— Я ведь не дурак!.. Чего спрашивал, я то и говорил.
— Понял, — Герман вытащил из кармана вчетверо сложенную бумажку и подал Кольке. — Можешь даже прочитать: от тебя секретов у меня нет.
— Была нужда! Отдам и все.
— Кому отдашь? — вздрогнул Герман.
— Катьке. Кому же еще! — и спрятал записку в карман выгоревших хлопчатобумажных штанов.
— Верно... В общем, ничего плохого в этой записке нет, но я бы все-таки хотел, чтобы о ней, кроме тебя и Кати, никто не знал.
— А кто спрашивать-то будет!
— Ладно. Договорились. Вечером я буду на крыльце, в случае чего — прибежишь. Хорошо?
Колька кивнул.
— Долго Люська удит, — помолчав, сказал Герман, — наверно, хочет много рыбы наловить. Ты бы позвал ее, а то окуни уж давно остыли.
— Она не придет.
— Почему?
— Она тебя видела.
— Странно. Что из того, что видела?
Колька опять взял в руки прут, пошевелил в костре сгребая обгоревшие концы хвороста в кучу ответил:
— Она тебя не любит.
Что-то кольнуло в груди Германа.
— Не любит? — переспросил он растерянно. — За что? Я, по-моему, не сделал ей ничего плохого.
Колька молчал, насупив белые брови.
— Нет, ты все-таки скажи: почему?
— Не знаю... Наверно, ничего не делаешь дак... И одеваешься, как в праздник.
— Ну и ну!.. — Герман смущенно улыбнулся. — А что мне, собственно, делать? И как я должен одеваться?
— Почем я знаю!.. — с заметным раздражением сказал Колька.
— Ну что ж... Раз не любит, ничего не поделаешь. Пойду, — и Герман встал. — А вечером все-таки я буду тебя ждать. Хорошо?
Колька не отозвался.
Выбирать удобный момент, чтобы передать записку с глазу на глаз, Колька не стал: вечером, когда вся семья в сборе, такой момент мог бы и не представиться. Он просто ушел в другую половину избы и позвал оттуда:
— Катька, иди-ко сюда!
— Чего тебе? — Катя приоткрыла дверь, но увидела, что брат трогает швейную машину, и быстро подошла к нему. — Ты что тут делаешь? Не крути ничего!
Колька молча подал записку. Катя открыла было рот что-то спросить, но встретилась глазами с братом, о чем-то догадалась, взяла бумажку и тут же развернула ее.
«Катя! Я потерял всякую надежду увидеться с тобой, а мне так много надо сказать тебе. Поэтому не сочти за бестактность, что я посылаю эту записку. Я не смею просить тебя о встрече, но если можешь, то хотя бы сегодня выйди с П., когда он пойдет на тренировку.
Гера».
Кольку так и подмывало заглянуть в записку, но он крепился и тупо смотрел на загорелую руку сестры с белым от часов ободком на запястье. Потом поднял глаза, увидел смущенное, покрасневшее лицо Кати и тихо спросил:
— Чего ему сказать-то?
— Ничего, — Катя сунула записку под машину. — Ну что смотришь?
— Дак ведь, — пролепетал Колька, — он меня ждать будет. На крыльце.
— Ты прочитал, что там написано? — заглядывая братишке в глаза, спросила Катя.
— Еще чего!..
— Ну и молодец. Скажи, что я с Петькой на озеро пойду. И всё. А машину не трогай, — и Катя вышла.
Среди множества мелких домашних дел в обязанность Кольки входило рвать к столу луковую траву. Но прежде чем отправиться в огород, он побежал к Тимошкиным. Герман сидел на крыльце, курил.
— Вам луковой травы не надо? — спросил Колька.
— Нет, — удивился Герман. — А что?
— Так. Я за травой пошел, — и, не понижая голоса, выпалил: — Катька сказала, что пойдет с Петькой на озеро.
— Ну спасибо!.. — Герман благодарно хлопнул мальчишку ладонью по плечу, и тот исчез.
Герман не мог знать, входило ли в намерения Кати идти на озеро в этот вечер, но одно то, что она откликнулась на записку и послала Кольку, было приятно и вселяло надежду. Правда, погода для лодочной прогулки совсем неподходящая — все озеро белеет высокими волнами, но какое это имеет значение, если рядом будет Катя!
Они появились на улице в обычное время — в половине восьмого. На Кате был трикотажный спортивный костюм, такой же, как у брата, но с белыми полосками по вороту, опушке и манжетам; коса была уложена на голове и пришпилена, от этого шея казалась женственней — длиннее и тоньше.
— Привет! — Петр приподнял левую руку (в правой он держал корзину). — Нет желания на волнах покачаться?
— Не откажусь! — Герман сбежал с крыльца.
— Тогда сходи, переоденься. Обуй сапоги и возьми плащ.
— Думаешь, будет дождь?
— От волны промокнешь. Иди, мы подождем.
Герман влетел в избу, сдернул с гвоздя брюки и рубаху, предназначенные для рыбалки.
— Ты куда? — изумился отец. — Опять на озеро? Разве не видишь, какой ветер?!
— Ну и что? — Герман торопливо застегивал пуговицы.
— Я убежден, что все это плохо кончится!
— А я убежден в обратном, — Герман сунул ноги в сапоги, схватил плащ и убежал.
Ветер и в самом деле был штормовой. На крышах домов гремели доски, где-то хлопала, жалобно скрипя петлями, дверь; с озера доносился монотонный гул прибоя.
