма, составленный священником и подписанный представителями прихожан, должны быть немедленно представлены местному благочинному для доклада митрополиту.
8. Если же в храме окажутся предметы, не имеющие богослужебного, священного характера: подвески с икон в виде колец, цепей, ожерелий, канделябры и т. п., лом золотой и серебряный, то таковые предметы, но с согласия общины верующих, если существует при храмах, а где общины нет, то и непосредственно священником, могут быть переданы по акту.
Митрополит Вениамин[34].
Как свидетельствовал епископ Венедикт Кронштадтский, именуемый на процессе подсудимым Плотниковым, «16 марта утром я был с докладом у владыки-митрополита и он осведомился, буду ли я на собрании благочинных. Получив утвердительный ответ, он предложил инструкцию, как вести себя мирянам и священнослужителям при изъятии церковных ценностей. Эта инструкция была только что издана им, и он просил на собрании благочинных сообщить ее, если они еще не были с ней знакомы. Когда я пришел на собрание, там разбирался вопрос о повышении цен на свечи, а потом прочитана была эта инструкция, и по поводу ее имелись суждения. Инструкция удовлетворяла всех, потому что там ясно высказывались правила, которыми должны руководствоваться священнослужители и миряне при изъятии ценностей».
Трудно не согласиться с епископом Венедиктом. Составленные по указанию митрополита Вениамина Иваном Михайловичем Ков-шаровым правила в каком-то смысле являются памятником православно-правовой мысли двадцатого столетия. Искусно вписаны здесь в правовое поле абсолютного юридического бесправия Русской Православной Церкви самые строгие канонические правила. Невозможно было спасти церкви от разграбления… Нужно было хотя бы спасти жизнь священнослужителей и прихожан, а главное — их души. Выход найден с ювелирной точностью и определен в простых и ясных формулировках…[35]
Наверное, ни над кем не издевались на суде обвинители так злобно, как над Ковшаровым.
«Митрополитов курьер», «митрополит и его присяжный поверенный по бракоразводным делам Ковшаров» и т. д., и т. п.
— Я думаю, — кричал обвинитель Смирнов, — что вы, Ковшаров, старый присяжный поверенный, старый адвокат с высшим образованием, не искренне и не веря пошли в церковь, не для того, чтобы курьером служить, а для того, чтобы здесь организовать, если вам не удалось в Думу пройти от народных социалистов, для того, чтобы здесь нагадить, чтобы здесь совершить преступление против Рабоче-крестьянской власти!
Иван Михайлович на эти и подобные обвинения и оскорбления ответил очень достойно и просто:
— Я был до революции присяжным поверенным, практика у меня была разнообразная, были уголовные, гражданские, политические дела. Ни одного бракоразводного дела я не вел. Я состоял помощником юрисконсульта Александро-Невской Лавры, присяжного поверенного Соколова. Я всегда вне партий…
И вот что интересно. Об инструкции духовенству — главном деянии Ивана Михайловича, за которое и был он удостоен высшей меры наказания и награды, на процессе его не спрашивали. И вместе с тем именно по адресу Ковшарова звучала почти площадная брань, расточалось злобное остроумие, необычное даже для этого судилища. Загадка? Или просто потому и не спрашивали обвинители Ивана Михайловича об инструкции, что при всем желании не могли найти в ней противоречий с инструкцией ВЦИК и, не отыскав их, всю неизрасходованную энергию злобы выплеснули на Ковшарова в ее, так сказать, первозданном виде…
Весьма символичным представляется нам тот факт, что четверку расстрелянных по приговору трибунала мучеников составляли поровну священнослужители и юристы.
На основании изучения двадцати семи томов дела № 36314 я с полной уверенностью заявляю, что никакого элемента случайности тут нет. Трибунал и Кассационная комиссия безошибочно определили лиц, благодаря которым и удалось Православной Церкви Петрограда практически без потерь пройти сквозь дьявольскую, устроенную властями ловушку. Так что совсем не случайно, что места в этой четверке разделили поровну священнослужители и юристы.
Один из защитников на процессе, стремясь подчеркнуть всю незначительность петроградских беспорядков по сравнению с другими городами, сказал, что, по сведениям милиции, за все время изъятия церковных ценностей было выбито всего восемнадцать зубов… Неприятно, конечно, возмутительно, но что было в других городах?
Обвинитель, знавший, по-видимому, о телеграмме, в которой петроградские руководители требовали разрешения применить военные части для изъятия, злобно парировал:
— А если бы эти зубы выбили у вашего митрополита?
Впрочем, ничего другого, кроме безудержной злобы и грубости, и не могли они предложить в качестве аргументов…
Глава шестая
Насколько своевременным было издание митрополитом Вениамином инструкции «Для руководства духовенству», показали события самых ближайших дней…
Как и было договорено, Ю. П. Новицкий и Н. М. Егоров отнесли второе заявление митрополита в исполком.
«Мы ограничились только передачей письма Буденкову и никаких переговоров не вели, но я заявил, что я — не представитель приходов, а нахожусь здесь по личному распоряжению митрополита», — рассказывал потом Ю. П. Новицкий.
Буденков тоже не настаивал на обсуждении. Он передал послание Г. Е. Зиновьеву, и переговоры на этом прекратились. В тот же день Большой президиум губисполкома принял постановление: «Обязать комиссию по изъятию церковных ценностей не позже чем в недельный срок приступить к изъятию». Ответственным был назначен доверенный человек Г. Е. Зиновьева, Иван Петрович Бакаев.
Человека этого петроградцы хорошо знали…
Возглавляя Петроградскую чрезвычайку, И. П. Бакаев зарекомендовал себя исключительной жестокостью. При нем резко возросла «эффективность» террора. Только за 1920 год Бакаев провел через подвалы на Гороховой улице более десяти тысяч петроградцев. Известен такой случай… Семнадцать генералов и офицеров бывшей царской армии были осуждены к расстрелу, когда состоялось Постановление ВЦИК и СНК об отмене смертной казни. Осужденные знали о своем спасении, но радовались они напрасно. Бакаев проявил завидную оперативность, и все семнадцать ни в чем не повинных человек были расстреляны за день до публикации постановления ВЦИК в газетах…
Совершенно не случайно остановил Г. Е. Зиновьев свой выбор на этом палаче. Бакаев не терял времени. Тут же полетела в Москву телеграмма:
«Реввоенсовет, тов. Троцкому. На Вашу 159 сообщаю: вопрос изъятия церковных ценностей Петрограда последние дни осложнился. Достигнутое было соглашение духовенством предательски сорвано последний момент заявлением митрополита Вениамина, что он призовет верующих воспрепятствовать изъятию. Время, потраченное на переговоры, духовенство использовало для организации противодействия. Попытки Комиссии приступить учету ценностей Казанском и Троицком соборах встретили организованное сопротивление прихожан, составляющих церкви протоколы несдаче ценностей и недопущении Комиссии работе. Тов. Зиновьев ходом дела знаком и дважды созывал собрание Президиума Гу-бисполкома этому вопросу. Последнем заседании Президиума моим участием постановлено изъятие произвести не останавливаясь и перед репрессиями. Всем данным только посредством вооруженной силы удастся произвести изъятие. Прошу немедленно дать директиву — допустимо ли исполнение декрета указанным путем и как поступать дальнейшем…»[36]
Ю. П. Новицкий указывал, что второе заявление митрополита было передано им в комиссию Буденкова 15 марта. Пятнадцатым числом помечена и процитированная нами телеграмма. Оперативность изумительная! В спешке Зиновьев и Бакаев даже не заметили, что в заявлении митрополита нет угрозы «призвать верующих воспрепятствовать изъятию». Владыка Вениамин говорил лишь, что будет вынужден обратиться к верующему народу с указанием, что изъятие осуждается им как кощунственно-святотатственный акт, за участие в котором миряне подлежат отлучению от Церкви. Митрополит грозился призвать народ к неучастию, а отнюдь не к сопротивлению изъятию.
Столь вольную трактовку заявления митрополита можно объяснить спешкой, но вот с упомянутыми в телеграмме инцидентами «организованного сопротивления» у Казанского и Троицкого соборов сложнее. Тут нужно говорить уже о некоем мистическом прозрении авторов телеграммы. Дело в том, что указанные события произойдут только на следующий день — 16 марта.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ по делу № 410.
Помощник Уполномоченного 1 отдела ПГО ГПУ И. Коршунов,
16 марта с. г. в день проверки церковных ценностей у Казанского собора собралась толпа народа, во главе которой находился быв. личный дворянин Калибярский Лев Михайлович и Бессонов Яков Иванович, монтер. Говорили окружающей их массе народа, что якобы большевики, а в особенности жиды, хотят отобрать православные святыни, не довольствуясь тем, что отобрали дворцы и т. п. Также Калибярским было сказано, что якобы большевики, видя, что в России им конец, и не имея в своем распоряжении сейчас денег, так как награбленное пропито и прокучено, хотят с награбленными с церкви ценностями удрать за границу. Кроме того, он добавил, что в бытность свою в Аничковом дворце он видел там золотой сервиз и из достоверных источников ему известно, что сервиз сейчас находится у Луначарского, который его присвоил. Бессонов говорил, что драгоценности все равно не попадут голодающим, а попадут большевикам, жидам…[37]
Нас должно было бы удивить, что бывший дворянин, знаток домашнего хозяйства наркома Луначарского, Лев Михайлович Калибярский, рассказывавший о замысле большевиков удрать с церковными ценностями за границу, не был выведен на процесс. Мы знаем, что в группу из девяти десятков подсудимых следователи включали даже случайных прохожих, оказавшихся вблизи храмов во время изъятия из них церковных ценностей… Но, разумеется, только на основании этого мы не решились бы утверждать, что бывший дворянин Калибярский является провокатором, если бы, повторяю, не попал инцидент у Казанского собора в отправленную накануне инцидента телеграмму.
