– Сверкнув доставляющей вести звездой, с девятого яруса ты прилетел посланником громокипящих небес, орел, озирающий сверху миры! Не брезгуй радушием, царственный гость, с поклоном почтительным просим тебя: дары благодарные наши прими – рви мясо отборное клювом-кайлом, когтями отточенными раздирай слоистое сало кобыльих кишок, ешь-пей, угощайся, заоблачный страж!
Остальные безмолвно качнулись и, согласно обычаю, заколыхались в такт славословящей речи. Орел потчевался охотно, вперевалку переступая по шкуре от мисы к мисе. Круглым золотисто-черным оком искоса поглядывал на людей. Они придвинулись к столбам коновязей плотнее и тоже вкусили снеди.
– Сдается, явился ты к нам неспроста… Ужели подать собираешься знак о лихе неведомом, зверь-господин? Коль так, то запомни нас, верных друзей! Подкрасться не дай неизвестной беде, отвадь погребальные звоны лопат и черных аласов могильную тишь! Спаси от коварных заклятий и чар, от козней шаманских, магических стрел, от происков мстительных, тайного зла, а если враги неизбежны, то пусть приходят сражаться с открытым лицом!
Благосклонно прослушав песнь-молитву, птица завершила трапезу. Наклонила голову и чуть приподняла мохнатую лапу, чтобы почистить клюв изогнутым когтем. В этот миг Олджуна, прячась за столбом, протянула руку за кусочком говяжьего языка… И тут словно вода забурлила в огромном котле, переливаясь через край, – так громко и разъяренно беркут заклекотал-зашипел! Поднятая лапа распустилась четырехлепестковым кожистым цветком, и напруженные когти с быстротой молнии вонзились Олджуне в запястье!
На белую кобылью шкуру брызнула алая человечья кровь. Девочка пронзительно закричала. Вначале никто ничего не понял, а когда ахнули и вскочили, было поздно – орел раскинул могучие крылья и поволок Олджуну за собой.
– Отпусти ее! – завопил Хорсун, забросив первую попавшуюся посудину поверх головы своего птичьего покровителя. Тот на лету повернул шею вбок и вниз. Глянул на багалыка вроде бы со сдержанной родственной досадой…
Потом, вспоминая ужасное событие, Хорсун не мог взять в толк, каким образом несколько мгновений удлинились настолько, что в них вместилось время доброй четверти варки мяса.
Увлекаемая орлом, девочка медленно переставляла ноги, почти не касаясь земли. С ее руки, воздетой беспомощно кверху, неспешно отрывались круглые капли крови и, обвисая в воздухе, опускались на снег гроздьями рябиновых ягод. Хорсун заметил, что Олджуна легко могла вырваться, зацепленная лишь остриями когтей одной орлиной лапы. Но, обезумев от страха, покорно, обреченно влеклась вслед за жгучей болью. Простертые крылья птицы взмахивали трудно, будто стены чума кочевников, сорванного с берега бурей.
– От-пу-ус-ти-и-и-и! – вновь закричал багалык, пересекая двор в несколько плавных, неправдоподобно длинных прыжков. Крик его растянулся по ветру, поднятому крыльями, от коновязи до леса и гор, повторился устами скучливого эха…
Через миг время с бешеной скоростью втянулось в обычный бег. Сжалось с вихрем и посвистом, точно тетива после спуска стрелы. Олджуну с разбегу швырнуло об изгородь. Беркут вознесся вверх к верхушкам елей и дальше, к задевающим небо острым затылкам речных утесов.
– Ну-ну, прекрати рыдать, – поморщилась Модун, осматривая пораненное запястье перепуганной девочки. – Потерпи, кровь сейчас перестанет течь. Много ее вылилось, но рука не сильно пострадала, кости целы. Подернутся ранки струпиной, зарубцуются, и останутся на коже небольшие шрамы. Будут напоминать тебе об осторожности.
Быгдай, зачинщик обряда, сидел на шкуре с поникшей головой.
– Не переживай, – вздохнул Хорсун. – Никто же не знал, что так получится. Хищная птица… Мало показалось жертвенной еды, вздумала живую плоть потеребить. А тут как нарочно дитя подвернулось.
Из юрты послышался рев малыша Болота: спящего ребенка оставили одного.
– Пойдем, – Модун повела Олджуну к дому. – Промоем руку кипяченой водой, переоденешься, и я тебя уложу. Поспишь, и быстро забудется все страшное.
Увидев мать, Болот сразу умолк, вытер слезы. Как взрослый, причесал пальцами рыжие вихры. Спустился с лавки и заинтересовался окровавленной рукой девочки. Что-то соображая, замахал ладошками:
– Нож ка-ак па-ал! Ой-ой! Болно! Не пачь, не пачь!
– Ты-то сам только что на всю заставу плакал-кричал, человек-мужчина, – улыбнулась мать.
– Не пакал, – насупился малыш. – Болот не пачет. Болот болшой.
Бутуз выглядел как маленький ботур. Слезая с лавки, успел нахлобучить любимую шапку, сшитую из ровдуги в виде шлема. Теперь деловито пристегивал к поясу деревянный батас в затейливо вышитых ножнах.
– Вот и все, – сказала Модун девочке. – Ложись, держи руку на подушке. Вечером мы с Болотом опять вас проведаем. Помажем ранки на ночь кедровым маслом, смягчим кожицу, чтобы не тянула, подсохнув.
