Дальше рассказывали, сменяя друг друга:
– Те из наших, кто свел знакомство с прибрежным народом и рискнул попробовать мясо зверей Нижнего мира, уверяли, что оно, пока свежее, по вкусу не хуже оленьего.
– Между тем случайно забредшие на побережье медведи, волки и лисы, едва завидев демонических пришельцев, сразу седеют от ужаса. Поэтому все земные звери там белые, кроме оленей, привычных к явленью чертей…
– У прибрежных луорабе есть тундровые родичи. Они кочуют по равнине и сопкам со стадами коренастых, очень жирных оленей.
– Можно жарить мясо этих олешков в котле без воды – столь сально, что к днищу не липнет!
– Богачи, говорят, владеют несметными стадами.
– Сами хозяева не в силах их сосчитать!
– А в пещерах острых северных хребтов живут волосатые чучуны́ – снежные недочеловеки…
– Они воруют в стойбищах женщин и детишек!
Санде стало не по себе. Хорошо, что до ледовых просторов Мерзлого моря, скрытого голой горной цепью, все же не близко и не туда направляются стопы храбрых нельгезидов. Но и тут, близ Большой Реки, стремящейся к морю, изломы обнаженных гольцов вспарывали землю, как зубы младенца десну. Почва внутри была каменно-ледяной. Деревья плохо росли в высоту, а корни их спускались вглубь не ниже, чем в размах рук. Здешние леса могли похвастать лишь гущиной путаных дебрей. В иных чащобах не то что человеку, но и проворному зверю было не пролезть. По паволокам, пологим откосам, по краям круглых аласов расползалась темная тайга. В ней неумолчно пели птицы. Кукушки отмеривали годы чьих-то жизней, по ночам пугающе хохотали совы. Всюду лазоревыми каплями мерцали озера, оправленные в ивовые оборья… Странная, суровая и прекрасная земля – Северная Йокумена!
Все чаще стали встречаться стойбища кочевников и островки йокудских поселений. Вскоре к отряду примкнуло несколько конных йокудов и оленный человек племени ньгамендри. Они тоже направлялись на торжища. Нельгезиды с ходу начали предлагать им какие-то безделушки за богатые меха.
Молодой ньгамендри пустился в незнакомые земли впервые. Топор у него был каменный, а наконечник на копье костяной. Раздосадованные несговорчивостью спутников, торговцы принялись насмешничать над диковатым парнем.
В Санде кровь забурлила от возмущения. Он уважал родичей тонготов ньгамендри, славящихся честностью и прямотой.
– Ньгамендри не ведают хитрости и обмана, – заметил негромко. – Им, наивным, известна только гордая правда.
Торговцы сразу замолчали.
Новые попутчики прониклись к Санде почтением. Справедливые речи, толковые советы и обширные познания жреца заставляли думать о нем как о глубоко умудренном опытом человеке. Величали его по-здешнему – Сандалом, что означало Лучезарный. За долгие дни пути жрец привык к новому имени. Звучание казалось завершенным, да и смысл, что уж говорить, был куда казистее прежнего.
Как-то раз, отходя ко сну, Сандал вспомнил Ньику и стал мысленно оправдываться перед ним:
– Мне неизвестно, кого или что я должен найти. Я до сих пор не знаю, кто она – та, которая меня ищет. Да, еще надо признаться, учитель… Прости, мое имя снова поменялось.
Глянув на него сурово, старик, по своему обыкновению, затрещал длинными пальцами. Догадываясь, что уже спит и видит наставника во сне, Сандал виновато опустил голову:
– Имя теперь слышится по-другому, и значение у него иное…
– Какое же?
Жрец объяснил, запинаясь от неловкости. Попытался защититься:
– Не все ли равно, как меня величают внешне? В сердце я остался прежним. Я – Такой-же-как-все и благодарен тебе за благословение. За то, что ты воспитал меня… вразумил, вырастил…
– Разве ты вырос?
Ньика печально улыбнулся, перед тем как покинуть повелевающую снами воздушную душу жреца. Сандал с обидой понял, что верховный не возраст имел в виду.
Начался Месяц белых ночей[41]. Йокуды ласково называли их кумысными. Едва успевало пожариться на костре оленье стегно, нанизанное на рожон в закатных лучах, как почти тут же рассветало. Несмотря на усталость, засыпали часто под утро.
Старшой конников, мужчина внушительного и бывалого вида, был мастер петь красивые песни-притчи. Одна из них полюбилась Сандалу.
Может, было оно, может, не было, говорят, будто люди бессмертные со святыми богами и духами населяли небес девять ярусов, понимали язык всего сущего, жили в сытости и благоденствии. Сверху – солнце с луною бессменные, снизу – реки-озера молочные в берегах из пушистого кёрчэха…[42]Разве есть жизнь подобная где-нибудь?
Но однажды постыло пресыщенным бытие, столь волшебно прекрасное. Грезить начали, неблагодарные, о страстях и победах неведомых, о земле немудреной, да собственной.
В том, что киснет, известно брожение, – так железо исходит окалиной, гнется, крутится и выпрямляется; так ждет встряски ыты́к[43]перед праздником для кумыса с закваскою дедовской… Боги с духами страшно разгневались. Девять ярусов враз продырявили до небес, называемых пешими, да в прореху людей и низринули!