Между тем шестнадцатого числа действительно происходили столкновения. Самое крупное, где помимо милиции были задействованы и курсанты, развернулось на Сенной площади.
«Совершенно секретно. Информационная сводка о ходе операции по изъятию церковных ценностей. 16 марта у церкви Спаса на Сенной избит помощник начальника 5-го отделения. Операция по изъятию продолжается».
«Согласно данному поручению о выяснении волнения на Сенной площади у собора Спаса нами задержаны два гражданина: № 1. Филатов М. В. № 2. Айдалов Сергей Георгиевич. Первый был задержан за избиение одного гражданина по национальности еврей.
Сотрудники: Шестьдесят первый. Шестьдесят девятый. Семьдесят шестой»[38].
«Изъятие из толпы особо живых защитников церкви происходило чересчур шумно и неумело. На моих глазах был случай, когда одну из женщин схватили за шиворот, повалили на ехавшую мимо подводу, прикрепили к подводе севшим на нее милиционером, и в таком положении повезли в комендатуру… Член РКП(б) № 498 605 Д. Шахнович»[39].
Страшно читать эти донесения… Сотрудники № 61, 69, 76 рапортуют об аресте семнадцатилетнего Миши Филатова, якобы избивавшего «одного гражданина по национальности еврей»… Член РКП номер 498 605 сетует, что милиционер «чересчур… неумело» прикрепил к подводе женщину, усевшись на нее сверху… Начальник агентов угрозыска, не успевший крикнуть милиционеру, что на него может свалиться глыба льда с крыши, успевает, однако, рассмотреть, что нагайками милиционеры избивают исключительно «хулиганов-подстрекателей»…
И нет нужды доказывать здесь, что и нагайки, и жестоко-унизительное прикрепление женщины к саням, и ничем не мотивированные аресты не могли произойти, если бы не были санкционированы. Совершенно очевидно, что все эти действия рядом с самым людным в городе рынком — специально задуманная провокация. И обилие тайных и явных агентов, и конная милиция, и рота курсантов с заряженными винтовками, находящаяся рядом, свидетельствуют, что товарищем Бакаевым готовилось достойное колыбели революции действо.
И, отрываясь от этих страшных документов, невольно задумываешься, что же происходило в те мартовские дни. Известно, что никакой директивы из центра о массовых расстрелах еще не поступало. Но именно в середине марта по всей России произошло более тысячи столкновений безоружной толпы с войсками. Произошло, так сказать, по инициативе местных властей. И это самое страшное…
Страшная ненависть местных большевиков к русскому православию прорвалась сразу, по всей России, без единой команды. Пройдет еще несколько дней, и сатанинское возбуждение сообщится и московским верхам, заскучавшим без русской крови. В эти дни (19 марта) напишет В. И. Ленин свое знаменитое письмо:
Товарищу Молотову для членов Политбюро. Строго секретно.
По поводу происшествия в Шуе, которое уже поставлено на обсуждение Политбюро, мне кажется, необходимо принять сейчас же твердое решение в связи с общим тоном борьбы в данном направлении. Так как я сомневаюсь, чтобы мне удалось лично присутствовать на заседании Политбюро 20 марта, то поэтому я изложу свои соображения письменно.
Происшествие в Шуе должно быть поставлено в связь с тем сообщением… о подготавливающемся черносотенцами в Питере сопротивлении Декрету об изъятии церковных ценностей…
Я думаю, что здесь наш противник делает огромную ошибку, пытаясь втянуть нас в решительную борьбу тогда, когда она для него особенно безнадежна и особенно не выгодна. Наоборот, для нас именно данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем с 99-ю из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи, трупов, мы можем (и потому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления. Именно теперь и только теперь громадное большинство крестьянской массы будет либо за нас, либо, во всяком случае, будет не в состоянии поддержать сколько-нибудь решительно ту горстку черносотенного духовенства и реакционного городского мещанства, которые могут и хотят испытать политику насильственного сопротивления советскому декрету.
Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские сокровища некоторых монастырей и лавр)[40]. Без этого никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство в частности и никакое отстаивание своей позиции в Генуе в особенности совершенно немыслимы. Взять в свои руки этот фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (а может быть и несколько миллиардов) мы должны во что бы то ни стало. А сделать это с успехом можно только теперь. Все соображения указывают на то, что позже сделать это нам не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не даст нам такого настроения широких крестьянских масс, который бы либо обеспечил нам сочувствие масс, либо по крайней мере обеспечил бы нам нейтрализование этих масс в том смысле, что победа в борьбе с изъятием ценностей останется безусловно и полностью на нашей стороне.
Один умный писатель по государственным вопросам справедливо сказал, что если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществить их самым энергичным образом и в самый короткий срок, ибо длительного применения жестокостей народные массы не вынесут. Это соображение в особенности еще подкрепляется тем, что по международному положению России для нас, по всей вероятности, после Генуи окажется или может оказаться, что жестокие меры против реакционного духовенства будут политически нерациональны, может быть, даже чересчур опасны. Сейчас победа над реакционным духовенством обеспечена полностью. Кроме того, главной части наших заграничных противников среди русских эмигрантов, т. е. эсерам и милюковцам, борьба против нас будет затруднена, если мы именно в данный момент, именно в связи с голодом проведем с максимальной быстротой и беспощадностью подавление реакционного духовенства.
Поэтому я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий. Самую кампанию проведения этого плана я представляю следующим образом:
Официально выступать с какими бы то ни было мероприятиями должен только тов. Калинин, — никогда и ни в каком случае не должен выступать ни в печати, ни иным образом перед публикой тов. Троцкий.
Посланная уже от имени Политбюро телеграмма о временной приостановке изъятий не должна быть отменяема. Она нам выгодна, ибо посеет у противника представление, будто мы колеблемся, будто ему удалось запугать нас (об этой секретной телеграмме, именно поэтому, что она секретна, противник, конечно, скоро узнает)…
На съезде партии устроить секретное совещание всех или почти всех делегатов по этому вопросу совместно с главными работниками ГПУ, НКЮ и Ревтрибунала. На этом совещании провести секретное решение съезда о том, что изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше.
…Для наблюдения за быстрейшим и успешнейшим проведением этих мер назначить тут же на съезде, т. е. на секретном его совещании, специальную комиссию при обязательном участии т. Троцкого и т. Калинина, без всякой публикации об этой комиссии с тем, чтобы подчинение ей всей операции было обеспечено и проводилось не от имени комиссии, а в общесоветском и общепартийном порядке. Назначить особо ответственных наилучших работников для проведения этой меры в наиболее богатых лаврах, монастырях и церквах.
Это письмо тоже памятник. Только уже большевистской мысли. Кстати сказать, оно помогает понять, почему Ленин прочно стоял во главе кремлевской нечисти, не прибегая к внутрипартийным интригам. Все, что думали Троцкие, бухарины, Зиновьевы, думал и чувствовал он, но кроме этого в Ленине была еще сила, позволяющая придать их, зачастую иррациональной, ненависти к России и православию политическую осмысленность.
Причем, как всегда у Ленина, решение рождается в абсолютно конкретной ситуации, в абсолютно реальном пространстве и времени. Ленин не борется с ситуацией, не поправляет, а оседлывает ее. Он как бы аккумулирует в себе стихийно-местечковые выплески русофобии, преобразует их в мощную энергию сатанизма и возвращает назад, на места…
К сожалению, не удалось найти никаких документов, которые позволяли бы расшифровать, как появляется в письме Ленина название Петрограда. Возможно, информация о «подготавливающемся черносотенцами в Питере сопротивлении Декрету об изъятии церковных ценностей» почерпнута из телеграммы, отправленной 15 марта в Реввоенсовет Троцкому. Но это не столь уж и важно. В дьявольском озарении Ленин как бы мгновенно сумел увидеть и рассмотреть весь паучий клубок Зиновьевых и Комаровых, бакаевых и введенских и, как гоголевский Вий, указал пальцем. Город был назван.
20 марта в Москве заседало Политбюро. Был принят весь пакет директив, подготовленных Львом Давидовичем Троцким: «В Москве к изъятию приступить не позже 31 марта. Полагаю, что в Петрограде можно было бы установить тот же приблизительно срок по согласованию с т. Зиновьевым, ни в коем случае не форсируя слишком кампанию и не прибегая к применению силы, пока политически и организационно не вся операция обеспечена целиком».
20 марта в Петрограде под председательством Григория Евсеевича Зиновьева снова заседал Петросовет. Была принята резолюция: «Приверженцы митрополита Вениамина пытались мобилизовать против голодающих часть купцов и спекулянтов Сенного рынка». Не слабо сказано! Но не слабее выступил на этом заседании уже знакомый нам тов. Комаров.
— Декрет ВЦИК будет осуществлен и в Петрограде! — сказал Николай Павлович. — Будут приняты все меры, чтобы духовенство само технически выполнило это изъятие!
Такого не может быть. Это же чудо управленческой оперативности. Еще вчера только набрасывает Ленин свой дьявольский план наступления на Церковь, а уже сегодня Троцкий утверждает на Политбюро пакет директив по этому плану. А уже сегодня Зиновьев в Петрограде конкретизирует эти директивы для Петрограда. Никакого рационального объяснения этому чуду не найти, и приходится думать о некоей мистической связи, существовавшей в сообществе Ленин — Троцкий — Зиновьев. Это и не сообщество отдельных лиц, а как бы единый организм. Все части этой чудовищной лентрозины, даже и разобщенные в пространстве, жили и действовали в едином, точно скоординированном ритме.
