«А ведь он надеется, что лодка сзади!» — пронеслось в голове. Потирая колени, Герман поднялся, сел на скамейку и стал поворачивать лодку. Она не слушалась. Тогда он обеими руками взялся за правое весло и греб до тех пор, пока не повернул дощаник почти против ветра. Но едва сделал несколько гребков двумя веслами, лодка опять упрямо подставила волне левый борт. Снова пришлось грести правым.
И тут Герман понял: Петра не догнать. Страх мурашками пополз по спине к лопаткам. Но может быть, Петр сам заметит лодку и повернет навстречу? Тогда во что бы то ни стало надо держаться, не давать волнам и ветру нести лодку вдоль озера и, сколько можно, двигаться к берегу. И Герман снова и снова греб то одним то обоими веслами, не замечая, как волны швыряют в дощаник острые гребни...
Около месяца Петр плавал по двадцать минут каждый вечер и с точностью до нескольких секунд чувствовал, когда истекает время заплыва. Не услышав условленного сигнала, но уверенный в том, что Герман плывет сзади, он проплыл еще сотню метров. И когда уже руки ноги, спина — все тело стало сигнализировать, что время вышло, Петр перевернулся на спину и оглянулся назад. Пусто, лишь волны белеют. Посмотрел влево, по ветру, но и там волны, одни только волны. Тогда, дождавшись высокого вала, он взвился из гребня вверх. Лодка чернела не менее чем в километре. Это было так неожиданно, что Петр сразу почувствовал, как усталость свинцовой тяжестью потянула вниз. Он расслабился, запрокинул лицо, раскинул руки. Отдохнуть хотя бы одну минуту, полминуты, а уж потом туда, к лодке.
Ему было ясно: с Германом что-то случилось. Растянул связки или упал в лодке и ушибся? Или надломилось весло? В такую волну всякое может быть, достаточно одного нерассчитанного движения...
После минутного отдыха Петр снова поднялся на гребне, засек направление, сделал поправку на волны и ветер и поплыл. Расстояние не смущало — он не раз переплывал Ким-ярь, — беспокоило другое: если случилось что-то серьезное и Герман не сможет грести, лодку понесет через озеро, а дрейфовать в штормовую погоду да еще в сумерках слишком опасно.
Он плыл не спеша, экономно расходуя силы и время от времени посматривая вперед, все ждал — вот-вот там зачернеет лодка. По времени она уже должна была показаться. Петр опять остановился, заглубил ноги и, когда накатила волна, рванулся вверх. Лодка не стала ближе и по-прежнему была развернута бортом к волне. Петр похолодел: понесло, теперь не догонишь! Надежда была лишь на то, что дощаник зацепится за песчаную косу Янь-немь, далеко вдающуюся в озеро. Если же он проскочит косу, тогда... Петр боялся и думать, что тогда может произойти. Но все равно надо плыть за лодкой туда, по волнам. Надо спешить! Где-то в глубине сознания возникла мысль, что и у самого может не хватить сил: слишком много их уже отдано, да и вдоль озера плыть — не поперек, но Петр старался не думать об этом. Главное — плыть, плыть, плыть...
..Беспорядочная гребля быстро изматывала, от мозолей горели ладони, но Герман знал, что будет грести до тех пор, пока в руках хватит сил поднимать весла. И вдруг он увидел, что в лодке плавает мертвая рыба. Корзина, что ли, опрокинулась?..
Почему-то именно вид этой рыбы довел чувство реальной опасности до того физически ощутимого предела, когда и мысли, и инстинкт как бы сливаются воедино, подсказывая единственно верный путь к спасению... Корзина не перевернулась, ее залило! Герман перестал грести, убрал весла в лодку, чтобы не сшибло их волной, разулся и сапогом — он все-таки больше банки! — стал вычерпывать воду. Делал это сосредоточенно, без суеты, зачерпывал непременно полный сапог и выливал только через подветренный борт.
Вода убывала медленно: наполовину залитая лодка сидела глубоко, и почти каждая волна швыряла в нее свою долю. И все же вода убывала! Когда ее осталось так мало, что обнажились шпангоуты, Герман отложил сапог и вновь взялся за весла. Он несколько энергичней, чем бы следовало, попытался развернуть дощаник в наветренную сторону, и правое весло опять соскочило с уключины. И как раз в этот момент «девятый вал» жестоко ударил о борт. Лодка, казалось, повисла над водой. Герман выпустил весло и инстинктивно схватился руками за борта. Дощаник ухнул меж волн, потом, раскачиваясь с борта на борт, стал медленно подниматься на новом гребне, а весло — весло уже плавало за кормой.
Самообладание изменило Герману. Впившись пальцами в скамейку, он бессмысленно смотрел, как увеличивается расстояние между плавающим веслом и лодкой, — дощаник парусил высокими бортами... Последняя надежда выбраться из бушующего озера покинула Германа.
Рыба опять плавала в лодке. Болтались у ног залитые водой сапоги, точно напоминали: пора вычерпывать воду, пора! Но почему-то страшно было пошевелиться, ни руки, ни ноги не слушались, а волны все хлюпали и хлюпали через борт, летели в лицо брызги, и ветер свистел в мокрых волосах.
Внезапно в сознании возникло лицо Кати.
