Шалаш качало, будто лодку на волнах. Столб стонал и ворочался, словно ожил, и старой повитухе пришлось упереться в него ногами, а то бы впрямь рухнуло хлипкое сооруженьице. Смазанные маслом пальцы бабки мягко оглаживали, обжимали вздутый живот Ураны. В узком окошке мелькала тень. Соседка со щенком за пазухой иззябла до костей, терпеливо ожидая, когда роженица разрешится. Тогда-то Урана не думала об этом, торопя родильную страду.
Как случилась пора выпасть сыну из чрева в коровью шкуру, бабка живо его подхватила. Отерла ротик, высвобождая крик, похозяйничала с пуповиной. Завернула в собачий мех и всучила ребенка соседке через открытое окно. Взамен забрала щенка, бросила рядом с Ураной. Сама спешно попятилась задом наперед по тропе – быстрее отмыть дитя в юрте от грязи промежуточных миров, сливками насухо натереть. Повить первой земной одеждой – полосой тонко выделанной ровдуги, чтобы чистым приняла его, не отринула Орто.
Ветром швырнуло дверь, сотрясая стены. Студеное дыхание осени прошлось по нечистому телу Ураны. Она и опомниться не успела, не то что в руках сына подержать. Поднесла к ноющей груди щенка. Тот заурчал, больно втянул еще нераскрытый бутончик сосца в зубастенькую пасть. Понравилось молозиво, зачмокал, как младенец.
Вернувшись, повитуха загнала в шалаш соседскую суку, опустила на пол остальных щенят. Собака перетаскала скулящих деток в противоположный угол, тоже принялась кормить. Старуха убрала послед в тюктюйе́[64], крепко перетянула посудку тальником. Закопает ввечеру в укромном углу на задворках поглубже, чтобы псы не разрыли. Живое дитя – Срединной земле, «мертвое» – инобытию… Окропила восемь стенок-сторон шалаша топленым маслом, набирая его из широкой чаши дырчатой обрядовой ложкой.
Только на третий день после восхода солнца Уране позволили перейти в дом. С щенятами в руках она зашагала за собакой пятками вперед. Тимир отнес столб с держалкой-перекладиной обратно в восточный лесок. Вложил в развилку между расходящимися стволами березы. Закрылась опасная воронка, растворенная в миры. Через нее вместе с новорожденным стремились проскользнуть на Орто неведомые существа, живущие в других землях и временах. Не отыскать им теперь по следам роженицу и людей, причастных к обряду рождения. Следы ведут к восьмигранному шалашу, куда кто-то заходил, да никто, кроме собаки, не вышел. Через две двадцатки дней родильный шалаш вовсе сожгут. Урана пройдет очищение лиственничным настоем и дымом. Тимиру наконец-то будет дозволено подстричь густые волосы, ниже лопаток отросшие за время бережно охраняемой беременности жены.
К вечеру проводить Айи-Ситу пришли гостьи в шапках, надетых задом наперед, с блестевшими на затылках медными солнцами. Солнце – не женщина, нечего ему смотреть на бабий праздник, пусть отвернется. Урану повели за юрту, где на поляне у ручья все уже было готово для обряда проводов богини. Стояла маленькая, по колено, ураса́[65] – остроконечный домик из бересты, рядом была воткнута в землю палочка-коновязь с привязанной берестяной лошадкой. Чуть в отдалении расставлены фигурки лесных зверей.
Женщины разожгли очаг в игрушечной урасе. Развели неподалеку высокий костер. Урану с повитухой спрятали от строгих глаз хозяина-огня за подвешенной к кольям ровдужной занавеской. Щедро угостился топленым маслом дух-хозяин. Слепая знахарка Эмчита набирала масло из огромного чана дырявым ковшиком, брызгала в сторону восточного неба, где живет покровительница женщин Айи-Сита. Кропила землю, потчуя Хозяйку Земли Алахчину:
– То, что нынче поднесли вы, – самый лучший из подарков! Будущей весною также станем ждать от вас гостинца. Поднакопим в чанах масла, встретим славным угощеньем!
