Улучив время, когда верховный жрец, седобородый Ньи́ка, освободился от очередного дела, Гилэт отважился заикнуться об удаганках.
Ньика посмотрел на мальчика внимательно и как будто с жалостью:
– Ты веришь в то, что человек способен мановением рук вызывать огонь?
– Нет, но…
Гилэту очень хотелось спросить о способностях, приписываемых самому Ньике. Мальчик не решился. Отошел, остался наедине с множеством вопросов и путаных мыслей.
Имя верховного означало Кающийся, а первого его имени, которое он носил долгие годы до озарения, никто не знал. Молодые жрецы шушукались, что старик в свое время служил одному из демонов, врагов Белого Творца, и к настоящей вере пришел ценою страшных испытаний. Мол, смог выжить и ускользнуть от демона благодаря умениям становиться невидимым для духов зла и проходить в игольное ушко. Но сколько ни следил за Ньикой мальчик, тот ни разу не воспользовался колдовскими приемами. Если не считать случая с прилипшим к рукам котелком…
Верховный жрец не выделял Гилэта среди других. Между тем всем было известно, что он ходит у Ньики в любимцах. Гилэт тоже чувствовал, с каким терпением и любовью относится к нему старик. Мальчишка страстно желал вызнать, правду ли говорили об удивительных умениях Ньики. Старался во всем подражать ему, мечтая обрести сведения, открывающие ключ к тайнам. Разведал, что чудная вещица, в день незаконного вторжения в избу принятая за ветхую укладку, называется доммом, а закорючки в ней – письменами.
Местные люди, если хотели о чем-то известить идущих вослед, оставляли «говорящие» узелки на веревках. Метки предупреждали о встреченных иноплеменниках, возможных засадах и тому подобном. Гилэт неплохо разбирался как в узелках, так и в других оповестительных знаках. Разные племена вырезали их на бересте, вычерчивали прутом на земле и охрой на камне. Письмена древнего домма, очевидно, тоже несли в себе какие-то сообщения. Гилэт почти уверился: вот что хранит секреты колдовства, вот из чего Ньика черпает свою силу! Но старик объяснил:
– У домма много значений и смыслов. В одном из них – история. Сказания, поведанные не устами человека, а записанные рукой. Тот, что ты видишь перед собою, – домм народа по имени алахчи́ны. Эту редкую вещь подарил мне один торговец, ездивший далеко. Он растолковал, что письмена состоят из знаков-звуков.
– Отчего же я вижу их, а не слышу? – удивился мальчик.
– Потому что они спят, – не очень уверенно молвил Ньика. Помолчал и добавил: – Не хотят просыпаться ради того, кто не ведает их звучания. Ты же не станешь понапрасну болтать с человеком, не понимающим твоей речи? Вот и они так же.
– А если бы понимал?
– Звуки сложились бы в слова, слова – в сказы и целые повествования. – Ньика вздохнул: – О, я бы много дал за то, чтобы их слышать! Но спящие знаки чужого языка не повинуются мне.
– Сказал ли торговец, о чем говорится в домме?
– Здесь, по его словам, записана история алахчинов. Другие доммы, насколько мне известно, рассказывают о звездах в небе, о морях и реках на Земле. О человеческом бытии в разных странах и даже животных и птицах, населяющих Вселенную.
Гилэт взволновался: что, если он – алахчин?! Ведь обличье его не похоже ни на мандров, ни на тех же гилэтов!
– Говорят, самый первый домм о сотворении Вселенной упал с неба, – продолжал верховный. – Может быть, его послал людям Белый Творец. Недаром слово «домм», кроме прочего, означает звук, с которым утром просыпаются небеса.
– Где живут алахчины?
– Этот просвещенный и мастеровитый народ, возвышенный духом и красивый наружностью, много лет назад обитал на юго-востоке Земли. Но однажды все алахчины до единого человека по неясной причине снялись с насиженных мест и куда-то ушли. Исчезли бесследно, как туман над осенней землей.
Ньика позволил самонадеянному мальчишке просмотреть домм. Гилэт поднес вещицу к уху и вслушался изо всех сил. Загадочные закорючки молчали. Мальчик запомнил почти все и легко вычерчивал их потом прутиком на песке. Больше всего полюбился один часто повторяющийся знак. Приглядевшись, Гилэт понял, что знак состоит из двух продольных капель, входящих одна в другую, и таким образом вырисовывается глаз. Однако ни тайна этого ока, ни один из других алахчинских звуков-письмен не приоткрылись перед пытливым отроком ни на мизинец.
Пока ученик не вырос в высокого сильного юношу, старик обучал его многим навыкам жреческого познания, но чар и превращений так и не показывал. Одной из главных наук было смирение. Оно якобы помогало противостоять искусам.
Эти уроки принесли Гилэту тайную боль горечи и разочарования. Он постиг, что простому человеку никогда не научиться чудотворству, будь он хоть семи пядей во лбу. Понял, что волшебный дар дается свыше при рождении лишь единицам. На то он и дар – великий подарок Творца.
Гилэт терзался, слыша от жрецов о чудесах, совершаемых колдунами. И он бы так мог! Сумел бы лучше других, ума и упорства ему не занимать. Но – нет. Не дано… Не дано! Он полжизни готов был отдать за малую толику дара.
