ань традиции, пересекли Белую яму.
Ни ветра, ни тумана не было, и озеро от берега до берега сияло зеркальной гладью.
Степан не спешил к дому: часом раньше, часом позже будет подоена корова — беда невелика, куда важнее озеро Мишке показать, показать не как-нибудь, а с толком, чтобы поглянулось оно парню и в душу запало! И он вел лодку по отлогой дуге чуть ли не вокруг озера, мимо островов, которые по-умытому свежо зеленели в этот ранний час.
Наверно, потому, что на Ким-ярь не было ни одного острова, Михаил с детства питал слабость и трепетное влечение к таким вот оторванным от материковой суши клочкам земли. И сколько раз на лесных озерах он сколачивал плоты лишь только для того, чтобы ступить на окруженный водою кусочек земной тверди, ощутить под ногами его неколебимую прочность и с чувством первооткрывателя обойти и все разглядеть! Он отыскивал на островке таинственно тихий заливчик, затонувшее дерево с выбеленными временем корявыми сучьями, осторожно забрасывал удочку между глянцевыми листьями кубышки и вожделенно ждал поклевки. И в такие минуты ему всегда казалось, что до него еще никто и никогда в этом месте не ловил рыбу, и оттого испытывал особенное волнение в ожидании чего-то необычного.
Как много он отдал бы за то, чтобы хоть один сарьярский островок, пусть самый крохотный и неказистый, по какому-то волшебству переместился в Ким-ярь! В детстве он даже обижался на Черного водяника, который выигрыш брал рыбу и воду. В Ким-ярь и без того и рыбы, и воды предостаточно! А что бы островок стребовать?..
С жадным блеском в глазах Михаил смотрел на острова. Большие и маленькие, все они заросли лесом. И он знал, что там есть и тихие бухточки, и старые гнезда гагар и чаек; наверно, и черника растет, и княженика краснеет в траве на кочках; и нет человеческих следов, потому что ходить здесь, кроме Степана да Натальи, некому.
А меж островов, чуть ли не надвое раскалывая озеро и красуясь мачтовыми соснами, дремал в позолоте утреннего солнца мыс Бабья Нога — Акан Йёуган-немь.
— Интересное название — Бабья Нога, — задумчиво сказал Михаил. — Не знаешь, откуда пошло?
— Как не знать!.. — отозвался Степан. — Название это старинное. Люди в ту пору еще в землянках жили, домов не умели строить. И вот родился, сказывали старики, у здешнего вождя сын. Смалу был парнишка парнишкой, а как вырос, все диву дались: этакой красавец! Высокий, черноглазый, кудрявый. И силой господь наделил необыкновенной. Прозвали его Пильви[15]. А у брата вождя выросла дочь-красавица. До того ли пригожа, что парни глаза отворачивали — ослепнуть боялись. За то имя ей дали Пейве[16]. И надо же было случиться, что Пильви и Пейве крепко-накрепко полюбили друг друга. А Пильви отчаянный был, смелый. Пришел он к отцу и говорит: «Я хочу жениться на Пейве!» — «Ты разве не знаешь, что она — твоя двоюродная сестра?» — спросил вождь. «Знаю, — говорит Пильви. — Только другой подходящей для меня невесты нет на всем белом свете!» Рассердился тогда отец. «Иди, — говорит, — обойди свет и поищи! Найдешь — возвращайся, а нет — лучше погибни в чужих краях!..» Три года пропадал Пильви, но вернулся с невестой. Он завоевал ее в далекой северной стране на берегу холодного моря. Была она лопарка. Никогда раньше и никогда после того люди не видели такой красавицы. И была она тихая и застенчивая, и ею можно было любоваться, сколько хочешь. Назвали ее в племени Тя́хтхэйне[17]. Справили они свадьбу, построили земляночку и стали жить-поживать. А Пейве все оставалась незамужней — всех женихов недостойными считала. И вот раз отец Пильви заметил, что сын и Пейве слишком уж ласково переглянулись при встрече и что-то шепнули друг дружке. Тогда он велел своему брату переселиться за озеро, чтобы Пейве не смущала женатого Пильви. Только не помогло это. Через надежного друга Пильви и Пейве сговорились встречаться темными осенними ночами на средине озера. Сплавал Пильви в лодке к своей любушке раз, сплавал другой, и Тяхтхэйне догадалась, что он изменяет. Когда муж и на третью ночь вышел из землянки, она быстренько сбежала на бережок и спряталась в лодке мужа под рогожку, которой рыбу закрывают. Ничего не заметил Пильви и поплыл. Когда лодки встретились, он сказал: «Я не мог приплыть раньше, потому что моя противная жаба до полуночи не спала!» Услышала те слова Тяхтхэйне и скинула с себя рогожку. «Больше вы никогда не увидите друг друга и никогда не встретитесь!» — крикнула она и бросилась в воду. Озеро забурлило, закипело, лодки расплылись в разные стороны и между ними поднялась земля, а Пильви и Пейве ослепли. Как ни старались они сплыться, ничего не вышло — куда ни ткнутся, везде суша. Так они и умерли в лодках от горя, тоски и позора, а на озере на вечные времена остался этот мыс, который люди прозвали Бабъей Ногой... Вот так, Мишка, было!..
— Хорошая легенда. Грустная... — и, помолчав, спросил: — Ты, наверно, много знаешь таких историй?