…И мгновенно меняется тон агентурных донесений. Никакой торопливости, никакого нахрапа, никакой импровизации. Трудолюбиво и тщательно обшаривают разбредшиеся по городу агенты все, что можно обшарить…
«Выписка из рабочей сводки № 66. Троицкая улица, дом 10, квартира 15, проживает Борисов Александр Матвеевич, который по вопросу об изъятии ценностей из церкви выразился, что это воровство, и дал клятву, что он выйдет на улицу, чтобы препятствовать, как он выразился, «грабежу жидов». Секретарь СОЧ ГПО»[41].
«Агентурный лист. Подпись № 3. 17 марта я был командирован для наблюдения за совершением богослужения в церковь. 17 марта церковь была закрыта. 18-го была вечерняя служба. 10-го утром была обедня, после которой священник прочел воззвания патриарха Тихона и митрополита Вениамина. Настроение толпы проследить не удалось, так как я неожиданно был встречен в церкви одним из рабочих З.В.В.З., на котором работаю. Пришлось из церкви уйти, не дождавшись выхода всех присутствовавших, так как рабочий довольно громко спросил меня, почему я в православном храме, чем обратил на меня внимание присутствующих. 19-го вечером священник сказал речь на тему: люби Бога и не забывай Его. Призывов к выступлению против власти не было, но чувствовалось, как со стороны духовных, так и верующих глубокое озлобление»[42].
Подобными агентурными донесениями пестрят тома «Дела». В отличие от донесений с Сенной площади, которые делались ранее, здесь уже чувствуется настоящая агентурная работа. Медленно, но очень добротно плетется паутина, в которую должен быть уловлен православный Петроград…
К счастью, Ленину не суждено было возглавить боевые действия против Русской Православной Церкви. Он совершил немало чудовищных преступлений против России и Православия, но сейчас, как видно, чаша терпения Божия оказалась переполненной.
В марте 1922 года у Ленина начинаются частые припадки, «заключающиеся в потере сознания с онемением правой стороны тела». Иногда припадок захватывал вождя прямо на ходу, и тогда он падал в кремлевских коридорах, корчась в страшных судорогах.
Между прочим, как свидетельствует «Биографическая хроника», 19 марта Ленин помимо процитированного нами письма поручил Скворцову-Степанову, поскольку тот написал «хорошую книгу об электрификации РСФСР», взяться за работу над книгой «по истории религии и против всякой религии». Похоже, что и тогда, 19 марта, письмо и это поручение были разделены очередным приступом. Иначе как совместить дьявольскую мощь изложенного в письме плана и явное слабоумие, проявляющееся в пожелании, адресованном Скворцову-Степанову.
А припадки учащались. В апреле месяце Ленин вынужден обратиться к врачам. «Биографическая хроника» утверждает, что 23 апреля Ленину извлекли пулю, оставшуюся после ранения 1918 года.
В промежутке между приступами в эти дни Ленин проявляет необыкновенную заботу о врачах, которые лечат его. Он хлопочет о медсестрах, добивается, чтобы Розановой разрешили провести отпуск в Риге, и т. д., и т. д. Но и окруженный ленинской заботой медперсонал ничем не может помочь ему. Преждевременно радовался Ленин, когда писал 13 мая 1922 года Фотиевой: «Лидия Александровна! Можете поздравить меня с выздоровлением. Доказательство: почерк, который начинает становиться человеческим»[43]. 25 мая случился острый приступ на почве склероза сосудов мозга, приведший теперь к расстройству речи…
В опубликованном 3 июня бюллетене было сказано, что Владимир Ильич захворал «острым гастроэнтеритом».
Глава седьмая
В полном соответствии с главным правилом войны большевики вели подготовку к войне с Русской Православной Церковью без всяких правил. Не зная усталости, круглыми сутками работали многочисленные осведомители и провокаторы. Изготовившись, застыли надежные войска. Милиция, ГПУ, трибуналы забыли про выходные. Газеты наполнились истерическим криком:
«Заскорузлые души попов не слышат стонов детей Поволжья! Их души заткнуты ватой, глаза их привыкли созерцать блеск бриллиантов, их руки любят тяжесть золотых монет. И они думают все это прикрыть своими мантиями. Ошибаются! Пусть знают эти господа Вениамины, что рабочие красного Питера этого не допустят!»
Почти в каждом номере газеты появляется карикатура на митрополита. Митрополит Вениамин сидит на сундуке с золотом и смотрит, как умирают от голода дети. А вот митрополит Вениамин и сам разрывает детей на куски…
«Поп? — с наглой развязанностью спрашивает со страниц «Петроградской правды» Георгий Устинов. — Чего же ты хочешь, поп?»
Во вторник, 21 марта, «Петроградская правда» опубликовала Постановление Петросовета об изъятии церковных ценностей:
«Те самые служители церкви, которые во время грабительской империалистической войны предлагали отдать Николаю Кровавому церковные ценности на войну, теперь не хотят отдать их на кусок хлеба для голодающих миллионов крестьян…»
Рассказывая о том, как умело разворачивал Григорий Евсеевич Зиновьев против Православной Церкви весь вверенный ему репрессивный и пропагандистский аппарат, мы упустили из поля зрения другого зиновьевского сподвижника — протоиерея Александра Ивановича Введенского. Нет-нет! О нем не забывали в эти бурные дни. Рыдая о голодающих в Поволжье, испуская вопли о черном коварстве митрополита, газеты не теряли Александра Ивановича из виду, при любой возможности старались «поддуть» его репутацию подлинного христианина.
14 марта, накануне телеграммы с просьбой санкционировать расстрел верующих, «Петроградская правда» опубликовала статью «Приход протоиерея Введенского голодающим», из которой читатели узнали, что и среди церковников есть люди, которые готовы откликнуться на чужое горе. Таков, например, протоиерей Введенский, что собирает помощь голодающим…
Ну а теперь, накануне подготовленной ГПУ «операции по служителям культа», Введенскому предстояло явиться во всей красе — ему отводилась в чекистских планах весьма заметная роль. Еще 21 марта ГПУ подготовило для Политбюро такую записку:
«ГПУ располагает сведениями, что некоторые местные иереи стоят в оппозиции реакционной группе Синода и что они в силу канонических правил и других причин не могут резко выступать против своих верхов, поэтому они полагают, что с арестом членов Синода им представляется возможность устроить церковный собор, на котором они могут избрать на патриарший престол и в Синод лиц, настроенных более лояльно к Советской власти».
В этой записке, положенной, как известно, в основу разработанного Л. Д. Троцким плана «октябрьского» переворота в Церкви, о революции говорится пока в предположительном тоне. Органы ГПУ лишь сообщают об инициативе сотрудничающих с ГПУ священников. Никакой оценки их предложений в записке нет. Оно и понятно. Товарищ Мессинг, возглавлявший Петроградское ГПУ, хотя и знал, что Введенский, так сказать, конкордирует с Зиновьевым, но пока еще не вполне доверял ему. Пока Александр Иванович перед ГПУ себя никак не проявил. Приятно, конечно, что Александр Иванович более похож на еврея, чем его дед, чистокровный еврей, но одной внешности Мессингу было мало.
Испытание, которое Мессинг предложил Введенскому, было нелегким. Введенский со своими единомышленниками должен был, заявив об этом публично, выступить в качестве «пятой колонны».
Нам думается, что Александр Иванович без особого энтузиазма встретил это предложение. Ведь одно дело впадать в экстаз на лекциях перед либерально относящейся к православию интеллигенцией, одно дело вдохновенно отдаваться творчеству во время церковной службы, и совсем другое — написать публичный донос. Тут, пожалуй, и либерально относящаяся к православию интеллигенция могла не понять Александра Ивановича.
Известна история, которую любил рассказывать сам Введенский. Однажды университетский профессор сказал будущему протоиерею, что хотя он и любит церковь, но стесняется ходить на церковные службы.
— Это, — смущаясь, сказал профессор, — простите меня, вроде дурного общества… Мне будет совестно показаться коллегам, если они узнают, что я хожу на литургию.
— Может быть, вам ходить на раннюю обедню? — предложил Введенский. — Тогда коллеги не узнают.
— Да-да… — задумчиво проговорил профессор. — Разве что ранняя обедня…
Александр Иванович вспоминал этот разговор, чтобы показать, как тонко понимает он настроения интеллигенции. И с ним трудно не согласиться. Тонко и глубоко понимал он либеральную публику. И, конечно же, получив приказ Мессинга, Введенский чрезвычайно переживал. Он-то ведь знал, что либеральной интеллигенции не только в церковь ходить неловко. Сотрудничать с ГПУ интеллигенция тоже стеснялась…
О, как переживал Александр Иванович! Я готов допустить, что, услышав приказ, он даже возмутился. С негодованием отверг его, а когда ему пригрозили санкциями, отправился искать защиты к сотоварищу по «конкордату» Григорию Евсеевичу Зиновьеву. Кипя негодованием, нажаловался ему. Но Григорий Евсеевич был не либеральным интеллигентом, а большевиком.
— Ты что это, Саша? — удивленно спросил он. — Западло тебе с органами работать?
— Почему же западло? — начал оправдываться оробевший Александр Иванович. — Я со всем моим уважением… Но понимаете, Григорий Евсеевич, надо ли так сразу, так открыто… Может быть…
— Надо, Саша, надо… — с большевистской суровостью перебил его Зиновьев. — Надо!
Повторяю, что весь этот разговор чисто гипотетический. Вполне возможно, что и не ходил Александр Иванович к Григорию Евсеевичу, вполне возможно, что и не испытывал он никаких моральных колебаний, получив приказ. Просто вытянулся в струнку перед Станиславом Адамовичем Мессингом и ответил:
— Есть!
