— И тогда ты решил остаться? Надеялся один всех стариков обогреть? Так, что ли?
— Не торопись, Мишка, — нахмурился Иван. — Не так!.. В Хийм-ярь я ездил. Был на ихнем партийном собрании, когда обсуждали, как землю здешнюю использовать. Решили молодняк на откорм сюда пригонять. Значит, пастухи понадобятся. Вот я и попросился, чтобы нас на месте оставили. Пастухами. Сначала не соглашались — бригадиром меня метили, а когда сказал, что, кроме откорма, по десять тонн сена своей семьей для колхоза ставить буду, — согласились... И старикам, конечно, поддержка. Кому дровишек заготовишь, кому огород вспашешь, рыбешки подкинешь... Да ведь дело, Мишка, не только в этом. Когда людей нету, каждой живой душе рад! Встретишься, поговоришь — и самому жить легче. Так вот и живем, друг за дружку держимся.
— Понимаю, тато. А дальше-то как? Ведь и стариков уже немного остается.
Иван вздохнул.
— А считай, почти никого. Кирика да Акулину Васька всяко уж теперь к себе заберет, Окся да Фекла из Каскь-немь согласье дали в дом престарелых уехать. Осенью уедут. Один Тимой в Чуру-немь останется. Ну, и еще Кагачевы в Сарь-ярь, дак о тех меньше заботы. Сами еще крепкие, и дочки, только весточку дай, за ними приедут... — Иван умолк.
— В Хийм-ярь-то не собираешься переехать? Я слышал, там и жилье для нас готово?
— Не знаю, Мишка. Жилье есть. Дом новый поставлен, на хорошем месте — сам смотрел. Только внутри еще не отделан. Переехать можно в любое время, да надо ли с этим спешить? Хийм-ярь никуда не уйдет. А мы здесь, что ни говори, уже приобыкли. Вы поднялись, Колька и Люська тоже помощники, да и работать много легче стало. Луговины, которые на сено косим, в порядке, малость подрасчищены, загоны для телят так скроены, что хоть мокрое лето, хоть сухое — привесы можно держать высокие. Чего же не работать? А вот ты насчет Хийм-ярь подумай. На нас с маткой не гляди.
— Подумаю, тато!
— Ну и добро!.. — Иван загасил окурок цигарки, вдавил его в землю каблуком сапога.
Оба, и отец и сын, разом встали и взялись за грабли, чтобы продолжить прерванную работу.
...К полудню небо заволокло тучами. Ветер закрутил, стал жестче. Огонь костра трепетал, желтыми лоскутьями срываясь с поленьев. В подвешенную кастрюлю, в которой кипела уха, залетал пепел. Нюра огорченно морщилась и терпеливо снимала его ложкой. На хвое, с наветренной стороны костра, было разостлано беленое домотканое полотенце, и Катя складывала на него большие ломти ноздреватого круглого хлеба, который резала по-крестьянски, упирая каравай о живот.
На пожне глухо раздавались удары топора: там Иван с сыновьями готовил стоговища.
— Кажется, зря старались, — сказала Нюра, взглянув на небо.
— Может, мне начать в копны складывать? Которое посуше?.. — отозвалась Катя.
— Погодим маленько. Мужики-то придут, так тогда буде...
Первые капли дождя упали, едва Маркеловы взялись за ложки. Катя и Петр вскочили.
— Ешьте! — остановил их отец. — Не успеть!..
Ослепительно голубоватым светом сверкнула молния. Небо будто раскололось надвое. Хлынул дождь.
«Поди, не догадались Люська да Колька перегнать стадо в лесок, — вздохнула Нюра. — И сами мокнут...»
Ее не очень-то огорчило, что сено не успели досушить: и так на погоду грешно обижаться — лето было для сенокоса добрым.
О том же думал Иван. Пусть полощет! Земля давно просит воды. Даже и не удастся досушить это сено, урон невелик, без того уж поставлено тонн пятнадцать, не меньше. Зато трава в загонах поднимется, посвежеет. И еще он думал, что за пастьбу пора браться самому: последний месяц — главный, лучшие загонные пастбища за время сенокоса стравлены и, чтобы удержать привесы на диком разнотравье, пасти надо с умом, а ребята пускай отдохнут, за грибами да ягодами бегают да рыбу в охотку ловят...
Ильин день праздновали в Ким-ярь испокон веков. Предки Маркеловых и Тимошкиных еще участвовали в обряде умилостивления лесных духов — закалывали в жертву им годовалых бычков. На берегу разводился большой костер, и в огромном котле варилась говядина, которой должен был угоститься всякий, кто приходил на праздник.
На памяти Митрия Маркелова и Кирика Тимошкина уже не было никакого жертвоприношения. Но костры на берегах жгли, и обычай угощать друг друга сохранялся. В Ким-ярь устраивалась большая пестрая ярмарка, на которую стекался народ из всех окрестных поселений. Наиболее отчаянные парни приезжали на верховых лошадях из Сарги и Сохты. Ким-ярские деревни захлестывало всеобщее гулянье. Молодежь пела песни, устраивала возле костров пляски и хороводы. Любители лапты затевали за Лахтой, на широком лугу, лихую игру, и кожаный мяч, туго набитый шерстью, черной точкой таял в небе.
