Чувствуя у шеи острие батаса, Сордонг старался не напрягаться. С возрастающей тревогой следил за тем, как Модун ворошит копьем шкуры на лежанке и тычет в заваленные хламом углы. Жалобно вскрикнув, закатил глаза.
– Ну, хватит, – поморщился Хорсун. – Я насмотрелся этих кривляний еще на том сходе аймачных, когда ты врал о чужом волшебнике, что, по твоим словам, погубил наших шаманов. С тех пор ты, видно, продолжаешь водить дружбу с бесами… Где странник? Где моя жена? Что значат твои слова о маленькой удаганке, которую ты вознамерился убить? Кто она?
– Один я, скучно мне, вот и пою иногда для развлечения все, что в голову взбредет, – пробубнил помертвевший от страха Сордонг.
– Снова врешь! – Хорсун убрал батас с его горла. – Говори правду!
– Я не виновен… это они… они, Никсик и его люди!.. Они сами, я отговаривал, – заканючил старик.
– Ах вот как! Значит, тебе все известно! – вскипел багалык. – Так что же ты изворачивался?!
– Я испугался… Кто не боится великого воина с громовым голосом и карающей рукой? – льстиво залопотал Сордонг, подвигаясь на коленях к ногам Хорсуна.
– Встань! – брезгливо передернулся воин. – Встань, предатель родичей, если в тебе осталась хоть капля человека!
Будто бурлящего кипятка плеснул багалык в больное чрево Сордонга. Всклокотавшая кровь хлынула старику в голову, ногти впились в ладони, вспарывая кожу до мяса… Как он мог впасть в этот постыдный ужас? Как мог так скоро забыть, кто на самом деле велик?! Отшельник скривился от напора жгучей желчи, устремившейся в рот из разгоряченного нутра. Трудно ёкнув, сглотнул разъедающий гортань комок.
Не-ет, пусть подвинется с вершины чванливый Хорсун! Она не для него! Еще не родился человек, способный совладать с шаманом Сордонгом! Если даже багалык убьет его, то… Но он не убьет. Дэллик обещал много весен жизни. Духи не дадут уйти с Орто, ведь в залог своего будущего величия Сордонг бросил им в пасти души родного аймака… Да! Время великого шамана не сочтено!
Ночью Сордонгу удалось изготовить невидимый колдовской самострел. На тугой лук пошла гневная зависть Никсика. На тетиву – больное дыхание Кэнгисы, на стрелу, наконечник и спуск – жизни остальных. Шесть человек – как раз столько, сколько нужно тайному орудию мщения, настороженному и способному ждать в течение неисчислимых весен. Огромное, размером с несколько кёсов пути, взведенное от вершины одного холма у Диринга до макушки другого, оно сначала убьет Хорсуна, а затем поразит его потомков в год возвращения Сордонга на Орто. Шаман возродится из сгустка Сюра, каплей огненной ртути выбьется из глубины адова ада Жабына… Да! Самострел освободит новую стезю не знающему страха Сордонгу, уничтожит всех чародеев и удаганок, способных встать ему поперек дороги!
Мудрый Сордонг побеспокоился и о том случае, если багалыку посчастливится избежать самострела. Поместив в боевой батас, принесенный женой кузнеца, частицу своей материнской души, шаман вновь отправился в Сытыган.
Яркие лучи месяца вплыли в открытую дверь запятнанной пороком родовой юрты. Безумные женщины так и не отцепились друг от друга. Они были при смерти и едва шевелились на мерзлом полу. Страшный уродец, протягивая с лавки бескровные пальцы-ветки, пищал, как крыса. Пришлось навалить на него гнилые циновки, найденные в левой стороне отчего дома. Сордонгу сделалось дурно, но он все же нашел в себе силы призвать духа шаманского предка, чтобы тот помог закрепить в ноже заклятие. Теперь заговоренный батас надежно спрятан в углу старой юрты. Зарытый в земляном полу, нож станет терпеливо ждать человека, который найдет его и разогреет для мести… Да!
Пока жизнь и джогур не исчерпаны, надо бежать из Элен. На Срединной земле много аймаков, и над каждым светит луна. Что бы ни случилось, великий шаман больше не даст себя унизить!
Сордонг нагнулся, но лишь затем, чтобы достать из-под лавки бубен. А когда поднялся, это уже был совсем не тот жалкий, заискивающий старик, только что ползавший на коленях перед багалыком. Глаза его сверкали, как выстуженные после плавки лезвия, трепещущие ноздри шумно вдыхали спертый воздух землянки. Спина гордо выпрямилась, и сильные руки воздели к потолку посветлевший бубен.
Колотушка валялась где-то под нарами, но у Сордонга уже не было времени ее искать. Тихо и вкрадчиво застучала по бубну твердая длань. Зазвенело, зашуршало певучее одеяние. Слабая блуждающая улыбка мелькнула на лице. Один глаз закатился вверх, второй – вниз, страшно заблестели белки, продернутые красными нитями вен. Сордонг запел:
– Багалык, ты жаждал правды? Ну, так ты ее услышишь! Не принадлежу я роду на Срединной никакому, сиротлив и одинок я, потому что миру духов с малых весен поклоняюсь! Я не ведаю ни страха и ни жалости плаксивой, роком прихожу нещадным к тем, кто смел меня обидеть! Пел когда об удаганке – я о кроткой пел Нарьяне, ласковой и луноликой… О твоей, Хорсун, любимой, о твоей жене неверной! Многого не знал о ней ты… Да, Нарьяна – удаганка! Мать была еще сильнее… Я любил Гуону, только… сам ее и уничтожил! Яд смешав с напитком сладким, дал отраву чародейке, дал Терюту и Сарэлу, всех попотчевал я вдосталь… и спустил на дно Диринга! Славную принес я жертву ящерице Мохолуо!