И в общем-то не так уж и важно, испытывал ли обновленец Введенский угрызения совести. Важно, что как раз накануне операции ГПУ «по служителям культа» в газетах появилось написанное им заявление — так называемое «Письмо двенадцати».
События последних недель, — говорилось там, — с несомненностью установили наличие двух взглядов среди церковного общества на помощь голодающим. С одной стороны, есть верующие, принципиально (по тем или иным богословским или небогословским соображениям) не хотящие при оказании этой помощи пожертвовать некоторые ценности. С другой стороны, есть множество верующих, готовых ради спасения умирающих пойти на всевозможные жертвы, вплоть до превращения в хлеб для голодного Христа и церковных ценностей. (Голодающий это Христос, 72 Ев. Матф., гл. 25, 31–46.) О необходимости всемерно прийти на помощь голодным и церковными ценностями со всей апостольской ревностью высказались авторитетные святители церкви: архиепископ Евдоким, архиепископ Серафим, архиепископ Митрофан и ряд других иерархов, а также многие священники. Молва недобрая и явно провокационная объявляет лиц священного звания так мыслящих предателями, подкупленными врагами Церкви. Судьей их пусть будет Бог и собственная совесть. Однако то явно не христианское настроение, что владеет многими и многими церковными людьми, настроение злобы, бессердечия, клеветы, смешения церкви с политикой и т. п. понуждают нас заявить следующее. Ни для кого из лиц знающих не секрет, что в Церкви всегда бывала часть принадлежащих к ней не сердцем, духом, а только телом. Вера во Христа не пронизала всего их существа, не понуждала их действовать и жить по этой вере. Думается, что среди именно этой части церковников господствует злоба, которая явно свидетельствует об отсутствии в них Христа. Болит от этого сердце, слезами исходит душа… Братья, сестры о Господе! Ведь умирают люди. Умирают старые, умирают дети. Миллионы обречены на гибель. Неужели еще не дрогнуло сердце ваше? Если с нами Христос, то где же любовь Его ко всем — близким и далеким, друзьям и врагам?..
Протоиереи: Иоанн Альбинский, Александр Боярский, Александр Введенский, Владимир Воскресенский, Евгений Запольский, Михаил Попов, Павел Раевский.
Священники: Евгений Белков, Михаил Гремячевский, Владимир Красницкий, Николай Сыренский.
Диакон Тимофей Скобелев[44].
Появление этой статьи, почти целиком составленной из цитат, взятых из проповедей Введенского, на петроградцев произвело ошеломляющее впечатление. Ведь одно дело, когда, задыхаясь от злобы — Дайте церковные ценности! — кричат газетчики, одно дело, когда в статье «Последнее предупреждение» рассыпает злобные угрозы митрополиту Вениамину какой-нибудь Григорий Устинов, и совсем другое, когда эти же обвинения повторяют священники.
Лжесвидетельство — грех. Но какой же грех лжесвидетельствовать священнику, лжесвидетельствовать с именем Христа на устах?!
Станислав Адамович Мессинг мог быть доволен новым сотрудником. Введенский доказал, что он чекист не только по наружности, но и по своей сути. Такому можно было доверить и самостоятельную операцию… Но об этом дальше, а пока расскажем о священниках и мирянах, арестованных после публикации «Письма двенадцати».
Судьба настоятеля Благовещенского собора Николая Ананьевича Комарецкого прямого отношения к основному сюжету нашего повествования не имеет, но мы останавливаемся на ней, чтобы показать типичного петроградского священника того времени, совершавшего свое тихое церковное служение, пока не попал он в сплетенную ГПУ паутину.
Причиной пристального внимания к Комарецкому, как свидетельствует информационная сводка № 40, стало «открытие», что в Благовещенском соборе «как бы организован настоятелем кружок молящихся, в который входит человек пятнадцать называемых братья. Сословия больше интеллигентного». Дальше — больше. Обнаружилось, что отец Николай «велит молящимся не читать газет, так как там ложь», и, наконец, самое страшное — он говорит, что надеется победить власть своими молитвами, хотя она и держит духовенство в оковах.
Странно было бы не арестовать такого настоятеля. Его и арестовали. В 1919 году, обнаружив бутылку церковного вина, привлекли за употребление спиртных напитков. В 1920 году арестовали за незаконную перевозку денег. Теперь — за агитацию против изъятия церковных ценностей. ГПУ удалось доподлинно установить, что Комарецкий ввиду участившихся грабежей после каждой службы прятал наиболее ценные вещи.
— Под религией, — терпеливо объяснял отец Николай на допросах, — я разумею проявление к людям христианской любви, милосердия, сострадания. Как христианин и священник, я признаю Промысел Божий, признаю Высший Его Разум. Власть, перешедшая в руки рабочих и крестьян, — это дело рук Божиих. Мое же назначение служить Единой Вселенской Церкви, наступлению Царства Божия на земле, когда все осознают, что все люди — братья, все — дети Отца Небесного. Не впутываясь в человеческие интриги, я иду туда, где страдание…
Мы знаем теперь, что Станислав Адамович Мессинг отсрочил «операцию по служителям культа» ровно на месяц. Основные аресты были проведены в ночь с 29 на 30 апреля. Отцу Николаю и тут не повезло. Весь этот месяц он провел в камере, подвергаемый самой изощренной обработке.
«Начальнику ПГО ГПУ МЕССИНГУ. 28 марта во время производства операции по служителям культов был арестован протоиерей Благовещенской церкви Комарецкий. За Комарецкого хлопочут протоиереи Боярский и Введенский, которые просят его на поруки, уверяя, что он будет следовать по стопам Введенского и напишет заявление, в котором открыто укажет, что по освобождении будет работать рука об руку с Советской властью»[45].
Документ чрезвычайно любопытный для воссоздания биографии главы обновленцев. Из него видно, что уже в конце марта — начале апреля Александр Иванович Введенский сумел окончательно освободиться от либеральных предубеждений против ГПУ и активно включился в чекистскую работу. И работал он теперь не только в храме, не только в обществе, но и в тюремных камерах. Методика работы была простая и проверенная. Заключенному священнику предлагалась альтернатива — или он сотрудничает с обновленческой группой ГПУ, или так и останется в тюрьме.
Ценен этот документ и тем, что мы видим, как по-отечески мягко, в самых лучших чекистских традициях поправлял Станислав Адамович своих молодых сотрудников. Что значит освободить на поруки? Нет… «Пусть Комарецкий заявит о своем согласии в печати!» — гласит резолюция Мессинга на донесении 2-го отделения ПГО.
И тут мы своими глазами видим, что Александру Ивановичу Введенскому на первых порах приходилось, конечно, не просто. Ведь одно дело витийствовать о реформах Церкви… И совсем другое — вербовать сотрудников ГПУ. Но, как, должно быть, сказал Григорий Евсеевич Зиновьев: «Надо, Саша, надо…» — и Введенский смирился. Сумел понять, что в ГПУ от него требуется конкретная работа, выражающаяся в определенном числе завербованных стукачей, сданных и изобличенных контрреволюционеров-священников.
«Т. Коршунову. При первой поездке в ДПЗ договориться с Комарецким по существу резолюции тов. Мессинга».
Тут, однако, вышла загвоздка. Оказалось, что хотя при встрече с Введенским отец Николай и кивал его словам о Христе голодающем, но с работой в ГПУ этих слов никак не связывал.
В материалах «Дела» нет документов, подтверждающих, что т. Коршунову удалось договориться с Комарецким «по существу резолюции тов. Мессинга». Зато среди многочисленных протоколов допросов, ордеров на обыски и аресты, агентурных разработок сохранилась бумажка с одной-единственной просьбой отца Николая:
«Ввиду наступающих дней Страстной недели прошу предоставить мне в камере право свободной молитвы (я обязуюсь тишины не нарушать) и разрешить мне выписать из дому: крест, Евангелие и, если можно, одну толстую восковую свечу».
В просьбе Николаю Ананьевичу Комарецкому было, конечно, отказано. Не затеплилась и в Пасхальную ночь в камере ДПЗ свеча православного священника отца Николая…
«А по благословению нашего отца, что нам приказали жити за один, так и я вам приказываю своей братий — жити за один… — писал перед смертью князь Симеон Иванович Гордый. — А лихих бы людей вы не слушали, кто станет вас сваживать. Слушали бы вы отца нашего, владыку Алексея, также и старых бояр, кто хотел добра отцу нашему и нам. А пишу вам это слово для того, чтобы не перестала память родителей наших и наша и свеча бы не угасла…»
Как никогда еще, может быть, так нужно и верно не звучали слова великого князя, как в Петрограде, в Страстную неделю 1922 года…
Глава восьмая
В 1918 году, самом коротком в истории России, митрополит Вениамин сделал распоряжение, чтобы во всех церквах его епархии в канун Великого поста было совершено особое моление с всенародным прощением друг друга, по примеру первых христиан. Они, гонимые язычниками, накануне Великого поста прощались друг с другом, не надеясь, чтобы им пришлось встретиться на Пасху в земной жизни.
Тогда, накануне гражданской войны, встретиться довелось, и Петроград стал свидетелем небывалого церковного торжества — ночного крестного хода. Ровно в полночь из Покровской церкви вышел крестный ход и двинулся по Коломне. Тысячи людей с зажженными свечами следовали по пустынным, спящим улицам. «По мере прохождения крестного хода, — писали газетные репортеры, — в окнах зажигались огни, а в ночном воздухе звучало в ответ на восклицание «Христос воскресе!» многочисленное «Воистину воскресе!». Только под утро верующие возвратились в церковь».