– Смирение – это покаяние, – внушал Ньика. – А покаяние – молитва истинной совести.
– Бывает не истинная?
– Бывает…
– Скажи, что такое истинная совесть? – пытал Гилэт.
– Справедливый и беспристрастный суд твоей души над твоими же мыслями, словами и действиями, – невесело усмехался старик. – Ведь наша жизнь состоит из деяний нрава и разума, а эти двое – нрав и разум – любят поспорить друг с другом.
– И кто из них прав?
– Совесть.
Внешне парень смирился, но боль осталась, продолжая саднить раненное неизбранностью сердце. Нрав Гилэта не хотел привыкать к тому, что он такой же обыкновенный, как остальные. Разум Гилэта не желал верить, что он не входит в исключительное число осиянных огнем чудесного дара. В этом его главные спорщики были согласны.
От отчаяния и обиды парень направил думы на молитвы, склад благотворительных слов и все необходимое для звания жреца, а внимательность рук – на врачевание хворей. Вскоре он в равной мере овладел знанием человеческого костяка и плоти. Навостренное ухо привыкло чутко улавливать малейший сбой в ритме сердца через коровий рожок, приставленный к груди недужного. Гилэт лучше многих озаренных научился вправлять людям кости, оживлять ослабевшие мышцы и заставлять кровь веселее бежать по жилам.
Для себя он взял в толк, что, хотя к высоким жреческим знаниям, имеющим разные уровни до девятого высшего, чародейство не добавляется, зато управлять ими и толковать их можно бесконечно. Как удобно нраву.
По прошествии некоторого времени верховный жрец благословил любимого послушника к первому озарению. Беспокойная душа Гилэта вспыхнула верой и неизведанной благодатью. Посвященные говорили, что озарение – как солнце, внезапно вспыхивающее в голове. «Твоя душа наполнится небесным духом, вольной птицей воспарит вслед за мыслью, подаренной Белым Творцом…»
Все доподлинно так и оказалось. Вначале Гилэт, стоя на возвышении, прочел молитву и, затаив дыхание, долго ждал. Почти уже убедившись, что ничего не получится, вдруг всем телом почувствовал необычайно легкий воздух. Не тот, которым привык дышать, а другой – горний, возвышенный и возвышающий.
С тихим звуком, похожим на вздох облегчения, отворились кости темени. Полыхнул свет – яркий, невообразимый огонь, пронизавший тело насквозь. Он заставил трепетать каждую мышцу, каждую жилку и косточку. Поры кожи, точно множество глаз, распахнулись навстречу солнцу, открывая такую даль, какой Гилэт и во снах не представлял. Земля казалась покатой равниной, зрение беспрепятственно достигало четырех краев безбрежных пределов и четырех между ними. В зеленых просторах угадывались леса, в синих – моря и реки, в снежно-сером камне разглаженных гор пестрели цветами луга. Стремительно приближаясь, огромный мир отчетливо являл малое: беличий хвост-огонек, мелькающий на сосне, стайку радужных рыбок в волнах прилива, сиреневый трепет луговых цветов на ветру. Душа Гилэта соприкасалась с нежными душами всего сущего и ощущала древнюю мудрость капель и крох, созидающих громады Вселенной. Упруго звеня, чарующий свет закружился столбом, сузился книзу, истекая в чью-то незримую горсть. Мягко подпрыгнул, оттолкнулся от головы новоозаренного теплый солнечный луч. Кости темени мгновенно затянулись… и все кончилось. На поверку чудо длилось лишь миг, однако успело вместить в себя добрый отрезок времени, свободный от земного исчисления.
В конце таинства Гилэт получил новое имя. Его назвали Са́нда. На языке, избранном жрецами для общения, оно означало «Такой-же-как-все».
…Такой же, как все!
Посвященный был вновь сокрушен и подавлен. Счастье первого озарения потухло в нем. Непредвиденное ненастье загасило луч радости от родства со Вселенной. Мало того, что имя не приглянулось, оно показалось оскорблением, будто на этот раз пробуравили стрелой не лицо, а грудь, прошив острием сердце! Ньика прямо дал знать, что Гилэт… что Санда такой же, как никем и ничем не выделенные люди. Что он – частица суетного большинства, мимо которого с полным безразличием пронесся божественный выбор!
Верховный, неизменно откуда-то проведывавший все про всех, неожиданно напрямик спросил в посторонней беседе:
– Тебе не нравится имя?
Вместо ответа молодой жрец низко опустил голову.
Ньика, отвернувшись к окну и о чем-то размышляя, по привычке затрещал длинными тонкими пальцами.
– Но ведь ты действительно такой же, как все, – сказал он, оставив пальцы в покое. – За исключением того, что не знаешь тех, кто дал жизнь подкидышу, найденному мандрами на пороге…
– Откуда тебе известно? – удивился Санда. Он никогда не рассказывал Ньике свою историю. Уже и сам успел подзабыть, а тут живо вспомнилось, как, бродяжничая, пытался отыскать старика, о котором говорили ему служанка и конюх. То ли деда, то ли отца – старого нищего гилэта, давшего имя народа брошенному ребенку. У старика были безумные глаза и куцая бородка. Спустя год он прискакал на добром коне, важный и справно одетый. Искал мальчика, но услышал ложь и, видно, на том успокоился…