После переселения, когда старикам, оставшимся доживать свой век в опустевших деревнях, было не до праздников, ильин день все-таки сохранился. Этому способствовало то случайное обстоятельство, что одиннадцать лет назад истосковавшиеся в одиночестве старики, будто по сговору, пришли второго августа в Лахту проведать Маркеловых и Тимошкиных, а заодно и сходить на кладбище, на могилки. Пришли они, а у Маркеловых гулянье: отмечают день рождения Петьки и окончание сенокоса.
Радушно принятые хлебосольной семьей, старики так славно провели тогда уже забытый было праздник, что уговорились каждый год собираться в Лахте второго августа. Так ильин день стал для них датой ежегодных встреч. Об этом дне все помнили, загодя запасали гостинцы, чтобы угощать друг друга; в этот день надевались самолучшие наряды. Старики пели еще не забытые песни, вспоминали свою молодость, делились заботами и думами и расходились посветлевшими, готовыми и дальше терпеливо нести свой крест.
И вот теперь к Маркеловым опять стекались последние жители края. Еще с вечера прибрели из-за озера, из деревеньки Каскь-немь, старушки Окся Карачова и Фекла Мишкина; поутру из Сарь-ярь приплыл на новенькой просмоленной долбленке лесник Степан Кагачев со своей женой Натальей, а в десятом часу утра на озере показалась еще одна лодка — это попадал на праздник из деревни Чуру-немь старейший ким-ярский житель Тимой Онькин.
Как обычно, Маркеловы всей семьей готовились принимать гостей. Столы были вынесены на улицу и покрыты новенькими клеенками с голубым клетчатым узором по желтому полю. На алюминиевом круглом подносе пасхальным солнцем горел ведерный самовар красной меди; в золотистых берестяных плетенках румянились сдобные замысловато извитые ватрушки и домашние пряники, горками возвышались на разостланных льняных полотенцах калитки с картофельной, творожной и пшенной начинкой; на белой осиновой доске, гладкой и чистой, лежал огромный рыбник.
Поодаль от столов пылал костер — какой же ильин день без костра! — и в большом котле варилась баранина. Возле костра дежурила нарядная, в розовой кофточке и черной юбке Катя. Она следила, чтобы огонь был равномерным и не очень жарким и чтобы суп не лился через край. Петр выносил из избы скамейки и стулья, Нюра, румяная и веселая в шелковом небесного цвета платье, раскладывала на столах посуду. Ей помогала Наталья Кагачева, крупная и еще весьма крепкая старуха. Муж Натальи — Степан, лысый дюжий старик с подвижным лицом и очень живыми глазами, сидел под березой и рассказывал Митрию Маркелову (старики не виделись с прошлого ильина дня) о своем житье-бытье.
— Ты думаешь, я из-за денег работаю? — говорил Степан. — Мне деньги — тьфу! — он сплюнул в траву. — Пенсия идет, и дочки хорошо помогают. Я тебе, Митрий Софронович, по совести скажу: не охота чужого человека в свою жизнь допускать. А как же? Покуда я сам — кум королю. А приедет какой-нибудь услонец бездомный и меня же прижмет. Вот чего боюсь!
— Да ведь худо двоим-то! — сказал Митрий. — У нас хоть робятишка есть... А ежели, не дай бог, захвораете?
— Наташка от всякой хворобы лечит. Трав этих у нее под потолком понавешено — в жисть не испить! Да и не баливали пока. Миловало.
Михаил, краем уха слышавший этот разговор, спросил:
— А мудреная работа — лесником? Ты вот, к примеру, чего в лесу делаешь?
— У нас, сынок, делать нечего, — отозвался Степан. — Лес, он и без меня добро растет, а людей нету, дак и деревину топором тюкнуть некому. Да и что с меня спросишь, со старика?.. Мудреного, парень, немного...
Хромая Окся Карачова и седая сгорбленная Фекла молчком развязывали свои узелки и выкладывали на стол вареные яйца, пряженые пирожки с грибами, печеную репу. Смущаясь своих скромных гостинцев, они украдкой поглядывали на Ивана и пораженно качали головами: экое на столах-то богачество!..
Иван, чисто выбритый, в белой вышитой рубахе и скрипучих яловых сапогах, степенно прохаживался от дома к столам и обратно. Его удивляло, что до сих пор никто из Тимошкиных не показался.
А в доме Кирика в эту пору было не по-праздничному уныло. Старики с тайной тревогой и нетерпением ждали, когда встанет Василий Кирикович. Еще вечером он отказался принять в празднестве участие — праздник-то религиозный! — и тем внес в сердце отца и матери смятение.
Почти всю ночь старики не смыкали глаз — гадали, как же быть, а потом решили, что утром сын одумается. Когда он увидит, что к Маркеловым собрались все ким-ярские старики, оставаться в стороне будет неловко. Акулина настряпала пирогов, сдобных ватрушек, напекла калиток и нажарила рыбы. Самое удавшееся из стряпни она отобрала в вымытое добела решето, накрыла чистым полотенцем и положила в шкаф рядом с бутылкой водки, которую еще ночью достала из-под полу и хорошенько обтерла от пыли; Успокоившись этими приготовлениями, она немножко повеселела и теперь потчевала внука своим печеньем.
— Калиточек-то, калиточек-то поешь! Те — картофельные, а вот эти — пшенные, горяченькие еще! — и пододвигала внуку тарелки.
— А вы сами-то почему не завтракаете? — удивился Герман.
— Дак ежели в гости пойдем!..
— Смешно! Я ведь тоже пойду. Значит, и мне не есть?