С тех пор прошло четыре года… И каждый год перед началом поста неведомо было, доведется ли встретиться на Светлое Воскресение, но еще никогда не было так тревожно, как в этом, 1922 году.
В письме-завещании, составленном незадолго до расстрела, митрополит Вениамин скажет: «Я радостен и покоен, как всегда. Христос — наша жизнь, свет и покой. С Ним всегда и везде хорошо. За судьбу Церкви Божией я не боюсь. Веры надо больше, больше ее иметь надо нам, пастырям. Забыть свои самонадеянность, ум, ученость и силы и дать место благодати Божией. Странны рассуждения некоторых, может быть, и выдающихся пастырей, разумею Платонова, — надо хранить живые силы, то есть ради них поступаться всем. Тогда Христос на что? Не Платоновы, Чепурины, Вениамины и тому подобные спасают Церковь, а Христос. Та точка, на которую они пытаются встать, — погибель для Церкви. Надо себя не жалеть для Церкви, а не Церковью жертвовать ради себя. Теперь время суда…»
Мы знаем сейчас, что настоятель Андреевского собора Н. Ф. Платонов отнюдь не сразу переметнулся на сторону обновленцев. Еще 30 ноября 1922 года, на диспуте в Филармонии, в том самом зале, где судили митрополита, Платонов яростно обличал Введенского, обвиняя его в карьеризме и интриганстве. «Говорил, — пишет очевидец, — ярко и смело. Ему долго аплодировали». Однако вскоре после этого диспута Платонов оказался в застенках на Гороховой и вышел оттуда через полтора месяца «обновленный» в буквальном смысле этого слова.
«Превратившись в 1923 году из Павла в Савла, — сказано в книге «Очерки по истории русской церковной смуты», — василеостровский Савонарола примыкает к «Живой церкви» и быстро усваивает ее методы… Николай Платонов на протяжении долгих лет был одним из самых деятельных и беспощадных агентов ГПУ».
И, разумеется, ожидая расстрела в августе 1922 года, митрополит Вениамин не мог знать, кем станет спустя полгода Платонов. Он лишь прозревал его возможную судьбу и — вот она истинная пастырская забота! — ставя его в один ряд с собою, предостерегал…
Все было просто у митрополита Вениамина.
— Пришли печальные времена… — говорил он в Прощеное Воскресенье. — Велик гнев Божий. Нужно молиться…
— Пришло время суда… — говорил он, спустя несколько месяцев, незадолго до расстрела. — Надо не себя жалеть для Церкви, а жертвовать ради Церкви собою. Надо забыть свою самонадеянность, ум, ученость и дать место благодати Божией.
Эти слова сказаны одним человеком, и сказаны тоже об одном — самом главном для всех людей… Но в предсмертных словах больше конкретики. Священномученик Вениамин ясно видит главную опасность, подстерегавшую церковных пастырей, указывает, что самонадеянность, упование только на свои силы — погибельны.
И нет никакого сомнения, что, записывая эти слова, священномученик Вениамин хотя и обращал их к еще могущим погубить себя платоновым, но видел в это время уже погубившего себя протоиерея Введенского.
Наверное, никого так больно не ранило «Письмо двенадцати», как митрополита Вениамина… Введенский был близким ему человеком. В 1919 году, когда закрыли церковь Николаевского кавалерийского училища, Введенский остался без прихода. Митрополит Вениамин назначил его тогда настоятелем Захариевско-Ели-заветинской церкви. Введенский часто сопровождал владыку в поездках по епархии. В 1921 году Введенского возвели в сан протоиерея.
Было бы, однако, ошибкой полагать, что митрополит Вениамин, очарованный ораторскими талантами молодого протоиерея, просмотрел опасность, которую он несет в себе. Может быть, потому и возил с собою митрополит Введенского, потому и привлекал к совместным богослужениям, чтобы присматривать за ним… Митрополит Вениамин надеялся спасти заблудшего иерея, надеялся сообщить ему простую и бесхитростную веру, которой был полон сам…
Нужно сказать, что практически все воспоминания об Александре Ивановиче Введенском содержат какие-нибудь жутковатые подробности его биографии. К таковым можно отнести и историю посвящения Александра Ивановича в иереи. Введенский сам признавался потом, что стремился получить сан, чтобы в дальнейшем взорвать Церковь изнутри. О планах своих Введенский, разумеется, не сообщал, но их угадывали в нем те, к кому он обращался…
Не сами планы, разумеется, а ту черноту, что нес в себе выпускник Петербургского университета.
— Что вам, собственно, от нас нужно, молодой человек? — спросил у Введенского епископ Анастасий, ректор Петербургской академии.
— Знаний!
— Ну, полно вздор нести! Вы же кончили университет.
— Я хочу стать священником… — признался Введенский. — Но меня не берут, вот я и решил приобрести диплом Духовной академии.
Однако, как отмечают биографы Введенского, и академический значок мало бы помог ему, если бы не встреча с протопресвитером военно-морского духовенства Г. Шевельским. По его просьбе Введенский был рукоположен епископом Гродненским Михаилом в пресвитерский сан и назначен священником в полк, стоящий под Гродно.
Говорят, что уже на следующий день епископ Михаил сам раскаялся в своей сговорчивости. Во время первой литургии, которая совершилась после рукоположения, новый пресвитер, воздев вверх руки, начал с подвыванием читать Херувимскую песнь. Присутствующих в храме поразило не столько то, что вслух читались слова тайной молитвы, сколько сама манера чтения и болезненная, декадентская экзальтация.
— Не сметь! — закричал епископ Михаил. — Немедленно прекратить. Нельзя так читать Херувимскую!
И, может быть, он и исправил бы свою ошибку, но — увы! — уже началась война и Александр Иванович, спасая свою драгоценную жизнь, поспешил перебраться из действующей армии в Петроград, где публика с большим пониманием относилась к его литургийному творчеству.
Завершая этот экскурс в биографию Введенского, отметим странное совпадение. Именно ко времени посвящения Александра Ивановича в иереи относится предсказание блаженной Паши Саровской, указавшей, что до прихода антихриста остается совсем немного лет и совершится это в 1922 году…
Никаким антихристом Александр Иванович, разумеется, не был, но черную силу в нем чувствовали многие. Чувствовал ее, по-видимому, и митрополит Вениамин и по свойственной ему доброте пытался спасти молодого священника. И — тут уже трудно судить — то ли действительно лечение шло успешно, то ли сам Александр Иванович так ловко сумел притвориться, но наступил момент, когда митрополиту Вениамину показалось, что дело сделано… И как всегда бывает у врача, спасшего особо трудного больного, появилась привязанность к нему. Митрополит крестил сына Александра Ивановича, еще более приближая Введенского.
Конечно же, можно считать покровительство, оказываемое митрополитом, ошибкой… Можно толковать и о излишней доверчивости владыки. Особенно легко делать это, познакомившись с воспоминаниями о Введенском… Но тут не надо забывать, что воспоминания писались, когда уже было известно, кем стал Александр Иванович. Митрополит Вениамин этого не знал. Более того, он делал все, чтобы Введенский не стал тем, кем все-таки стал. И не надо забывать о характере самого митрополита. Вера его была столь ясной, что митрополиту просто невозможно было представить, чтобы с именем Спасителя на устах человек мог служить дьяволу.
Мучительно трудными были для митрополита Вениамина последние недели поста. Мучительно трудно и нам перечитывать рассказ священномученика Вениамина об этих днях…
«Я вызвал протоиереев Боярского и Введенского и с ними разговаривал. Здесь присутствовал и епископ Венедикт. Я хотел, чтобы при разговоре с Боярским и Введенским присутствовал, как свидетель, еще один священник, который пришел ко мне и находился в приемной, но Введенский отказался говорить в присутствии священника, указав, что откровенно может говорить только в присутствии епископа. Я указал, что нехорошо возводить на духовенство обвинения в контрреволюции, тем более протоиерею Введенскому, который знает мои аполитические взгляды. Введенский ответил, что среди церковников есть контрреволюционеры»[46].
Епископ Венедикт (Плотников), присутствовавший при беседе, уточняет, что «митрополит ни в чем Введенского не укорял, а упрашивал его, как заблудшего сына».
Нам трудно судить, почему ни митрополит Вениамин, ни епископ Венедикт не упомянули на процессе, что встреча была инициирована самим Введенским. Возможно, они и сами не знали об этом… Зато Н. М. Егоров, который организовал встречу, об этом, разумеется, знал.
«Время шло… — рассказывал он на процессе. — Я чувствовал, что разрыв отношений с исполкомом совершенно не соответствовал действительным намерениям церковной власти. Поэтому я и наметил такой план действий. Я отправился к своему личному другу протоиерею Введенскому. Обратился я к нему с таким предложением: если бы владыка предложил вам, как лицу, которое создало себе определенную и твердую в этом отношении репутацию, если бы он предложил вам быть посредником для улаживания отношений между Церковью и властью? Введенский ответил мне, что для блага Церкви согласен на все…»
Обратим внимание, что идея устроить встречу с митрополитом возникла в ходе беседы Егорова с Введенским. Усвоив эту идею как собственную, Егоров энергично принялся хлопотать над ее претворением в жизнь. Юрия Петровича Новицкого ему удалось убедить сразу.
«В конце пятой недели поста, в пятницу (31 марта. — Н.Д’.), я был лично у протоиерея Введенского, которого просил, чтобы он принял меры к тому, чтобы состоялось соглашение с властью в деле передачи ценностей и чтобы не было никаких эксцессов в этом деле. Введенский обещал свое содействие…»[47] — рассказывал Новицкий на допросе еще в ходе следствия.
