— Ира, ты прекрасно выглядишь, — сказал он.
— А ты как хотел? — спросила Ирка, вдруг с женской тоненькой стрункой рассмеявшись.
— Вам, Ирина, такой смех не подходит, — забыв, что хотел сказать, ответил Валера.
— Пошел ты, — беззлобно ответила она.
— Отчего предпочитаете пиво в банках? — сменил тему Валера.
— Хули стекло таскать? — удивилась Ирка.
Валера заметил, что, ненакрашенная, без зверских ободков теней и печеночной помады, Ирка выглядит почти что невинно. По-детски даже, со своими черными волосами и черной родинкой с волосинками на середине щеки. Ее щеки утром воспламенились красным. Это показалось Валере очень здоровым.
В повседневности они с Иркой выработали отношения ненападающей враждебности, но в дни, подобные этому, случались прорывы нежности.
— Что так рано поднялась, девица-краса? — осведомился Валера.
— А ты хули вскочил? — не осталась в долгу Ирка.
— Мне на важную акцию, па-анима-ишь, надо, — с интонацией Ельцина произнес Валера.
— Ой, да пошел ты, — Ирка отвернулась и снова закурила.
— Вы, душенька, крайне в вербальном плане неоригинальны, — заметил, отпивая из банки, Валера.
Банка заканчивалась, и Валера напряженно сопоставлял все pro et contra, чтобы взять вторую.
— Вам нравится моя жена? — вкрадчиво спросил он. — И, если не тяжело, передайте еще одну емкость.
Ирка без всякого выражения отдала банку, выскребла из полупустой пачки сигарету и сказала:
— Иди на акцию.
Валера театрально схватился за стол:
— Гоните?!
Он, конечно же, опоздал.
У Центра планирования семьи уже колыхалась толпа.
Пара дядечек с расчехленными телекамерами пускали сигаретный дым в небо, шатались нарядившиеся с убогим шиком политические журналистки.
Рыбенко с лиловой сосудистой сеткой на щеках что-то бранчливо втолковывал похожей на вороненка сурдопереводчице. Опережая его возможный бросок к камере, Валера влетел в кадр.
Ему быстро ткнули в подбородок микрофон.
— Объясните смысл акции в трех словах, — потребовала телевизионщица.
— Какой канал? — с достоинством осведомился Валера.
— Рен-ТВ, — последовал рассеянный ответ, — вы, кто? Рыбенко? Нам Рыбенко нужен.
— Я представляю смежную организацию, — сказал Валера.
На камере приветливо мигнул красный глазок.
— Итак, — понес Валера, — наш президент Владимир Владимирович Путин не так давно выступил с ежегодным посланием федеральному собранию, о чем он говорил? О любви. Что есть любовь в самом общем, простом понимании? Любовь — это мужчина и женщина, любовь — это дети. Что же мы видим сегодня? — Валера погрозил камере вздернутым пальцем. — Продолжительность жизни россиянина составляет в среднем 52 года! Задумайтесь об этом! 52 года! В то время как женщины живут на двадцать лет дольше. Мы не будем вдаваться в причины такого катастрофического состояния — их нужно искать в антинациональной, не побоюсь этого слова, людоедской политике девяностых. Сейчас важно другое — сбережение нации. Именно для этого благого дела мы — молодежная организация партии Любви пришли сегодня в Центр планирования семьи, чтобы…
— Так, что вы делать-то будете? — тявкнула телевизионщица.
Валера с достоинством откашлялся.
— Сегодня мы — молодежь, цвет нации оставим частичку своего генофонда в Центре планирования семьи, чтобы в будущем многие и многие женщины, которые захотят родить, воспользовались…
Кто-то на заднем плане пораженно крякнул.
Немногие представители «цвета нации» согласились расстаться с частичкой своего генофонда в рамках публичной акции. Правда, Рыбенко нашел гениальный выход из затруднительного положения, наняв за какие-то шоколадки и жвачки целое полчище глухонемых. Теперь переводчица-вороненок доходчивыми жестами объясняла глухонемым, как нужно действовать в лаборатории Центра планирования семьи.
— Это ж, ебать-копать, сколько времени-то! — расстроился Рыбенко.
Его тут же осенило.
— Эй, слушай, — Рыбенко дернул переводчицу за рукав, — пускай они там все скопом дрочат, чтоб компактно получилось!
Переводчица брезгливо отвернулась.
Из здания появилась пожилая лаборантка в тапках, на которые были натянуты голубые бахилы.
— Ну, чего, ребят, долго думать-то будем? — заговорила она скандально. — Чего стоим, молодые люди? Проходим, берем по журнальчику, и в кабинку! Так, кто первый? Ну, долго я ждать тут буду?
Глухонемые, было, попятились, но Рыбенко, как опытная овчарка стадо овец, погнал их в лабораторию.
— Так, — командовал он, — по двое в кабинку! Кабинок мало! Не задерживаемся! Сделал дело — гуляй смело! Выходим, улыбаемся! Широко улыбаемся!
— Они не слышат, — робко напомнила переводчица.
— По губам пусть читают! — оборвал Рыбенко. — Блядь, я с такого похмела, когда эта херня вся закончится? Валерьян! Не уходи! Давай, потом по пивку.
Валера обреченно кивнул.
Глухонемые постепенно рассредоточились по кабинкам и только сопели из-за тонких перегородок.
