Три месяца строго по три раза в день Урана исхитрялась незаметно подливать заветные капли мужу в еду. К началу шестого убедилась, что ее дотоле тщетное чрево приняло семя Тимира. Радость, радость! Но заходила в кузню, и глаза наполнялись слезами. На какой стыдный грех толкнул лукавый Сордонг! Никогда она не брала чужого, не спросив. Да и вообще не брала, не выпрашивала. Все необходимое у самой имелось в достатке… А ну как соскользнет батас из ножен, уязвит греховную руку? Так, говорят, бывает, если честная душа каленного в священном горне железа возмутится и вздумает наказать вора.
Ах, только ради ребенка и данного шаману слова! Улучила-таки мгновение, вытащила, не глядя, первый попавшийся из десятка готовых батасов. Стараясь не думать, зачем понадобился отшельнику боевой нож, постучала им о камень, как велел Сордонг.
Когда, пламенея щеками, летела без памяти в лес, пристегнутое к поясу оружие лупило ее ножнами по левому бедру. Урана ощущала себя так, как если бы кто-то сорвал с нее одежды и глумливо кричащие люди шаг за шагом швырялись то снегом колючим, то прыскали кипятком… В висках беспрерывно стучало: «Воровка, воровка, воровка!»
Но вот что странно: ни разу – ни туда, ни обратно – она не заплутала в окольных тропах. Укатистые зимние дорожки стелились под ноги с послушной готовностью, словно ждали ее. Снег не скрипел, а весело взвизгивал, будто игручий щенок… Или причудилось? Это колдовское диво ошеломило Урану лишь погодя, по возвращении к дому.
Сколько сегодня воспоминаний! Голова идет кругом. В люльке на левой лежанке заскулил Радость-Мичил, упреждая кормежку. Покачала его, привычно напевая всегдашнюю песенку:
Мальчик с головой собачьей,
Сын, обросший шерстью грубой,
Льнешь ко мне, скуля и плача,
Острые оскалив зубы.
Человечьих слов не зная,
Тявкаешь с утра до ночи,
Понимаю лишь одна я,
Что ты говоришь, сыночек!
Будто лапы руки-ноги,
Хвост отягощает спину…
О, не будьте, люди, строги
К моему бедняжке-сыну!
Глянув на очаг, Урана охнула: чуть не забыла вынуть кожу, а жерло успело очиститься от дыма. Голубоватые язычки огня уже побежали по высохшим сосновым поленьям! Обжигаясь курящимся паром, кинулась спасать полотно. Расстелила его на столе, горячее, ровное, без единой морщинки. Осмотрела придирчиво. Все хорошо удалось, без пятен. Кожа продымилась равномерно, вобрав в себя упругий жар молодого дерева и цвет золотистой коры.
– Добро, – похвалил, неприметно войдя, Тимир. С удовольствием вдохнул аромат сосново-кожистого дыма. – Шить из этого что будешь?
– Наверное, платье себе, – ответила Урана, зардевшись.
Две весны сплошного вранья и тайн! Негибкий нрав ее гнулся, треща, как ствол заломленной книзу березы… Отвернулась к собаке, чтобы муж не заметил предательски брызнувших слез, сделала вид, будто занята переливанием молока из горшка в берестяной рожок.
На плечо легла широкая длань мужа. Шее стало тепло от прикосновения шершавых пальцев… Прижаться б щекой! Не посмела. Ладонь оббита мозолями, как заскорузлой рукавицей, пахнет окалиной и можжевельником. Видно, проводил обряд очищения, молясь у горна. О чем просил хозяина священного огня, с чего убирал заклинанием возможный промысел бесов?
– Подарок тебе.
Тимир подтолкнул к краю стола, ближе к Уране, что-то яркое, блеснувшее голубым и белым. Она поворотилась… Ах! Новые серебряные серьги с бусинами невиданной красоты!
Муж кашлянул в кулак, скрывая неловкость. Поднялся и вышел, чтобы не смущать непривычную к подаркам жену и самому не смущаться. Урана покачала в ладони витые кольца сережек с продетыми в них бусинами-каплями. Звезды горели в сердцевинках белым небесным огнем.
Кольнуло жалостью к Тимиру. Бедный! Не умеющий из души ласковых слов извлечь! Да она и сама такая. Искренние, душевные слова, будто утренняя роса на цветах, испаряются быстро. Не успеешь молвить – они уже высохли на неповоротливом языке. Урана догадывалась: в конфузливо сказанное «Подарок тебе» было втиснуто много, о чем Тимир думал и мечтал. Отчаяние и надежда, первый год сына, вся долгая жизнь вдвоем и в то же время поодиночке…
Примерила серьги, хотела достать отражатель и вспомнила, что отдала его Лахсе. Пока, прилаживаясь так и сяк, гляделась в оконный кусок, снова раскрутился в уме сегодняшний разговор с нянькой. Всплыл ее стрекочущий голос: «…отшельник, Сордонг? …будто еще с незнакомцем…»
Впрямь интересно, что это был за незнакомец, о котором упомянул жрец? Кого Олджуна встретила со стариком? Верно, какой-то опасный чужак, раз после того беда разразилась в аймаке… Вдруг в мысли проникло: а не умер ли Сордонг вместе со своими родичами? Ох если бы, если… Вот была бы тогда свобода…
Урана только подумала… и жгучей кровью облилась внутри от отвращения к себе. Отшатнулась от окна. Вместо отражения померещилась глумливая бесовская рожа. И словно чужой ехидный голос прошипел в потрясенном мозгу: «Ещ-ще и этим грехом исполняеш-шьс-ся! Облегчить мечтаеш-шь с-собс-ственную вину чуж-жой приневоленной с-смертью? Каким бы дурным ни мнился С-сордонг, разве мож-жно ж-желать ему подобной учас-сти? З-знаеш-шь ведь, что он помог тебе с-сына з-зачать. Не С-сандал, не боги и духи, а именно он, отринутый вс-семи ш-шаман! Так вот она – твоя благодарнос-сть!»