Подали игрушечный лук старшей дочери Лахсы Нюкэ́не. Невинная девушка выстрелила и сразу попала в берестяного лося. Доброе предзнаменование, хорошая «жертва». Мальчик вырастет метким стрелком!
Женщины испустили троекратный крик радости:
– Уруй, уруй, уруй!
С изгороди слетел ворон, и довольная повитуха сказала:
– Рождение человека-мужчины даже сурового ворона тешит. Будет и птице пожива от добычи будущего охотника.
Зачерпывая из чана пригоршнями, молодайки пили масло. Мазали маслом лица друг другу, втирали в распущенные волосы. Так громко хохотали, что у еще не оправившейся от родов Ураны разболелась голова. По примете Айи-Сита может подарить самой веселой хохотунье ребенка в следующем году. Каждая очень старалась, чтобы богиня именно ей подмигнула.
Вначале струя жертвенного дыма из игрушечной урасы потянулась вверх, словно прицениваясь к женскому кругу. И внезапно устремилась к смеющейся жене багалыка, пыхнула в ее белокожее лицо…
Урана хлопнула себя по лбу, отругала за беспамятность. Совсем растерялась корневая сила ее воспоминаний! Давно бы надо навестить Нарьяну. Наверное, Айи-Сита уже приспела к ней, и Дилга пометил рождение ребенка тамгой на бесконечной пластине начал и концов. Интересно, кто появился?
Воинов, говорят, все еще нету с охоты. Вдруг нехорошее произошло? Ох, отведи беду, божественный конь Дэсегей!
Урана думала и вспоминала, а руки работали, привычные чувствовать тепло вещи. Ножницы двигались послушно и быстро, словно были продолжением сноровистых пальцев. Мать Тимира всегда восторгалась, как ловко это получается у невестки…
Тени памяти не сделаешь живыми, не оденешь ушедших людей в красивые платья. Кто бы сперва нарастил мясо и кожу на истлевшие кости! Никому не подвластно. Почему люди умирают?..
Родители мужа рано исчерпали данный Дилгой срок. При них Урана старалась казаться меньше и слабее, стыдилась крупного нечадородного тела, большой бесполезной груди. Она любила свекровь и считала почти своей матерью, ведь та вырастила ее с малых весен и тоже любила как дочь. Но упрек, высказанный старухой перед смертью, и сейчас невыносимо жег и терзал сердце: «Ждали не мастерицу шить, а мастерицу рожать».
…Сандал хороший жрец и человек. Достучался до Алахчины. И Айи-Сита по зову пришла. Слепая Эмчита хорошее слово богиням сказала. Всем им поклон до земли.
Урана затравленно оглянулась, будто кто-то мог застать ее за тайными мыслями, поймать, уличить. Потому что, кроме молитв и обрядов, была тайна… Было другое, чего не забыть, как бы ни хотелось.
Позапрошлым летом Урана собирала ягоды в лесу. Увлеклась, забрела далеко и заблудилась. Незнакомая тропа привела женщину к озеру Диринг. Она знала, что где-то здесь жительствует бывший шаман Сордонг, отступник сытыганского аймака. Этот берег люди обходили стороной, имя старика лишний раз старались не поминать. Поговаривали, будто, обитая один-одинешенек, он взбесился от тоски и темными ночами пляшет с водяными на берегу. Урана сказкам не верила, но тут испугалась – а вдруг правда взбесился? Поспешила по тропе в другую сторону, попетляла и снова вышла к Дирингу.
На высоком берегу озера за трехжердевой изгородью стоял сиротливый тордох. К Уране, грозно лая, бросилась черная собака. Из двери высунулся тощий старик с угрюмым лицом, кликнул пса.