Когда подошли к лодке, Петр глянул вдаль, где катились пенные валы, и вдруг сказал:
— Топай-ка ты, Катеринка, домой. Чего тебе мокнуть?
— Боишься, что растаю? — пошутила Катя, но было видно: она растеряна.
— Не растаешь. Просто ни к чему в такую волну троим плыть.
— Наоборот, троим веселее! — сказал Герман.
— Веселья и без того хватит, — бросил Петр, раздеваясь.
— Ну, если так — я пошла! — Катя повернулась и быстро зашагала к дому.
Герман беспомощно, с сожалением, посмотрел ей вслед.
Едва лодка оказалась на плаву, волны с жестокой силой обрушились на нее. Петр уверенно развернул дощаник.
— Плащ надень! — перекрывая шум прибоя, крикнул он Герману и начал греблю.
Волны бились о правый борт, каскады брызг сыпались на Петра, но он словно не замечал этого. Наклон вперед — весла врезаются под волну, наклон назад — мощный гребок, весла взмывают кверху, пролетают над волной за спину и вновь стремительно погружаются в воду.
«Все складывалось так хорошо, и все получилось так глупо!..» — уныло думал Герман. Он смотрел на пенящиеся волны, которые спешили к далекому неприютному чернеющему берегу, и не испытывал ни малейшего удовольствия от этого плавания. Но и страха тоже не было, не было ничего, кроме разочарования и досады.
По плечам и груди Петра, по извитым желобкам меж мускульных бугров на его животе струилась вода. Но и Германа не спасал плащ. Волны, дробясь о борт, швыряли на него пригоршни воды. Она попадала за ворот и стекала по спине. И на скамейке тоже была вода. Скоро Герман почувствовал, что брюки промокли насквозь и вода уже течет с них в сапоги.
«Пожалуй, хорошо, что Катя вернулась, — подумал Герман. — В самом деле, мокнуть вот так — мало радости».
— Вычерпай воду! — подсказал Петр. — Банка у тебя под сиденьем.
Герман вытащил из-под скамейки литровую консервную банку и очень удивился, что она легко наполняется водой.
Гребля до ближней сети отняла больше времени, чем рассчитывал Петр, и поэтому он решил сначала осмотреть снасти, а потом, уже на обратном пути, сделать тренировочный заплыв. Схватившись рукой за кол, он жестом попросил Германа взять место за веслами, а сам быстро перебрался в нос лодки, перегнулся через борт и свободной рукой схватил верхнюю тетиву сети. Лодка закултыхалась на волнах, зарываясь носом в гребни; снасть затрещала.
— Поддай вперед! Еще, еще!..
Герман сделал несколько удачных гребков. Натяжение ослабло, но лодку стало наносить на сеть.
— Левым! Левым!! — крикнул Петр через плечо. — Хорош!..
Он уселся на носовую скамеечку спиной к Герману и начал перебирать снасть. Руки его сновали с виртуозным проворством. Они успевали все: вынимать рыбу, перехватываться, удерживать сеть, смягчать натяжение под ударами волн и даже править лодкой, не давая ей накрывать днищем снасть. Лишь изредка, когда ударом особенно крутой волны лодку бросало на сеть, Петр коротко подсказывал:
— Поддай! Левым, покрепче!..
Но какими ни были быстрыми руки Петра, осмотр сетей затянулся до захода солнца. В лодке опять плескалась вода.
«Запоздали!.. Плавать, пожалуй, не придется», — с сожалением подумал Петр, усаживаясь за весла и поворачивая дощаник к домашнему берегу. Но тут он увидел, как спокойно вычерпывает воду Герман, и в голову пришла блестящая идея: можно успеть возвратиться домой засветло, если плыть все двадцать минут в одном направлении, к берегу. За это время не лишку нахлещет воды, и Герману не надо надсаживаться, чтобы держать лодку на месте.
Когда Герман вычерпал всю воду, Петр опять попросил его на гребную скамеечку.
— Я поплыву к лахтинскому берегу, — объяснил он свой план. — Держись за мной. Греби полегоньку, осторожно, за волной следи. Ну и, конечно, меня не протарань! — Петр оскалил в улыбке белые зубы. — Через двадцать минут крикнешь. Понял?
Герман кивнул.
Прямо через борт Петр метнулся в уходящую волну.
Лодка, на какую-то минуту потерявшая управление, развернулась бортом к ветру. Герман попытался выправить ее — не получилось: правое весло врезалось слишком глубоко, «увязло» и слетело с уключины. Пока он ставил его на место, новая волна неожиданно обрушила на колени ведра два воды. Герман растерялся, схватил банку. Но лодка раскачивалась, вода переливалась по дну, и зачерпнуть ее не удавалось.
«Нет, надо грести, — подумал он, — и поворачивать на ходу». Но и гребля не давалась. Лодка то взмывала на гребень, то опускалась меж волн, и Герман не мог приноровиться, чтобы одинаково заглублять весла: то одним, то другим веслом гребок получался вполсилы, а то и вовсе впустую. Лодка беспомощно юлила, почти не подаваясь вперед. Минут через пять Герман оглянулся на берег. Он сразу заметил, что Лахта сильно сместилась влево: волнами и ветром лодку быстро несло почти вдоль озера. Это встревожило. Но еще тревожней стало оттого, что Петр куда-то исчез. Герман вытягивал шею, вглядывался в волны — нигде ничего, кроме белых гребней и темных провалов меж ними. Забыв об осторожности, он встал, на какой-то миг засек мелькнувшие вдали руки Петра, но тут лодка покачнулась, и он упал, больно ударившись коленями о шпангоут.