Михаил вылез из воды, торопливо оделся и быстро зашагал в гору.
...Туйко лежал на завалинке возле своей конуры и в полудреме смотрел, как шустрые воробьи шныряют вокруг пустой миски. И напрасно старый воробей то и дело тревожно привставал на тонюсеньких ножках, чтобы поглядеть на пса: Туйко и не собирался разгонять воробьиное семейство. Он будто понимал, что подросшим воробьятам очень нужен хлебный корм, которым здесь, в Лахте, не так-то просто разжиться. Но когда молодой воробьишка прыгнул на край корыта с водой, намереваясь устроить купанье, пес приподнял голову и зарычал: купаться можно в любой луже или на озере, возле бережка, нечего поганить питье.
Воробьи мигом взлетели и с недовольным чириканьем расселись по краю крыши. Туйко посмотрел на них, зевнул, широко раскрыв пасть, потом перевел взгляд на корыто с водой. Захотелось пить. Но вставать было лень, и он снова уронил голову.
Туйко шел восьмой год, но ему казалось, что он живет вечно и вся жизнь его — нескончаемое ожидание хозяина.
Его никто не обижал, и был он всегда сыт. Людей, живущих в этом большом доме, он глубоко уважал, издали различал по голосам, по походке, по запахам и каждого из них всегда приветствовал радостным повизгиванием и неустанным помахиванием завитого в кольцо хвоста. Он лег бы костьми, если б кто-нибудь посягнул на любого из этих людей, на любую вещь во дворе. И за каждым он с радостью пошел бы хоть на край света. Но по-настоящему, безраздельно он любил лишь одного, преданность которому была не просто долгом, а чем-то неизмеримо большим — эта преданность была для Туйко вершиной собачьего счастья.
Запах того человека — запах истинного и единственного хозяина — он впитал в себя еще в тот день, когда месячным щенком отнятый от матери, оказался за пазухой — в темном зыбком тепле. С этим запахом было связано не только начало новой жизни, но и все повороты судьбы, все самые острые ощущения и переживания: первое знакомство с тайгой и первый выстрел, первая облаянная в жизни белка и первая ночевка у костра в сузёме[10], первая встреча с крупным зверем и первая разлука. И еще море вольной жизни, которой Туйко не помнил, но она часто снилась ему, и он как бы повторял ее в своих снах.
За три года жизни на цепи Туйко, наверное, забыл бы этот разжигающий кровь запах хозяина и отдал бы всю полноту любви и привязанности людям, которые были рядом не в снах, а в реальной жизни. Но время от времени хозяин возвращался, и сны становились явью: опять была воля, тайга, азарт преследования, выстрелы, теплая звериная кровь, ночные костры... А потом снова цепь и — ожидание...
Зимой и летом, днем и ночью, даже во сне ни на мгновение не отключался слух Туйко, раз и навсегда настроившись на улавливание шагов хозяина и его голоса. И в любой миг он безошибочно выделил бы их из всех окружающих звуков.
Еще тараторили на крыше неугомонные воробьи, но уже привиделось Туйко в чутком собачьем сне что-то тревожно-радостное... И вдруг... Мелкая дрожь прошла по телу собаки. Туйко поднял голову, навострил уши, затаил дыхание. Нет, это не сон! Он вскочил, громыхнув цепью, и, не дыша, замер. Вот еще один шаг, еще... Кровь ударила в голову, радостный вопль застрял в горле, и Туйко со сдавленным стоном рванулся навстречу шагам.
Натянувшаяся цепь с жестокой силой осадила его. Пес перевернулся в воздухе, упал на бок, и вновь рванулся вперед. Цепь не пускала. Тогда он взвился на дыбы и, весь трепеща от восторга, завизжал, завыл, заплакал.
Нет, он еще не видел хозяина и чуткий нос еще не улавливал того единственного запаха, но слышал, слышал шаги!
Михаил одним прыжком перемахнул изгородь и по грядкам, по спутанным плетям картофеля напрямик кинулся к изнемогающему от счастья псу. Он тискал его с жаром натосковавшегося в одиночестве человека, мохнатил густую шерсть, прижимался горячей щекой к морде Туйко. А тот, дрожащий, приглушенно стонал, тыкался мокрым носом в лицо хозяина, исступленно лизал его шею, подбородок, виски — все, до чего мог и успевал дотянуться жгучим шершавым языком.
Он чувствовал, что руки хозяина нащупывают пряжку ошейника, но замереть хоть на мгновение не было сил. Когда же разомкнулся жесткий ремень, Туйко пулей обежал двор, бросился на грудь хозяина, сшиб его с ног, и оба, человек и собака, покатились по траве. А с крыши смотрели на них притихшие воробьи...
Посреди прихожей, напротив входной двери, лежал старый кот Рыжко. Он выпялил на Михаила круглые зеленые глаза, вскочил и шмыгнул за печь. И пока Михаил оглядывал избу, вешал на стену ружье, а потом, задумавшись, сидел на диване и курил сигарету, два немигающих глаза призрачно светились в темном углу.
Волнение, вызванное бурной встречей Туйко, схлынуло, и теперь Михаил наслаждался тихой радостью, что снова видит родную избу, что впереди встреча с отцом, матерью, дедом, братьями и сестрами, что опять есть возможность бродить по заветным тропам суземья, с замиранием сердца спешить на призывный лай Туйко и отдыхать под звездным небом у ночного костра.