Как свидетельствует внук святого, Юрий Иванович Колесов, мать его, Оксана Георгиевна, рассказывала, что в последние недели Великого поста 1922 года отец часто посылал ее с записками к митрополиту Вениамину, наказывая, чтобы записка была передана лично в руки владыки.
— Владыка всегда сам выходил, когда узнавал, что я пришла… — рассказывала Оксана Георгиевна. — Подойдет, поздоровается и благословит…
Что было в записках, четырнадцатилетняя Оксана, конечно, не знала. Но про записки помнила. Всю жизнь потом хранила она свою первую награду — расписанное пасхальное яичко, которое подарил ей священномученик Вениамин.
Сам Юрий Петрович Новицкий уже на втором допросе у следователя тоже подтвердил, что он держал митрополита Вениамина в курсе затеянных с Введенским переговоров.
«Когда я увидел, что на почве изъятия ожидаются волнения, весьма неуместные для Церкви и едва ли, по моему мнению, могущие быть одобренными всеми сознательными верующими, я, считая, что необходимо как-нибудь сгладить этот печальный факт, решил обратиться к власти, чтобы устроить какое-нибудь соглашение между нею и митрополитом. Предупредив об этом митрополита, я 30 или 31 марта (31. — Н. К.) пришел к протоиерею Введенскому с просьбой поговорить в исполкоме, чтобы тем или иным образом успокоить приходскую жизнь. Введенский обещал свое содействие. О его обещании я тогда же уведомил митрополита»[48].
Александр Иванович Введенский эту предысторию встречи с митрополитом полностью подтвердил, с одним существенным дополнением: «В начале шестой или в конце пятой недели ко мне явился Егоров с ведома митрополита с просьбой уладить отношения между Советской властью и Церковью по поводу изъятия церковных ценностей»[49].
Мы специально выделили несколько слов из этих показаний, чтобы подчеркнуть, что Ю. П. Новицкий вел переговоры с Введенским именно как с представителем Советской власти и поэтому и считал своим долгом держать митрополита в курсе их. Для Введенского очень важно было подчеркнуть, что инициатива переговоров — «ко мне явился Егоров с ведома митрополита» — исходила от владыки. Неточность, как мы видим, существенная. С ведома владыки приходил Новицкий. Егоров же действовал на свой страх и риск, не будучи никем уполномоченным. Уточним также, что в отличие от Новицкого, допрошенного еще 30 апреля, Введенский давал показания 28 мая, в тот самый день, когда с амвонов петроградских церквей было оглашено «Послание к петроградской православной пастве», в котором Введенский был объявлен отпавшим от общения со Святой Церковью, доколе не принесет покаяния.
Этим обстоятельством и объясняется, почему в день крушения своих честолюбивых планов Введенский настаивал, что это не он, а митрополит Вениамин начал переговоры, за участие в которых владыку порицали потом и священники, и миряне.
Было две встречи Введенского с митрополитом до появления третьего воззвания, опубликованного во всех газетах. Рассказы митрополита Вениамина и епископа Венедикта о первой встрече мы уже привели. Послушаем теперь, что рассказывал об этой встрече протоиерей Боярский:
«Когда вышло это письмо двенадцати, митрополит вызвал меня. Я явился и Введенский. Митрополит вел беседу с нами в присутствии епископа Венедикта, спрашивал о мотивах. Мы пояснили, что побудило нас выступать сепаратно. Мы говорили, что вот такой острый момент, что нельзя терпеть, что может быть худо, что мы не можем принять ответственность, что ответственность ляжет на вас (митрополита. — Н. К.), что необходимо сказать верующим, что они должны жертвовать, больше ничего. Мы только объясняли и убеждали митрополита, так как в это время его переговоры в Смольном были прерваны, представители, посланные в комиссию помощи, были отозваны. И Введенский, и я говорили, что надо как-нибудь завести переговоры со Смольным, сделать это добровольно, не доводить до столкновения. Митрополит нам и поручил: поезжайте и говорите… Мы поехали».
Очень нелегкая задача проводить сравнительный анализ между людьми, лишенными совести, на предмет выяснения, кто из них бессовестней… Все же рискнем и попытаемся совершить невозможное, тем более что с протоиереем из Колпино, Александром Ивановичем Боярским, нам все равно необходимо познакомиться ближе…
В отличие от Александра Ивановича Введенского Александр Иванович Боярский не совершал никаких зигзагов на пути к священническому служению. Он родился в семье священника, закончил Духовную семинарию, затем Петербургскую академию, получил приход в Колпино. Прихожанами его были рабочие Ижорского завода, и с ними Александр Иванович очень хорошо ладил. Он знал жизнь, умел говорить о самых сложных вещах просто и понятно. Прихожане любили своего батюшку.
Познакомились наши Александры Ивановичи незадолго до революции. И сразу сошлись во взглядах на необходимость церковных реформ. Возникла дружба, хотя трудно было представить двух других более непохожих людей… «Солидная кряжистая фигура высокого, широкоплечего, чернобородого А. И. Боярского представляла собою разительный контраст по сравнению с порывистым, дерганым, худосочным неврастеником А. И. Введенским».
Совершенно по-разному держали они себя и с аудиторией.
«Священник Боярский, — сообщала 28 мая 1922 года «Красная газета», — говорит просто, задушевно, спокойно, без экзальтации, со своей речью он близко подходит к слушателю. По временам он не только физически, но и духовно спускается с кафедры, оставляет тон оратора и говорит как бы не с массой, а с каждым в отдельности. И это создает моменты особой убедительности его речи. Священник Введенский более нервен, приподнят, экзальтирован. Его речь — не беседа, а настоящая ораторская речь. Он все время перед массой и не в уровень с ней, а сверху, на возвышении. Он не убеждает, а проповедует. Его речь не распадается на отдельные эпизоды, а течет как одно целое, устремленное к своему финалу. И этот финал — не тихий спуск мысли после ее спокойного развития, а бурный подъем к наиболее эффектному выражению. Речь Введенского на митинге была кончена кричащим голосом и патетическими словами».
Если обобщить приведенные зарисовки, то можно заметить, что Боярский представлял собою тип практического работника, Введенский же был ярко выраженным творцом. Один делал все рассудительно, его интересовал прежде всего практический результат. Другой все время находился в творческом смятении и горении, и более важным для него был процесс творчества, а не результат. Боярский хотел видеть Церковь такой, какой она должна была быть согласно его представлениям о Церкви. Введенский, как это показали дальнейшие события, соглашался на любую Церковь, лишь бы он сам был во главе ее.
Отличия между Боярским и Введенским весьма существенные, и даже взаимоисключающие друг друга, но не будем забывать при этом, что оба Александра Ивановича служили в ГПУ и совместная служба, которой отдавались они с необыкновенным энтузиазмом и бесстыдством, снимала многие противоречия.
Однако не только различием характеров Введенского и Боярского обусловлены разночтения в их рассказах о встрече с митрополитом. При более внимательном чтении документов выясняется, что о второй встрече с митрополитом Боярский не знал.
Дело тут вот в чем… Составив «Письмо двенадцати», Введенский поставил под ним подпись Боярского, не известив об этом колпинского протоиерея. Видимо, он полагал, что старая дружба дает ему на это право. Боярский так не считал. Переходить из-под начала митрополита Вениамина в ГПУ он еще не собирался. Возникли осложнения… По Петрограду поползли слухи о подлоге. Введенский и Мессинг, разумеется, приняли меры. С Александром Ивановичем Боярским была проведена разъяснительная работа, результатом которой стала заметка «По поводу воззвания группы священников».
«Священник, близко стоящий к этой группе, сообщил нашему сотруднику следующее: «Существование группы духовенства, стоящей вне политики и желающей следовать заветам Христа не на словах, а на деле, вызвало негодование среди части церковного общества. Негодование, как это часто бывает, взяло себе в союзники клевету. Так утверждают, что Александр Иванович Боярский не давал своей подписи. На самом же деле протоиерей Боярский, конечно, не только подписался под воззванием, но принимал участие в самой выработке его текста»[50].
Заметка была напечатана пятого апреля, значит, разъяснительная работа проводилась в первых числах месяца, как раз в те дни, когда и начались переговоры Введенского с митрополитом. И тогда становится понятным, почему, добившись от Боярского подтверждения подписи под письмом, Введенский не решился настаивать на участии его в следующем этапе работы с митрополитом. Через день после первой встречи он отправился к митрополиту уже вдвоем с Егоровым и потребовал, чтобы полномочия его на переговорах в Смольном были официально подтверждены.
«Митрополит категорически настаивал, что он отречется, если я скажу, что это он меня послал».
Тогда вступил в разговор Н. М. Егоров. Он показал митрополиту текст предполагаемого соглашения.
«Мы с Введенским заранее выработали текст тех условий, которые могли бы быть приемлемы и для церковной стороны и для правительства… — рассказывал Н. М. Егоров на процессе. — Владыка одобрил их без единого изменения»[51].
Кроме пункта о том, что Церковь не настаивает на самостоятельной помощи голодающим и готова проводить эту помощь совместно с государством, все остальные пункты условий были взяты из писем митрополита.
— Я согласен с этим… — сказал, как вспоминает Егоров, митрополит. — Я никогда не был таким сторонником самостоятельности, чтобы считать неприемлемыми эти условия.
— Запомните эти слова, отец Александр! — взяв Введенского за руку, сказал Егоров. — Видите: владыка никогда не настаивал на самостоятельности…
Почему нужно было подчеркнуть это, Егоров на процессе не объяснил. Введенский же, высвободив руку, снова вернулся к вопросу о полномочиях.
— Если вы согласны с этими условиями, почему вы не хотите дать мне удостоверение, что я являюсь вашим представителем? Условия эти согласованы со Смольным, но они не могут быть подписаны с частным лицом.