Колени Ураны подломились. Со стоном упала перед собачьей люлькой, обняла упитанное туловище Радость-Мичила.
– О-о, как я виновата! – зарыдала глухо, уткнув голову в старое песье одеяльце. – Искорка моя, кровинка родная, сыночек!.. Как мне выдержать десять весен?!
Осень пришла надолгоСказание второе
Домм первого вечераСвое горе глухо и слепо
Ночь после бури выдалась морозной, исполненной древесных стонов и хруста. Земля, покрытая снежным панцирем, закоченела. Под утро заморозки ударили сильнее, забрали озера льдом, по первости лощеным и тонким. Только в середках плескалась, тщась вырваться, темная злая вода. Но вот занялось солнце, взорвало вороха облаков, разметало их по небу оческами оленьего подшерстка. А вскоре от хрупких ледовых пластов на озерах остались лишь талые кромки.
Пособник светила, восточный ветер, с торжествующим свистом носился по-над тайгой, дразнил угрюмый ельник, подергивая остроконечные верхушки старых деревьев. Лужайки и поляны с березовой порослью по краям встряхнулись, не веря, – солнце! – и возликовали, потянулись к небу сухими былинками, голыми веточками, засверкали каплями и лужицами. И каждая капля отчаянно мечтала стать озерцом, а каждая лужа грезила разлиться морем… Так и человек мечтает. Но не всякому умельцу дано за отмеренный срок взрасти до великого мастера, не любому воину – до отрядника, тем паче – до багалыка.
Пройдут дни, и лед возьмет свое – растолстеет, распухнет, устремит жадные пальцы глубже, к сердцам водяных духов. И выстынут озерные чаши до дремотного шевеления вялой придонной жизни. Нагонит Бык Мороза[66] мутные туманы своим мертвящим дыханием, каленым яростной стужей в глыбях Мерзлого моря. И возрастет, взбухнет на полгода зима, белая и блескучая понизу, мерклая и беззвездная сверху…
Все это будет после, когда наступит Месяц мунгхи[67]. Придет время зимней рыбалки и охоты на пушного зверя. А пока гудит и подрагивает земля от топота коней – верховых, несущих дружину со снаряжением, вьючных, груженных звериными тушами. Неприхотливые лошади людей саха идут по болоту и снегу, по крутизне и коварному россыпу, по порожистым горным рекам, лесным чащам и сплошному кочкарнику. Идут, верные и терпеливые, пока их не остановят. Густо движется стройный подлесок завернутых в бересту копий и крутые рога трехслойных луков. Тугие косы, перехваченные сыромятными ремешками, в такт иноходи похлопывают воинов по выпрямленным плечам, у кого длиннее – стучат по крепленным к наспинным обручам донцам котлов. Сдержанные улыбки на лицах, радость предстоящей встречи с заставой, с близкими и родными. Лишь наклоненную голову багалыка в глазастой бобровой шапке занимают сумеречные думы. Хмурятся широкие брови, ярко белеет молния-шрам.
Один за другим предстали и выросли утес Каменный Палец и Скала Удаганки. Заехать за валун, подобрать оберег – пучок белых кобыльих волос? Да ладно, пусть охраняет и дальше… Подстегнул Аргыса – скачи, друг, уже близко! Послушный конь мелко затрусил вниз по скользкой тропе, рискуя сверзить хозяина наземь. «До-мой, до-мой!» – постукивали копыта вместе с сердечной дробью.
В подходе к заставе трепет прошелся по мощной холке коня. Мохнатые уши запрядали, насторожились. Хорсун взволновался: что-то чуял сторожкий Аргыс. И снова стиснуло грудь в тяжком предчувствии. Но вот показались укрытые в елях караульные вежи, а за ними селенье. Все вроде спокойно. Юрты на месте, коновязи во дворе Двенадцатистолбовой дожидаются лошадей, и в воздухе тянет мирным домашним дымком…
Первым делом воины привязали уздечки покороче, чтобы морды распаренных лошадей не доставали земли. Надо дать животным выстояться, не то начнут жадно хватать снег, пытаясь с ходу восполнить испарившуюся с потом влагу. Коварен опой после долгой дороги. Мгновенное облегчение – и тут же полный упадок сил, лихорадная дрожь и судороги. Погодя, когда пот сойдет и под гривами станет сухо, можно будет дать воды на дне берестяного ведра – горло смочить.
Ботуры разгружали вьючных, развешивали на городьбе волглые потники. Отгоняли собак, с радостным лаем крутящихся возле туш. Неплохая охота выдалась в последние дни. Чуть ли не в половину юрты возвышалась знатная добыча, бугор мяса и жира! Но что же никто не выглядывает из дверей и окон, не выходит встречать? Неужто жены не слышали, не видели приезда славной дружины? Поди, еще крепко спят. Что еще делать хозяйкам ранним утром, как не спать, вновь переживая во сне молодую весну!