Но вместе с тем на душе было тревожно и грустно. Все-таки в жизни сделан слишком крутой поворот. Чем он обернется, что принесет?
— Поживем — увидим, — вслух сказал Михаил и поднялся.
С запоздалым сожалением он подумал, что не спросил у Люськи, где сенокосничает семья, и вышел в сени. На длинной полке в ряд белели стеклянные банки с молоком. Когда-то мать разливала молоко в глиняные горшочки и ставила в печь париться, и такое пареное молоко Михаил очень любил, но с тех пор, как разбился последний горшочек, он пил только свежее. Отыскав по тонким сливкам утреннее молоко, Михаил опорожнил литровую банку и вышел на крыльцо. Туйко опять начал восторженно прыгать ему на грудь и лизаться.
— Ну хватит, хватит, уймись! — он жестко осадил пса за холку.
Из дома Тимошкиных кто-то смотрел в кухонное окно.
«Наверно, бабка, — подумал Михаил. — Зайти, что ли, проведать стариков!..»
Он прислонил к двери палку и направился к соседям. Лицо в кухонном окне тотчас пропало, и через минуту на крыльце появилась Акулина. Она улыбалась каждой морщинкой, и глаза ее смотрели молодо и весело.
— Здравствуй-ко, Мишенька! — старуха низко поклонилась. — Думала, кто это через огороду скочил да к собаке побежал, а на-ко вот!..
«Ишь как она по-русски шпарит!» — подивился Михаил и сказал, пожимая костлявую бабкину руку:
— Ты, Матвеевна, вроде как на десять лет помолодела.
— Ой, не говори-ко! — она приблизила к нему сияющее лицо и полушепотом сообщила: — Ведь Василий в гостях, еще и с внуком!.. Поди в избу-то, поди! — она подтолкнула его сзади. — Все дома.
Год назад, во время отпуска, Михаил разок заглянул к соседям. Но тяжким было то короткое посещение: не изба — сарай, и жильем в ней не пахло, будто смерть уже вселилась в дом, да что-то замешкалась; старики — одна тень, в глазах унылая тоска, даже не тоска, а пугающая отрешенность. И только один вопрос: «Опять приехал? Ну и слава богу!..» «На ладан дышат», — с грустью подумал тогда Михаил. Прощаясь, он был уверен, что видит стариков последний раз, что они не переживут зиму.
Теперь же, когда вошел в избу Тимошкиных, он устыдился тех своих мыслей.
— Михаилу Ивановичу!.. — приветствовал его старик, вставая с лавки.
— Доброго здоровья! — поклонился Михаил, и ему радостно было пожать живую стариковскую руку.
Он так же уважительно поздоровался с Василием Кириковичем и Германом.
Акулина немедля взялась за самовар.
— Не клопочи, бабушка, ради бога! — сказал Михаил. — Я только что молока напился.
— Ну — молока! Как же без самовару? Ты ведь с дороги, да и мы еще чаю не пили. Садись-ко пока да хвастай, как живешь. Не женился?
— Какая женитьба! Все место себе ищу.
Акулина налила в самовар воду, разожгла пучок лучины.
— Дак ты счас-то в Питере, али где?
— Уехал я оттуда. Совсем.
— Ну-у!.. — Акулина сунула лучину в самовар, приладила трубу. — А чего так? Али худо там?
— Не то что худо... Домой тянет, поближе к лесу.
— Раз уж смалу к охоте пристрастился, тянуть будет, — сказал Кирик Савельевич.
Герман хорошо помнил, как дед Митрий говорил о странностях в характере и увлечениях старшего внука, и теперь с интересом присматривался к Михаилу.
Внешне Михаил был очень похож на Петра: такой же светлоглазый, большеносый, скуластый. Но было в его лице что-то мужиковатое, не хватало тон интеллигентности, которая уже успела наложить на будущего филолога свой отпечаток.
— И по какой же специальности ты работал в этом... Питере? — спросил Василий Кирикович.
— Крановщиком. Ну, и еще на бульдозере недолго.
— Любопытно. Если тебя интересует лес, то и специальность следовало выбрать соответствующую.
— Это конечно, — согласился Михаил.
— Дак теперь-то куда ладишь? — спросил Савельевич.
— Не знаю. Вот отгуляю отпуск и посмотрю. Хотелось бы поближе к дому.
— Эдак, Мишенька, эдак! — одобрила Акулина. — Худо ли, когда от батьки да матки недалеко.
Михаил закурил, помолчал, думая о чем-то своем, потом вдруг обернулся к Василию Кириковичу.
— Вот вы человек, так сказать, государственный, знаете экономику и политику... Раз уж такой разговор зашел, вопрос у меня будет... В общем, как вы считаете, есть у Ким-ярь перспектива?
Василий Кирикович привалился спиной к стене, закинул ногу на ногу, смерил Михаила долгим оценивающим взглядом и ответил:
— Безусловно, есть.
— Какая?
Брови Василия Кириковича сдвинулись: ему не понравилась поспешность, с которой был задан вопрос. Он помолчал, собираясь с мыслями.
— Перспектива есть уже потому, что со временем не останется ни одного гектара земли вне эффективного экономического использования. Но когда очередь дойдет до Ким-ярь, на это трудно ответить. Здесь нет полезных ископаемых, край чрезвычайно удален от железных дорог и промышленных центров, а сельскохозяйственное освоение этой земли уже невозможно: нет людей.