«Ну почему ты сидишь?! — явственно прозвучал ее голос. — Вычерпывай воду, возьми второе весло, ведь ты и раньше почти все время греб одним веслом!..»
Пальцы разжались. Герман плюхнулся на колени, нашарил на дне лодки сапог и быстро-быстро стал вычерпывать воду. Но тут дощаник резко покачнулся, накренился, и вода хлынула через борт. Волны забушевали еще яростнее. Оцепеневший от страха Герман видел, как быстро они заливают лодку и не имел сил ни пошевелиться, ни крикнуть. Он понял: пришел конец!..
...Все медленнее и медленнее плыл Петр среди белых шипящих волн. Берег уже скрылся в вечернем полумраке, и волны были единственным ориентиром. Если даже ветер изменит направление, они еще долго будут катиться в ту сторону, куда унесли Германа. Плыть по волнам, только по волнам и смотреть до рези в глазах — перед собой, вправо, влево, — не покажется ли лодка. Что бы ни случилось, но где лодка, там и Герман.
За последние полчаса Петр оглянулся назад всего один раз, будто хотел убедиться, там ли, на месте ли Лахта. Она издали светила ему двумя желтыми огоньками. Эти огоньки придавали сил, но и вносили в сердце еще большее смятение: Петр хорошо представлял, как тревожно в эти минуты у тех огней.
Он казнил себя за то, что велел Герману плыть сзади. А надо было плыть сбоку, только сбоку, рядом! Как он не сообразил этого сразу?! И нельзя было настолько увлекаться, плыть, не поднимая головы, не контролируя лодку. Ведь если бы он вовремя заметил, что с Германом что-то случилось, можно было быстро прийти на помощь. А теперь? Теперь приходилось рассчитывать на счастливый случай.
Инстинкт подсказывал, что без передышки переплыть озеро не хватит сил, и Петр, сам того не замечая, постепенно забирал все ближе и ближе к берегу. Он вздрогнул от неожиданности, когда слева, почти рядом, вдруг вспыхнул в темноте яркий свет. Герман?.. Петр рванулся навстречу огню, и через минуту рука под водой скребнула по песку. Он поднялся, вглядываясь, но свет резал глаза.
— Петька?! — раздался в темноте испуганный возглас Кати.
И сразу опустились руки.
Шатаясь от усталости, Петр побрел к берегу. Сестра бросилась ему навстречу.
— Что случилось? Где лодка?
Он привалился к ней плечом.
— Не знаю... Все должно быть в порядке... Почему я так сильно устал?.. — Петр закрыл глаза и потряс головой.
Теплая ладонь сестры легла на подбородок, приподняла голову; свет фонаря ударил в глаза.
— Герман где?!
— Да, да, пойдем... Туда!.. — Петр слабо махнул рукой в сторону Янь-немь.
Волны нескончаемо катились на песчаную косу. Здесь, на мелководье, будто возмущенные преградой, они пенились еще больше, но, обессиленные, падали с тяжелыми вздохами.
Петр и Катя не сразу увидели лодку. Она показалась как-то неожиданно среди шипящих волн и пены. И жутко было видеть в ней, захлестанной прибоем, скрюченную фигурку неподвижно сидящего человека...
Еще вечером с крыши сарая сорвало ветром две тесины, и теперь Василию Кириковичу казалось, что оттуда, сверху, несет сыростью и холодом. Он то и дело подтыкал стеганое ватное одеяло, которым был накрыт Герман, прислушивался к ровному дыханию сына и пристально вглядывался в его по-нездоровому раскрасневшееся лицо.
Был второй час ночи, но сам Василий Кирикович и не думал ложиться. Желто светила увернутая лампа, поставленная на перевернутую рассохшуюся бочку, рядом, на табуретке, зеленела бутылка «Плиски», стояли два стакана — один пустой, другой с холодным черным кофе; тут же, на газете, лежали очищенные половинки апельсина, медицинский градусник, аспирин и еще какие-то таблетки.
Чуяло сердце Василия Кириковича беду, когда сын вечером спешно собирался на озеро. Так оно и вышло. И теперь он ругал себя за то, что не проявил упорства, позволил Герману отправиться на эту нелепую прогулку по штормовому озеру. Он содрогался при одной мысли, что сын мог погибнуть из-за его попустительства, и каялся, что вообще предпринял эту небезопасную поездку в край детства. А если уж поехал, то не нужно было брать Германа. Зачем взял? Хотел теснее сдружиться с ним? Глупости! Они и так достаточно дружны. Сын есть сын...
Он смотрел на такое родное, спокойное, по-детски добродушное лицо Германа, и мысли о непонятности и отчужденности сына представлялись ему совершенно необоснованными. Какая может быть отчужденность, если сын и всего-то еще мальчишка, наивный и доверчивый! Ну, иногда дерзит, но с кем этого не бывает в молодости? Болезнь роста. Хочет казаться взрослым, самостоятельным, независимым. Все это временное, и все пройдет. Только бы здоровье не подорвал из-за своей доверчивости.
Василий Кирикович бережно положил ладонь на горячий и потный лоб Германа.
«А вдруг получится воспаление легких? Что тогда делать? — в трепетном страхе думал он. — Попросить Маркелова съездить за врачом? Но как будет добираться сюда врач? Не пешком же! Хорошо бы вызвать санитарный вертолет и улететь в Чудрино. Там должна быть приличная больница...»