— Ты-то сам, как? — вдруг поинтересовался Рыбенко. — Не пойдешь?
— Воздержусь, — сказал Валера.
— А че? Может, пошли с тобой, а?
— Ты совсем охуел уже? — Валера разозлился.
— Как вы с девчонками вчера? — Рыбенко, подмигнув, сменил тему. — Все успешно? Попоролись?
— С какими девчонками?.. Что за бред?..
— Ну, бред не бред, — возразил Рыбенко, — а блонди — высший класс, за свою жену можешь быть спокоен, а эту светленькую я бы ебал и рыдал.
Валера с интересом посмотрел на Рыбенко. Этим утром, стоя в коридоре между кабинками, в которых выделяли сперму глухонемые, он никак не мог понять, в своем Рыбенко уме или просто над ним, Валерой, издевается.
Пауза затягивалась. Рыбенко покачивался на носках и то и дело нервно поглядывал на часы — ему, по всей видимости, немедленно требовалось выпить.
— Устал я, — сказал, наконец, Валера.
— Ладно, старик, не раскисай, — Рыбенко с видом человека, который на что-то решился, похлопал Валеру по плечу. — Ща пойдем, посидим, тут рядом нормальное хачовское местечко есть. А я, — скверно ухмыльнулся, — загляну в журнальчик.
И Рыбенко исчез в ближайшей кабинке. Оттуда послышалось встревоженное мычание, но быстро стихло.
Валера вышел на улицу и дал еще два комментария. Никому не нужным, дециметровым каналам.
Потом часа три они сидели в хачовском заведении с сурдопереводчицей. Ей, оказалось, было всего восемнадцать лет, и язык глухонемых она выучила, потому что очень хотела помогать людям. Никто не спросил, осталось ли у нее это желание и поныне, но, судя по тому, с каким суицидным упорством переводчица пила водку, оно поиссякло. Валера с Рыбенко сначала пили пиво, но затем внезапно перешли на текилу.
— Эх, — говорил Валера, — я ведь ненавидел эту власть, мой путь в политике был путем революционера, я не перед кем не прогибался, я сидел в вонючих провинциальных КПЗ, меня избивали омоновцы.
— Ну, ну, — поддакивал Рыбенко.
— Я помню, как зажег Воронеж, как я поднял людей! — воодушевлялся Валера. — Мы шли на какую-то площадь, где был концерт, люди кричали: «Мы ненавидим эту власть! Долой Путина!», у всех были петарды, их пускали прямо в рожи ментам — получи, мразь! — и что теперь? Чем все закончилось?!
— Ой, — перебила переводчица, — а ты, правда, считаешь, что у нас будет революция?
— Сексуальная, несомненно, — вставил Рыбенко.
— Нам нужна либеральная политика и социальная экономика, — принялся растолковывать Валера, — жесткая власть и реформы в пользу народа!
Все разом поскучнели.
Переводчица курила какие-то длинные с кислым запахом сигареты. Рыбенко делал неоднократные попытки залезть ей в свитер, но она упрямо отбивалась.
— Я вот его хочу! — Прояснила свои мотивы переводчица, указав на Валеру. — А ты, урод, не лезь.
Рыбенко, впрочем, не оставил надежды, и его волосатая, толстопалая рука терзала узенький бочок напившейся переводчицы. Он умел добиваться женского расположения: что-то горячее и похабное шептал переводчице в ушко, одновременно тискал, мял, просовывал в ушко толстый язык, и скоро уже переводчица тихо, покорно текла. Уехали они вместе, после того, как Рыбенко широким жестом заплатил за всех.
Валера поймал машину и назвал домашний адрес.
Его вез скучный старик, чья политическая позиция сводилась к тому, что никому нельзя верить.
Глава 3Перед закрытой дверью
Таким людям, как Бабин, Валера слегка завидовал.
Дима Бабин то занимался пиаром, то вдруг единолично (но в связке со своими друзьями-метросексуалами Ковалевым и Королевым, которых он в шутку называл Корвалевы) основывал никому не нужную лигу «молодых политтехнологов», у кого-то брал под эту лигу бабки и первым делом заказывал тысячу собственных визиток с золотым тиснением, которые потом небрежно, но со значением давал гардеробщикам и девушкам.
У Димы было сложное, незаконное детство, о чем он с охотой и даже малознакомым людям рассказывал.
Едва познакомившись с Валерой, затащив его в пугающе гламурное кафе, где меню облачили в футляр из питоновой кожи, Дима принялся рассказывать.
— Валера, — говорил он, — ты как человек интеллигентный, конечно, знаешь детского писателя Алматова?
— Разумеется, слышал, — ответил Валера.
— Так вот, это — мой отец. — Бабин поправил очки.
Видно было, что ему стало очень хорошо. Вербальное обозначение связи с писателем Алматовым подстегивало бешеное самодовольство, в котором Бабин ежесекундно пребывал.
— А почему ты Бабин? — тупо спросил Валера.
Он не вполне понимал, зачем сидит с Бабиным над меню в питоновой чешуе, зачем втягивается в разговор про Алматова — хотелось домой, к Даше.
Дима Бабин хитро улыбнулся.
— Алматов и мама познакомились в столовой, — сказал он, — они ели макароны. Мама моя — она библиотекарь, так вот, начались всякие эти дела, любовь-морковь и третий лишний, а потом, хоп, мама говорит: «Я беременна!». А Алматов-то женат.