«Тогда митрополит в присутствии Егорова выдал мне мандат за № 817. Затем последовали переговоры, приведшие к благополучным результатам»[52].
Достигнутые на заседании в Смольном результаты «благополучными» мог назвать только Введенский. На самом деле он опять обманул владыку самым беззастенчивым образом.
14 апреля в газетах появилось сообщение Петроградской комиссии Помгола.
6 апреля сего года в Смольном состоялось заседание Петроградской Губернской Комиссии помощи голодающим. Рассматривался протоколособого совещания с полномочными представителями Вениамина, митрополита Петроградского и Гдовского по вопросу об изъятии церковных ценностей для помощи голодающим.
Городская комиссия Помгола единогласно утвердила упомянутый протокол, состоящий из следующих пунктов:
1. Допускать представителей верующих к участию в изъятии и учете церковных ценностей, упаковке их для отправки в Гохран для ЦК Помгола.
2. Считать необходимым установить гласную отчетность о движении ценностей.
3. Допустить представителя верующих к участию в делегациях, сопровождающих предметы довольствия голодающим.
4. Разъяснить верующим, что они имеют право индивидуально принимать непосредственное участие в деле помощи голодающим, как личным трудом, так и работой на общих основаниях.
5. Комплекты священных сосудов и дарохранительницы, необходимые для совершения таинств, при невозможности заменить их немедленно теми же предметами из малоценных металлов оставить верующим по количеству престолов в церкви впредь до замены.
6. На тех же условиях оставить по одному большому и одному малому Евангелию и кресту.
7. Хранительницы мощей, не представляющие особой материальной ценности, и всенародно чтимые иконы, а именно:
1. Икона Спасителя (в часовне Спасителя на Петроградской стороне)
2. Икона Скорбящей Божьей Матери (на Стеклянном заводе за Невской заставой)
3. Икона Казанской Божьей Матери (в Казанском соборе)
4. Икона Тихвинской Божьей Матери (Исаакиевский собор)
5. Икона Святителя Николая, Чудотворца (Колпино) — могут быть оставлены верующим в настоящем виде при условии замены ценности их металлом в соответствующем эквиваленте.
Примечание: замена может быть допущена лишь в срок, не превышающий семи дней с момента начала работы губернской Комиссии по изъятию ценностей, в каждом отдельном храме и при условии добровольного сбора среди верующих.
8. Местным приходским общинам предоставить право в тот же срок и на тех же условиях, что указаны в п. 7 и примечании к нему, оставлять особо чтимые местные святыни.
9. Результаты настоящего совещания ни в коем случае не приостанавливают начатой работы по изъятию церковных ценностей.
10. Настоящие условия полностью входят в силу с момента обращения митрополита с особым воззванием к верующим о помощи голодающим церковными ценностями во исполнение декрета ВЦИК от 23 февраля 1922 г.
Полномочия представителей митрополита были определены последним следующей резолюцией: «Благословляю отстаивать указанные положения отцам протоиереям Александру Боярскому и Александру Введенскому. Митрополит Вениамин. 4 апреля (22 марта) 1922 г.
Председатель Петроградской Губернской комиссии Пахомов.
Нет никакой надобности сравнивать этот документ с письмами митрополита. Отсутствовало главное — добровольность пожертвования. Церковные ценности изымались в самом унизительном для Церкви варианте.
Попутно теперь становилось ясно, почему Александр Иванович так настойчиво добивался официального мандата от митрополита, — получалось, что митрополит Вениамин как бы присоединился к двенадцати отщепенцам.
Напомним, что все это происходило на фоне операции ГПУ по служителям культа… Отметим и то, что, как по мановению волшебной палочки, имя Вениамина исчезает из газетных фельетонов. Весь пыл фельетонистов сосредоточивается теперь на фигуре патриарха Тихона.
«Дух патриарха Тихона витает всюду в его любимом стаде этих мастеров подлога и провокации!» — восклицает Г. Устинов.
«Почему бы не посадить патриарха Тихона на одну просвирку? — спрашивает другой автор. — Через пять дней он бы сам принес свою митру!»
Митрополиту Вениамину нелегко было переносить газетную травлю, но сейчас, когда его отделили от подлежащего газетному оплевыванию духовенства, стало еще тяжелее.
Мы видели, как ловко и подло подставил Александр Иванович Введенский митрополита. Самому Введенскому казалось, что он одержал полную и решительную победу. Теперь у владыки не оставалось возможности для отступления, ему следовало и дальше идти туда, куда поведет его вождь обновленцев. Пословицу «Коготок увяз — всей птичке пропасть» Александр Иванович постиг на собственном опыте и не сомневался, что так будет и с митрополитом. Александр Иванович и раньше посмеивался над простоватостью владыки, которого ему уже сколько времени удавалось обманывать…
Но так думал сам Александр Иванович Введенский. Митрополит Вениамин думал иначе. Владыка не изощрял свой ум лукавыми рассуждениями. Он просто был святым и хорошо знал, что «по мере наших страданий избыточествует и утешение от Бога».
Александру Ивановичу — увы! — это было неведомо… Поэтому так неприятно и поразила его атмосфера собраний настоятелей петроградских храмов. Не скрывая обиды, жаловался он 28 мая следователю Нестерову:
«На собрании в понедельник на Страстной неделе (10 апреля. — Н. К.), собранном для моей реабилитации в глазах духовенства по инициативе Боярского, митрополит заявил, что протоиереи Боярский и Введенский подобны Иуде-предателю и что из-за них арестовывают священников… На этом собрании произносились речи явно контрреволюционного характера…»[53]
Обида Александра Ивановича понятна. Он шел на собрание уверенный, что будет публично реабилитирован, поскольку — коготок увяз — всей птичке пропасть! — думал, что ничего иного, кроме сотрудничества с ГПУ, митрополиту Вениамину просто не остается. И вот нате! Вместо реабилитации — еще более суровые обвинения…
Отметим сразу, что Иудой, как это было установлено на процессе, тогда митрополит Вениамин Введенского не называл. Слово «иуда» услышал только один Введенский, и обвинители потратили массу времени на процессе, чтобы установить этот факт. Если кто-то еще и не знал, что Введенский назван Иудой, теперь узнал об этом совершенно определенно. Приведем одну сценку, разыгравшуюся на процессе, рисующую, кстати сказать, некоторые странности дружбы Александра Ивановича Боярского с Александром Ивановичем Введенским.
Смирнов. Был такой случай, когда в вашем присутствии митрополит предъявил Введенскому обвинение в измене Церкви? Потрудитесь, пожалуйста, установить факт и точно ответить.
Боярский (так и хочется тут поставить ремарку: весело. — Н. К.). Относительно Иуды, что ли? Я сейчас расскажу… В контексте вот как было… Митрополит в неделю православия — это первая неделя Великого поста — служил в Исаакиевском соборе и говорил в алтаре речь к духовенству после причащения, в котором призывал их — я там не был — к миру и единению…
Смирнов. Я вас не спрашиваю, где вы не были. Давайте договоримся, где вы были.
Боярский. Но это имеет известное значение… Я с конца тогда начну. Я начну тогда с собрания пастырей, которое было созвано по моему как бы настоянию в Великий понедельник в квартире митрополита. Открывая собрание, митрополит сказал: «Вот недавно, в начале поста, мы молились в Исаакиевском соборе, и там после Евхаристии я призвал всех к единству и миру, чтобы не нашлось среди нас такого человека, как Иуда, который, взявши хлеб от Христа, потом лобызанием предал его… Так вот… В настоящее время мир нарушен. Внесено разделение. Явились два протоиерея, Боярский и Введенский, которые внесли разделение в нашу среду своим воззванием.
Смирнов. Нельзя ли точнее и в двух словах. Относительно Иуды…
Боярский. Конечно, можно было понять, что это про нас.
Смирнов. Значит, вы точно здесь поняли, что Иуда имеется в виду Боярский и Введенский.
Боярский. Я предательством не занимался, поэтому на свои счет не принял»[54].
Замечательный ответ. По-видимому, Боярский хотя и пользовался услугами ГПУ для осуществления переустройства Церкви, но расплачиваться за них предоставлял Александру Ивановичу Введенскому. Тот и списки подлежащих аресту священников составлял, и текущую агентурную работу вел. Стыдился Александр Иванович этой работой заниматься, переживал, но работал… А верный соратник, оказывается, его же и презирал за это…
Впрочем, мы уже говорили, что неблагодарное дело выяснять, кто из двух иуд является большим иудой. Поэтому вернемся на собрание настоятелей петроградских храмов, что состоялось в понедельник на Страстной неделе на квартире у митрополита.
Введенский уверял следователя Нестерова, что, когда он изобличил ложь митрополита Вениамина, показав мандат № 817, это «произвело на всех впечатление не в пользу митрополита»[55].
Но это опять-таки слова Введенского. Это Александру Ивановичу только показалось, будто он обличил митрополита… Сам владыка не унизился до объяснений, как получил Введенский мандат. И о Введенском, и о Боярском он уже сказал, дал оценку их письму. Оправдываться же митрополит посчитал излишним. Нужно было не оправдываться, а поискать выход из тупиковой ситуации, в которую по вине Введенского была поставлена Церковь. Отвечал-то за свою епархию митрополит, а не какой-то Введенский…
Как вспоминают очевидцы, Вениамин очень сдержанно говорил на собрании. Еще сдержанней он рассказывал о собрании на процессе.
«В понедельник на Страстной неделе. настоятелей петроградских церквей для реабилитации в глазах духовенства Протоиереев Боярского и Введенского я не собирал. Я собрал их по предложению Боярского, чтобы заранее поставить духовенство в известность о предстоящем апрельском воззвании. Я огласил воззвание и соглашение, которое у меня состоялось в Смольном»[56].