Баюкая ноющее запястье, Олджуна думала…
Как ей теперь гулять в лесу? Вдруг орел выследит и заклюет насмерть? Может, взять лук и убить орла? Убил же Хорсун старикашку Сордонга, и ничего с ним за это не сделали. А черный странник убил всех сытыганских мужчин, мать и Никсика. Странника и найти-то не пытались. Орла надо застрелить так, чтобы никто не видел. Чтобы люди подумали на кого-нибудь другого. Хотя бы на странника. Тогда не соберут схода, не станут судить за убийство священной птицы…
Олджуна судорожно вздохнула. Сход!.. Эти тетки-дуры собрались сослать ее в чужой аймак за северными хребтами. Извести бы по дороге гонцов, которых отправят туда весною. Незаметно догнать их по горным тропинкам и прикончить, стреляя сверху из-за камней. А потом разделаться с гадкими старухами Хозяйками… Вот было бы славно! Ишь чего захотели – лишить Олджуну Элен!
Девочка не выносила Хозяек с позапрошлого лета. Она любила играть глиняными человечками, которых лепила у озера Травянистого. Руки у нее сноровистые, куколки получались красивые. Олджуна приносила их домой и думать не думала ни о каких неприятностях, связанных с ними. А однажды бабушка увидела человечков, растоптала бедняжек ногами и страшно раскричалась. Ругала матушку Кэнгису за плохой присмотр за дочерью, ругала своевольную внучку. Потом объяснила, что идолами играть нельзя. В них, оказывается, может влезть злой дух и натворить много плохих дел.
Олджуна не без сожаления прекратила делать куколок и стала лепить горшки и мисы. Так ловко приноровилась, что они тоже стали выходить красивыми. Она даже обжигать их научилась. Приспособила для этого вкопанный в обрыве прохудившийся котел, стащенный у матери. Кэнгиса все никак не удосуживалась отнести его кузнецам на починку.
Обнаружив пропажу, мать после и горшки нашла. Немало подивилась дочкиному мастерству, соседкам похвасталась. Показала им звонкие, веселые изделия… Меньше надо было хвалиться! Кто-то Хозяйкам растрепал. Старухи, которых всякие подлизы называют почтенными, встретили однажды Кэнгису и что-то ей такое сказали. Мать запретила лепить горшки. Олджуна бы не послушалась, но мать отобрала-таки котел, сама не поленилась выкопать из обрыва. Бабушка молвила непонятное:
– Не хватало ей еще стать Хозяйкой, за всю Орто ответ держать!
Олджуна пристала с вопросами. Бабушка не ответила, отослала на улицу.
…Вниз по кисти поползла тягучая, загустевшая капля крови. Девочка слизнула ее, как делала обычно, когда чем-нибудь ранилась. К царапинам и порезам ей не привыкать. Куда пуще забота изжить страх перед орлом… Закрыла глаза, представляя, что стоит на холме и смотрит на долину.
Она любит Элен больше всего на свете. Любит ее прозрачные реки, ручьи и озера, полные рыбы и удивительных тайн, тайгу окрест, где обитают самые разные звери и птицы и растут все растения, какие только водятся в Великом лесу-тайге. Таких красивых гор, как здесь, нет нигде на Орто, об этом не раз говорили взрослые. Разве можно отнять у Олджуны Элен? Долина – ее истинная мать, и даже больше: она – мать и отец и далекие предки рода, чьи души превратились в деревья и камни. Долина – ее родной дом, ее единственный друг… Невозможно объяснить, что значит для нее долина! Наверное, это жизнь Олджуны. Без Элен она умрет.
Люди в долине злы и корыстны, а земля щедра и добра к тем, кто летает, прыгает, ходит и ползает по ней. Будь Олджуна великаншей, она бы выкинула отсюда несносных людишек. Обняла бы долину руками и закрыла от всяких несчастий. Уберегла бы от бурь, страха и боли, ведь земля чувствует боль душою и плотью, как любое живое, мыслящее существо.
Никогда ничего не боялась Олджуна в своей ненаглядной Элен. А теперь будет бояться. Проклятый беркут все испортил.
Девочка открыла глаза и повернулась к окну. За ним мелькали смутные силуэты дядьки Быгдая и багалыка.
Завтра надо будет громко назвать в лесу имя беркута. Пусть злые духи услышат… Нет, не станет она их манить. Дядька Быгдай сказал, что орел – родич Хорсуна. Недаром присловье есть: «Дружина без багалыка – что скала без орла».
В который уже раз за эти дни Олджуна с гордостью подумала: «Мой новый отец – багалык!» Эта мысль приятно волновала и будоражила ее. Правда, ночью Хорсун пугал Олджуну страшными криками. От ужаса ей сначала хотелось убежать подальше, а после она притерпелась и лишь крепко зажимала ладонями уши.
Багалык кричит во сне почти так же, как от боли ночами кричала мать Кэнгиса. У матери в животе сидел черный недуг, ел ее изнутри и рос, будто ребенок. Должно быть, у багалыка тоже что-то болит. Но хворого он не напоминает нисколько, хотя ходит хмурый и немножко злой. «Сердится из-за смерти жены и ребеночка, – понимала Олджуна. – Ничего, посердится и забудет». И похвалила багалыка: «Красивый, умный, богатый!» – а заодно себя: «Я тоже умная, что выбрала его в отцы».
У Олджуны никогда не было настоящего отца. Как-то раз, подслушав разговор родителей, девочка поняла, что она приемная дочь Никсику. От нее не скрывали: Никсик – старший брат Кэнгисы. Матери у них были разные, а отец один. Да и не скрыли бы, ведь бабушка тогда еще не умерла. Но вот о своем сиротстве Олджуна узнала впервые. Справилась