Сордонг встретил заблудившуюся женщину неласково. Потом, выслушав сбивчивые объяснения, смягчился. Был, оказывается, знаком с Тимиром. Привязал собаку к изгороди, кивнул на чурбак во дворе – садись. Сам опустился на порог. Завел обычную беседу о новостях. Урана отвечала на вопросы, удивляясь: живет отшельником, а дела в долине ему известны. Да и вообще любопытным оказался. Соскучился, знать, по человеческому разговору. Лишь когда спросил о семье, запнулась. Начала в неловкости выбирать листики и хвою из ягод в туесе. По ее молчанию Сордонг, наверное, понял, что у них с Тимиром нет детей.
– Хочешь ребенка? – спросил без обиняков.
Глаза Ураны от неожиданности вмиг затуманились влагой.
– Да, – нечаянно призналась сразу, хотя до сих пор осторожничала говорить с кем-то о своей беде. Слишком скорым был вопрос, будто обухом пал, и рухнула закрытая в сердце плотина. Не думала, что так больно это со стороны услышать. И вот они – слезы. Текут и текут, не остановишь…
– Отчего не рожаешь?
О-о, безжалостный! Разве можно пытать о сокровенном? Урана и видела-то Сордонга в жизни всего раз пять, а тут пристал с расспросами… Что сказать? Если бы сама она знала ответ! Мотнув головой, протолкнула застрявший в горле ком. Терять нечего, все равно уже выдала себя. Выдавила в смятении:
– Должно, чернота у меня в детском месте.
Сордонг внезапно привстал и, дотянувшись до живота Ураны, стремительно ощупал его. Она еще ни отпрянуть, ни испугаться не успела, а он прытко уселся на место и заявил:
– Нет никакой черноты.
– Ой ли… – Урана запоздало подобралась, сжалась от страха. Вдруг причудилось, что Сордонг не пальцами трогал, а какой-то отдельный от лица глаз прикладывал к ее чреву и быстро убрал. Но глаз успел заглянуть сквозь одежду и кожу вовнутрь. В животе стало холодно и неприятно.
– Я – шаман, – пояснил старик. – То есть был шаманом… давно. Мой джогур ушел… Однако не весь. Кое-что осталось в руках и мыслях. Я коснулся тебя, и мои руки сказали, что ты совершенно здорова всеми местами, женскими и детскими, какие есть у бабенок. Твоя болезнь находится в голове и… – Сордонг усмехнулся, – в том молоте Тимира, который бьет, не выжигая живых искр.
От волнения Урана вначале не поняла, о чем толкует старик. А когда наконец смысл дошел, отчаянно покраснела.
– Кузнец работает со всякой рудой и камнем, – продолжал Сордонг, – а души иных камней, рассердившись, что их разбудили, могут наслать незримую немощь. И хотя человек-мужчина с виду здоров и не квёл в постели, его детоносная сила слабеет.
Урана вспыхнула еще ярче, прикрыла загорячевшее лицо рукой. Помстилось – щеки сейчас огнем воспылают. В мозгу зазвучали предсмертные слова свекрови: «Ждали не мастерицу шить». Вспомнилось, как в детстве матушка Тимира заставляла уступать мужу в мелких ребячьих ссорах. Как отец выговаривал сыну за попытки помочь маленькой супруге: «Ты – человек-мужчина. Ты – глава и опора семьи, хозяин и господин! Твоим ли мастеровитым рукам пачкаться в навозе? Пусть о коровах и доме думают женщины, а у нас с тобой есть кузня!» Предстало перед Ураной и хмельное от кумыса, виноватое и одновременно вызывающее лицо мужа, когда он под утро являлся с праздничных гулянок. Ей было ведомо: бабы жалеют Тимира. Такой мужчина, ах! Высокий, красивый, наследный мастер! Молодой, но уже почитаем народом, избран аймачным главой!