В горле старика взбурлил визгливый безумный хохоток.
– Эти трое мне мешали! Я хотел убить Нарьяну… Ведь тогда бы я, отдавший за джогур чертякам душу, стал единственным шаманом на Орто, земельке средней!
Хорсун и воины оцепенели от крайнего изумления и чудовищной низости ужасных признаний. А Сордонг, закрыв глаза, качаясь, то возносил над головой, то опускал книзу трепещущий бубен. Извергая из себя прыгучую, порожистую песнь, он возвращал багалыку пощечины оскорблений.
– Не пришлось твою жену мне, багалык, и пальцем тронуть… О, как плакала Нарьяна, умоляя чужеземца взять ее с собою в земли, из которых он явился! О, как пылко уверяла, что тебя она не любит – никогда, мол, не любила! О, как обнимала страстно хитроумного бродягу, уходя с ним в край далекий за бездонною дугою моря Ламы, чье дыханье ураганное прозрачно! Кровь отцовская тянула, видно, нежную Нарьяну, память о безвестных предках, род нунчина Кубагая, вместе с тайною любовью к страннику, что не однажды приходил уже оттуда!
Не сможешь стоять истуканом, когда у тебя вживую тащат из-под ребер печень… Хорсун отшатнулся с лицом бескровным, словно испод очищенной шкуры. Человеческое слово страшнее разящей стрелы… Сордонг, конечно, лжет. Враки, лукавые враки! Но больные мысли об измене уже стонали, кричали и выли в голове, заполняя ее целиком, уже перешибали и вышвыривали всегдашние сомнения. Мир сузился и потемнел. Сказанное отравой приникло к изнывшему, готовому выпрыгнуть сердцу… Похоже на правду. Или правда и есть?!
Значит, так оно было… Вот к кому удрала Нарьяна! Вот почему она накрутила на лежанку подушек вместо себя, будто спала! Она, носящая в изменчивом лоне его ребенка! А может… может, не его?! Хорсун и без напоминания Сордонга прекрасно знал, что странник бывал здесь раньше. К тому же не обо всех его приходах, вероятно, известно… Обманщица, лгунья! Звезды-глаза… «…не любит… никогда… не любила! О, как обнимала страстно хитроумного бродягу…» Подлая, подлая, подлая!!!
Ярость будто кнутом перехватила горло и едва не задушила багалыка, выбивая из легких воздух. Стало одновременно зябко и душно, в животе все стеснилось и сжалось. На миг Хорсун потерял голову или, может быть, умер, если так бывает – умереть на миг, убыть человечьим разумом, воздушной душой, впуская в сознание другого… Багалык вновь почувствовал, как из потаенного, темного угла его естества, глухо ворочаясь, взмывает кверху, на волю, пещерное существо со звериными мыслями. Древняя тварь, движимая дыханием мести, нюхом чуяла гнев Хорсуна и взрастала с гибельной быстротой, не оглядываясь на свое черное логовище, пропахшее сырым мясом и затхлыми костями. Хозяйски захватила обмершее тело воина. Багалык перестал видеть и слышать, его зрением и слухом завладел тот, кто сидел внутри. Все вокруг окрасилось в черное и красное, красное и черное: кровь, ночь, ржавое лезвие смертельного ливня… Так вот какие цвета у измены!
Всклокотал дикий рык, пращурный двойник вскинул карательную десницу. Откуда-то издалека донесся остерегающий крик Модун, еще чьи-то вопли. Бешено заметались, заскакали тени на стенах… Поздно! Незнакомое с пощадой существо со свирепою силой швырнуло руку вперед. Крепко зажатый в кулаке батас со свистом рассек воздух и до самой рукояти вошел в бубен, а сквозь него – в гнилую утробу шамана.
«…не любит! …не любит!.. О, как обнимала страстно… бродягу… уходя с ним…»
Пощечины?! Кровь за них!
Старик опрокинулся навзничь. Глаза его вылезли из орбит, ноги задергались. И сейчас же в лесу послышался древесный треск, похожий на человеческий стон. То рухнуло побитое молнией дерево, из шестой нижней ветви которого были вырезаны обруч и крестовина Сордонгова бубна, а из четвертой – колотушка.
Выдернув обагренное орудие из содрогнувшейся плоти, воин попятился, приходя в себя. С ужасом уставился на сведенное судорогой лицо отшельника. На губах старика пузырилась и шипела красная пена. Зверь-убийца нырнул обратно в неведомые глубины вековечной памяти предков, оставив Хорсуна наедине с ухмылкой Ёлю… Но вперекор смятению вслух вырвался отголосок непокоренной злобы:
– Передай своим духам, что я убил тебя без сожаленья!
– Сожалеть придется потом, – прошипел шаман, соскальзывая по столбу к полу. Изо рта его рывками выплескивался густой темный сок. Бубен из светло-желтого стал алым.
Воины стояли молча, как зачарованные. Батас выпал из пальцев Хорсуна, сраженного немыслимостью собственного поступка.
Что он, багалык, сотворил собственными руками?! Он, наставник, глава дружины, сдерживающий воинство, мнящий себя справедливым… а себе легко давший волю казнить! Не в бою, не в смертельной опасности – из желания мести, в неуправляемом гневе убил старого человека, не способного противостоять!