Вот уж встряски дождались ослушники! Шлеп! – и твердь вместо мягкого облака! Прыг! – мороз вместо теплого воздуха! Скок! – нужда вместо благополучия!
Сами были в беде виноватые, а для склада Вселенной все правильно, словно с промыслом добрым содеялось. Средний мир лег меж светом и теменью, день у Верхнего взял, ночь – у Нижнего. Время года разбилось на четверти, чтобы после зимы, стужи-голода потрясала весна, как чудесное от смертельных оков избавление. Вслед за тем в Круг исконный протиснулась жизнь земная – четыре мгновения от пытливого детства до старости.
Осуо́хай[44]за осуохаем опускается время отжитое в столб прозрачный – священную коновязь. На пластине заходов и выходов отмечает бог судеб рождение, жизнь и смерть человека – и далее по пути круговому обратному, если жизнью прошел испытания… В них искусен богатый загадками бог Дилга, волю-дух проверяющий!
Почти целую луну отмечал Сандал нарезками дни на костяной пластинке, прежде чем путешественники добрались до Эрги-Эн.
Базар был многоликим и шумным. Жрецу еще не приходилось видеть такого огромного человеческого скопища. Со всех сторон Великого леса собрались купчие люди с товарами, охотники со связками блескучих собольих шкурок и скатками толстых звериных шкур. Мастера предлагали свои творения. С разным интересом и выгодой бродили по кругам Эрги-Эн перехожие странники, сказители, певцы, умельцы играть на поющих и шумящих инструментах; люди, любящие повеселиться и потешить силушку в состязаниях.
Противоположный берег закрывали неохватные взглядом, неприступные скалы. Они вздымались прямо из волн Большой Реки, словно древние боги зачем-то построили здесь заслон и сами рядом оцепенели. Серебряная вода отражала их угрюмую окаменевшую плоть, забранную в пластины складчатой брони.
Где-то за хребтами укрывалась широкая долина Элен, в которой раскинулись шесть аймаков. Небывалое поселение людей йокудов-саха, имеющее даже собственное войско. За каменным мысом не было видно крыш юрт и дыма, рассеянного в низких ветрах. Однако из глубины северной части долины взмывала ввысь верхушка величавой лиственницы. Более мощных и прямых жрец нигде еще не встречал: во всей Йокумене деревья тонки, мелковаты и растут густо, как кустарник. Могучая лиственница притягивала взгляд, заставляла задуматься… С глаз будто снялась мерцающая дымка сна. Пронзило догадкой: вот оно, великое священное древо, связующее миры! Люди саха зовут его Ал-Кудук, другие племена по-своему. Но как бы кто ни звал – Пуповиной земной, Осью Вселенной, Колыбелью рождения времен, Перекрестьем живых путей, – к нему бегут добрые дороги этой стороны Земли, вокруг него вращаются светила. Потому и ночи здесь в вершине года белые, как на рассвете – на всходах нового дня!
В южной части Элен за речными скалами выступали ощеренные зубцы причудливых голых и лесистых гор. А поверх нагромождения бурых и серо-зеленых громадин, поверх всего Великого леса на день пути кругом грозно возвышался гладкий белый утес. Он напоминал исполинский палец. Чуть приподнятая левая стена образовывала на вершине округлую складку наподобие выступающего ногтя. Такую заметину не забудешь, ни с чем не спутаешь и сразу найдешь. Оттого-то в удобном левобережном Эрги-Эн, в середине верхнего течения Большой Реки, проводились торжища. Вздыбленный из Срединной земли перст-колосс словно упреждал: человек, ты можешь остановиться здесь лишь с мирными помыслами!
Потрясенный увиденным, Сандал ушел в лес подальше от людей. Забрел на пушистую, белую от лепестков первоцвета веселую полянку в березовой роще. Захотелось, пока поблизости нет никого, прильнуть к благоухающим травам, почувствовать грудью волнение и бег земных, разогретых лучами соков. Жрец оглянулся из-за плеча, стесняясь, – не смотрит ли кто? Упал с раскинутыми руками в ласковое облачко цветов… и вспомнил из снов запах этой земли и цвет. Всеми легкими вбирал он нутряные, сладковатые почвенные пары и не мог надышаться.
И засмеялось, воспарило к горлу, мешая дыханию, возликовавшее сердце! Вот она – земля, что искала его и звала. Ведь не раз уже думалось, что лицом он больше всего похож на людей йокудов-саха. Глазами – неширокими, но и не узкими, с неяркой искрой, как ягоды черешни в листьях век, загибающихся к вискам черенком. Носом прямым и четким, не то что у тонготов и ньгамендри, чьи плоские носы едва выступают из круглых щек…
Может быть, тут, прямо под ним, Сандой, Таким-же-как-все, спят сейчас в святой глубине его неизвестные предки! Мудрый Ньика предвидел это, вот почему столько говорил о Йокумене… Значит, верховный жрец все-таки обладал чудодейственным даром ясновидения? А ведь ни разу о том не обмолвился.