— Раньше-то много знал, — вздохнул Степан. — А теперь и рассказывать некому... Забываются. — Он смотрел на береговые холмы, озаренные солнцем, на голубые распадки меж ними, на белую церковь, устремленную в небо высокой колокольней, и вдруг захотелось ему сказать, как бесконечно, до душевного трепета любит он свое озеро вот в такие тихие утренние часы, когда далеко видно вокруг и когда наплывают в памяти старинные предания и хочется их рассказывать, чтобы кто-то слушал и понимал эту любовь. Но он ничего не сказал, а только спросил:
— Так чего, дорожку-то будем спускать?
— Конечно! — встрепенулся Михаил.
Не случайно Степан вспомнил о дорожке: лодка приближалась к Глубокой луде — самому надежному месту, где по утрам всегда хорошо берет крупный окунь. И блесну он спустил самую уловистую, из красной меди. Осечки быть не должно!
— Ты что, с одной дорожкой и ездишь? — удивился Михаил.
— И одной хватит! — махнул рукой Степан.
Еще не успела полностью распуститься леса, старик начал выбирать ее из воды. На недоуменный взгляд Михаила ответил:
— Фунтик.
— Что?
— Окушок на фунтик. — И через минуту ловко выбросил к ногам красноперого окуня.
Не проплыли они и сотни метров, как Степан снова бесцветно обронил:
— Полтора фунта.
Михаил от удивления раскрыл рот.
— Не водяник ли их тебе на крючок сажает?
— С хозяином в ладу живем, — суховато отозвался старик. Он дал понять, что не в обычае рыбаков называть на воде властителя озера его собственным именем.
Второй окунь в самом деле оказался заметно больше первого. Освободив блесну из пасти этого лаптя, Степан сказал:
— Может, хватит? Уха добрая будет! Ведь и домой пора.
— Спускай! До берега с дорожкой поплывем.
— Гостья воля! — старик распустил снасть и направил лодку к деревне.
Чтобы леса не мешала править веслом, Степан зажал ее в зубах, а вертушку на всякий случай придавил ногой. Но он знал, что на пути к дому уже нет такого надежного места. Это тревожило: плохо, если не будет поклевок!
«Озерушко родимое, не подкачай, не дай осрамиться!.. — мысленно молил старик. — Пошли хоть какую ни на есть рыбешку! Лишнего никогда не прошу, а теперь — надо, очень надо!..»
Где-то близко затрубили журавли. Мощные серебряно-гортанные звуки врезались в тишину утра властно и торжественно. Так врывался в комнату общежития бой Кремлевских курантов в шесть утра, когда динамик оказывался включенным на полную громкость. Михаил улыбнулся.
— На Бабьей Ноге трубят, — уточнил Степан. — Каждое утро так, когда погода хорошая...
Крик журавлей поднимался все выше, ширился, растекаясь над озером, плескался об острова и берега, и многократное эхо вторило ему в какой-то удивительно стройной последовательности. В иные утра в радостно величавый крик журавлей вплетали свой тоскливый плач гагары. Тогда музыка утреннего гимна обретала зловещую окраску. Степан очень боялся, как бы и теперь гагары не испортили песню, и облегченно вздохнул, когда в воздухе растаял последний звук журавлиных криков: слава богу, пока вся природа действует с ним заодно! Еще бы рыбешку, и тогда можно благодарить судьбу...
Рывок был резок и упруг. Леса выскользнула из ненадежных стариковских зубов, но быстрые пальцы бывалого рыбака на лету подхватили ее.
— Есть? — вздрогнул Михаил.
Захолонуло на миг и вдруг забилось, затрепетало сердце Степана.
— Погоди... Полегче греби, полегче!..
Двадцатисаженная капроновая леса не подавалась и пружинила, но это не зацеп!
— Дай назад, — очень тихо, одними губами сказал старик.
Михаил резко затормозил.
— Ладно. Держи так. — А в голове вереница мыслей: леса выдержит, но якорек слабоват, лодка перегружена, плыть к берегу — проволоку перемелет, с блесной уйдет, а блесна самолучшая, подвести к лодке и веслом?.. Сумеет ли Мишка?..
Рука приняла серию резких толчков. Выплевывает! Степан туже натянул лесу, зримо представляя, как щука открывает пасть и встряхивает головой, чтобы освободиться от крючка. Он стал медленно выбирать дорожку.
— Зацеп? — нетерпеливо спросил Михаил.
— Щука. Двадцать пять фунтов.
— Шутишь?!
— Ну, может, двадцать четыре.
Михаил ошалело уставился на старика, а Наталья перекрестилась: она-то знала, как редко ошибается Степан! И что такое щука на двадцать пять фунтов ей тоже было хорошо известно. Она беспомощно огляделась.
— Может, на Бабью Ногу тащить? Туда, кажись, ближе всего, — сказала она.
Степан молчал и осторожно, пядь за пядью вытягивал тугую лесу. Он готов был в любой миг отдать ее обратно, если щука рванет в сторону, но отдать ровно столько, сколько нужно, чтобы леса не ослабла и натяжение ее осталось неизменным.
Но щука шла ровно и в глуби — топляком. Если она не отвернет и до самой лодки пойдет так, ее вряд ли удастся взять: рывок под лодку в таких случаях бывает настолько внезапным, что смягчить его и в то же время не дать слабины оказывается почти невозможным.