Обратим внимание на местоимение, употребленное митрополитом. Соглашение состоялось у меня. Не у Введенского, а у митрополита Вениамина. Всю ответственность митрополит Вениамин принял на себя.
И хотя и не все настоятели понимали митрополита, но уверенность его успокоила почти всех. Как свидетельствовал протоиерей Семен Иванович Бычков: «Ни по поводу воззвания, ни по поводу позиции, занятой митрополитом, никто на этом собрании не высказывался».
Одобренное воззвание гласило:
«…если гражданская власть, ввиду огромных размеров народного бедствия, сочтет необходимым приступить к изъятию и прочих церковных ценностей, в том числе и святынь, я и тогда убедительно призываю пастырей и паству отнестись по-христиански… Со стороны верующих совершенно недопустимо проявление насилия в той или иной форме… При изъятии церковных ценностей, как и во всяком церковном деле, не может иметь место проявление каких-либо политических тенденций».
Между прочим, одобренный текст митрополит поручил отнести в Смольный все тем же протоиереям — Боярскому и Введенскому.
Введенский, поняв, что митрополит опять просит его об одолжении, попытался было снова поторговаться о необходимости «реабилитации», но митрополит решительно и сурово пресек этот разговор. Введенский хотел обидеться, но тут его одернул Боярский.
— Брось! — сказал он. — Не стоит обращать внимания.
«Я смотрел так… — рассказывал потом Боярский на процессе, — что митрополит отгораживает себя от нас, чтобы духовенство поняло, что он стоит на нейтральной почве и на этой нейтральной почве хочет предложить это воззвание как единственный выход. А для меня нужно было, чтобы это воззвание было подписано».
Глава девятая
Сейчас, семьдесят пять лет спустя, воссоздавая события минувшего времени, то и дело ловишь себя на ощущении, что митрополитом Вениамином была совершена какая-то ошибка. Бели бы вот тут повел он себя гибче или, наоборот, менее доверчиво, если здесь выступил бы сдержанней, а тут решительней, вот тогда-то… И тут же обрываешь свои нелепые и несуразные мысли… И не только потому, что у истории нет сослагательного наклонения… Не только потому, что в отличие от нас митрополит Вениамин был святым и видел то, что недоступно нам… Все наши предположения ошибочны потому, что основываются на существовании причинно-следственной связи между событиями. Однако если приглядеться внимательней, то нетрудно увидеть, что последующие события во всей истории с изъятием церковных ценностей не вытекают из предыдущих, а пристраиваются в полном соответствии с планами задумавших это действо режиссеров.
Голод в Поволжье не являлся причиной изъятия, он служил лишь маскировкой задуманной акции. Неизбежные инциденты, происходившие при изъятии, не были организованы духовенством и не могли служить причиной репрессий… В напоре злой, сатанинской силы смешивались причины и поводы, следствия и выводы, рвалась причинно-следственная связь и, кажется, деформировалось само время. Оно уже не текло естественно и необратимо, а закручивалось, то меняя свое направление, то останавливаясь совсем. Как бы ни поступал в этом времени митрополит Вениамин, любой шаг его все равно оказался бы неверным, ибо последующая ситуация все равно бы была пристроена так, чтобы самый правильный и разумный поступок казался абсурдным и нелепым…
Приступая к работе над этой книгой, я добросовестно изучил все огромное, двадцатисемитомное «Дело № 36314», подшивки газет за 1922 год, воспоминания очевидцев, другие документы. Многое прояснилось, многое получило вполне разумное объяснение. Неясным и необъяснимым и по сей день остается главное: как удалось противостоять нашим священномученикам злым, сатанинским силам, разбушевавшимся над Россией в 1922 году. Можно кропотливейшим образом выстроить из многочисленных показаний и воспоминаний ту или иную сцену, можно почти безошибочно установить, почему тот или иной персонаж говорил именно эти слова, а не другие, куда он пошел, что сделал. Но все равно за пределами наших реконструкций остаются почти все действия митрополита Вениамина, а главное — то, как он это делал. Увы… Слишком ничтожны наши силы, чтобы подняться на ту духовную высоту, на которой находились наши священномученики, слишком слабо наше духовное зрение, чтобы различить то, что видели они… Мы вынуждены ограничиваться лишь внешней стороной происходящего, констатацией результата, который был достигнут невидимой и непостижимой для нас работой…
Результат же был поразительным… Вспомним еще раз указание Владимира Ильича Ленина: «Именно теперь и только теперь… мы можем (и потому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления… Мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий… Чем больше число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше…»
Разве кто-нибудь саботировал ленинскую директиву? Нет… И церкви грабили, и священников расстреливали. И бешеной энергии не жалели для такого дела. И все равно результат оказался весьма далеким от того, которого жаждал вождь мирового пролетариата. Украденного из церквей золота — до Гохрана дошло всего 26 пудов — не хватило даже на покрытие текущих расходов по содержанию коминтерновской агентуры за рубежом. Не удалось и «разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые… позиции на много десятилетий». Уничтожение Православной Церкви затянулось на долгие годы, и Церковь так и не удалось уничтожить ленинской гвардии… Ленинский план, по существу, провалился по всем своим пунктам. Православная Церковь вместо украденных у нее святынь обрела новых священномучеников… Это они и приняли на себя первый удар, нанесенный сатанинскими силами, персонифицированными для нас в образе демонической лентрозины. Это они, наши новые святые, прикрыли собою православный мир. Удар достиг и Церкви, но «бешеная энергия» уже ушла из него, силы удара не хватило, чтобы совершить задуманное.
Попробуем открытыми глазами посмотреть на апрельские события 1922 года в Петрограде, и мы увидим, что делалось все не так, как планировали Зиновьев и Мессинг, а так, как говорил владыка Вениамин. Православные не только не участвовали в изъятии, но и ясно демонстрировали осуждение политики властей. Не было ни одной церкви в Петрограде, где бы зиновьевские уполномоченные не почувствовали, как относится к ним простой русский православный народ.
Атеистически мыслящий читатель, несомненно, усмехнется тут, подумает, что, дескать, большевики все-таки достигли задуманного: запугав попов, изъяли из церквей все ценности. И в принципе это замечание верное, с одной только существенной поправкой. Ограбленными оказались не церкви, а вся Россия. Украденным оказалось наше общее национальное достояние, которое в равной степени принадлежало и верующим, и неверующим. И опять же с достаточной степенью определенности можно сказать, что похищенное пошло, конечно же, не на голодающих Поволжья — кремлевские власти категорически запрещали замену церковных ценностей эквивалентным количеством хлеба, — и даже не на армию, как планировал Л. Д. Троцкий. Подавляющая часть богатств попала, минуя Гохран, прямо в руки взращенной большевиками, нерусской в своем подавляющем большинстве, нэпманской буржуазии.
В противостоянии откровенному сатанизму недостаточно собственного ума, как бы велик он ни был, невозможно здесь полагаться и на самую идеальную организацию сопротивления. Тут необходима прежде всего Божья помощь. Проявление этой помощи осуществляется, может, и не так, как планируют смертные люди, но всегда очевидно и разрушающе для сатанинской силы. Мы видели, что Ленину в каком-то дьявольском озарении удалось безошибочно найти понятную народу мотивацию задуманного преступления. Церковные ценности изымались якобы для спасения голодающих. Учитывая, что все средства массовой информации находились в руках большевиков, противостоять накату лжи не представлялось возможным. Казалось бы, пропагандистская кампания была выиграна большевиками. Но вот просматриваешь апрельские подшивки той же «Петроградской правды» и буквально своими глазами видишь, как начинает пробуксовывать идеально задуманная и идеально исполненная кампания. И даже не сразу понимаешь, чем вызвано это. Снова перелистываешь газеты и теперь, более внимательно перечитывая рекламные объявления, замечаешь, что это они и сводят на нет все пропагандистские усилия фельетонистов.
«Кафе 12 ПЕПО», «Ресторан быв. Палкин», «Донон открыт до 2-х часов ночи», «Конфеты, монпансье, пряники, печенье, пастила, мармелад, постный сахар, шоколад, шоколадные конфеты фабрик Жорж Барман и Карл Бездека».
Вот этого-то даже и в дьявольском озарении не мог предвидеть Ленин. Кричащие, зазывающие с газетных полос вкусно покушать и выпить рекламные объявления не только сводят на нет труд фельетонистов, но и разоблачают саму ложь пропагандистской концепции. Мощнейшая машина большевистской агитации, противостоять которой не смог бы никто, сработала против себя самой.
О метаморфозах, происходящих в общественном сознании, лучше других написала в 1922 году Анна Андреевна Ахматова:
И выходят из обители,
Ризы древние отдав,
Чудотворцы и святители,
Опираясь на клюки.
Серафим — в леса Саровские
Стадо сельское пасти.
Анна — в Кашин, уж не княжити,
Лен колючий теребить.
Провожает Богородица,
Сына кутает в платок,
Старой нищенкой оброненный
У Господнего крыльца.
Настоящая поэзия всегда сродни пророчеству. Вот и сейчас, читая эти стихи, только удивляешься, как точно угадан тридцатитрехлетней Ахматовой путь Русского Православия. В сокровенную глубину народной души прячутся наши святыни, чтобы в дивном сиянии и славе вернуться к нам, когда мы будем готовы к этому. Вернуться вместе с собором новомучеников российских, обретенных нашей Церковью в эти годы… То золото, которого так жадно искали в наших православных храмах Ленины, Троцкие и Зиновьевы, никуда не ушло от нас. Переплавленное страданиями, оно сохранилось в подвигах новомучеников — истинном сокровище Православной Церкви.