Сейчас, перебрав в памяти все, что было связано с Германом, Катя почувствовала, что вчерашнее решение — не встречаться — было все-таки слишком поспешным. Ведь если бы он сказал, что ни с кем не дружил и что в городе у него нет никакой девчонки, она бы поверила, и неприятности не случилось бы. Другой парень на его месте так и поступил бы — соврал бы и все. А он обманывать не стал. Сама видела — неприятно ему было говорить, но он все же сказал правду. Тогда за что на него обижаться? За то, что гулял с девчонкой? Но ведь все парни гуляют. Кого-то уже любил? Да неправда это! Не было у него никакой любви. Когда любят, на других девчонок не заглядываются.
Эти доводы показались Кате настолько убедительными, что она пожалела, зачем так резко обошлась с Германом, зачем оттолкнула его от себя, ни в чем не разобравшись. Она опять стала вспоминать те короткие случайные встречи с Германом и все больше находила в нем хорошего. Другие парни, тот же Володька Сириков, только улыбнись им, уже распускают руки, а то и лезут целоваться и будто даже гордятся своим нахальством. А он и руку-то берет осторожно, ласково, будто боится обидеть, и смотрит в глаза открыто и честно; ни одной усмешки, ни одного пошлого намека. Да если бы не хотел по-серьезному дружить, разве бы так вел себя?
Вечером, когда Петька сказал, что и Германа пригласил в компанию за морошкой, Катя расстроилась: если не встречаться, то и за ягодами вместе ходить ни к чему. Теперь же она с облегчением подумала, что это будет весьма кстати. Если намерения Германа чисты и серьезны, все можно исправить!
Окончательно успокоившись, Катя повернулась на бок, лицом к Люське, бережно обняла сестренку и закрыла глаза: захотелось скорей уснуть, чтобы незаметно прошли эти долгие часы — ведь за морошкой они отправятся еще не скоро, пока Люська и Колька не выспятся досыта...
Вопреки ожиданиям Германа отец в это утро был в отличном расположении духа. Умываясь, фыркал и крякал от удовольствия, а перед завтраком прохаживался на избе и мурлыкал нечто напоминающее «Варшавянку». Зато Герман насторожился: такая смена настроения у отца означала, что он принял какое-то важное решение. А решение могло быть одно — уехать.
Когда Герман сказал, что собирается с маркеловскими ребятами за морошкой, Василий Кирикович воскликнул:
— Вот и великоленно! Я тоже с вами. Чудесная ягода — морошка.
— Пардон! Ты останешься дома.
— Позволь!..
— Нечего позволять. Или хочешь испортить компанию?.. Ты бы лучше ремонтом дома занялся. Обещал же!..
— Дом — даром, — махнул рукой старик и робко глянул на сына. — А вот сетки бы надо поставить. Глядишь, сколь-нибудь рыбешки попало бы...
— Вот видишь, и тебе дело нашлось! — и Герман поспешил выскользнуть из дому.
— Но я никогда не ставил сетей!
— А ежели вместе? Ты только греби, дак я спущу.
— Сиди-ко — спустишь! — возразила Акулина. — Падешь еще с лодки-то... Я буде попробую.
— Нет, сетки — не то! — вздохнул Василий Кирикович. — Неинтересно. — Лучше уж с удочкой посидеть, — и он внимательно посмотрел на свою ладонь. Будто хотел убедиться, что рука действительно зажила. — Я, пожалуй, сейчас пройдусь по бережку, подыщу местечко, а ты, — он обернулся к матери, — накопай червячков.
— Удочкой-то на здешнем береге мало что достанешь, — сказал Савельевич. — Сетками надежнее...
— Достану — не достану, дело не в рыбе.
— Ну, ежели так, поди, поудь...
Савельевичу казалось, что дело именно в рыбе. Зачем брать ее у Маркеловых, если есть свои сети? Но он ничего не сказал; сын приехал отдыхать, так пускай делает, что хочет.
Видел ли Митрий, что Василий Кирикович спустился на берег, а Акулина с лопатой в руках отправилась на задворки, или так совпало, но он появился на пороге дома Тимошкиных в тот момент, когда Кирик одиноко сидел в переднем углу.
— Молодяжки — за морошкой, а нам догуливать надо! — весело сказал Митрий и выложил из кармана на стол четвертинку.
— Какое догуливать? Ничего неохота...
— Хозяйка-то у тебя куда ушла?
— Червяков копать. Василью.
— Ну! А сам-то чего, не умеет?
— Сам место пошел глядеть. Поудить хочет.
— На нашем-то береге? Да тут отродясь никто удочкой не лавливал. Берег-то мелкой!
— Говорил я... Да ежели охота, дак пускай... Тоскливо у меня, Софронович, на душе. Ой как тоскливо!
— Понимаю, Савельич, понимаю! — Митрий сам взял из шкапа стаканы да початый рыбник, сел. — Давай-ко лучше поправим головы. Болит голова-то?
— Голова — даром. Душа болит... Не понимаю я его, Софронович. Вроде бы мужик, а голова с руками не в ладах. Говорит одно, а делает другое. Чего неможно — сулит, а вот сетки бы дозарезу поставить надо — говорит, интересу нету... А нам уж стыдно вашу-то рыбу есть!
— Ну, это брось. Рыба в сетки идет хорошо, не жалко.
— Дак ведь лишней-то нету! Эдакая семья... И нам бы свою варить лучше. Своя так своя... Внук и тот с нами нет-нет да поговорит, душевно так, поспрашивает чего, папиросками меня угощает. А Василий будто чужой — и разговору о житье не заводит. Как жили, как жить будем, хоть бы спросил!.. Вот и дров нету на зиму...
— Без дров не живали. Иванко привезет. — Митрий открыл четвертинку, разлил водку.
— Опять Иванко! А свой-то чего?
— Не умеешь ты с ним говорить, вот что. Не хватает ума топор взять, дак ты ему сам дай топор-то. Дай и скажи: хватит, погулял, пора и честь знать!
— Ой что ты, Софронович, обидится!
— Пускай. А ты — стребуй. Ты его выкормил, выучил, пусть и он об отце-матери позаботится...
Под окнами прошел Василий Кирикович.
— Лешой понеси-то! — выругался Митрий. — И выпить не успели в спокое...
Савельевич отодвинул от себя стакан, нахохлился.
— Принеси-ка удочки, отец! — бросил Василий Кирикович с порога.
— Счас! — Савельевич поднялся и, придерживаясь руками за стену, побрел на сарай.
— Ты, Васька, кажись, помоложе, — сказал Митрий. — Мог бы и сам удочки-то принести.
— Ничего, ничего, я тоже шибко! — Савельевич быстрее заперебирал ногами, но в дверях не рассчитал движений, споткнулся о порог и упал.
Василий Кирикович не успел сообразить, что произошло; а Митрий уже помогал старику подняться. Савельевич ушиб плечо и тихо постанывал.
— Иди в избу и сиди! — говорил Митрий. — Принесет сам, если надо.
Савельевич запротестовал было, но Митрий провел его по горнице, усадил к столу.
— Ты, Дмитрий Софронович, брось спаивать моего отца! — сдерживая негодование, сказал Василий Кирикович.
— Да что ты, Васенька? — испугался Савельевич. — Не пьяной я, нисколько не пьяной! Еще и не выпили...
— Вижу. Где удочки?
— Дак на сарае. В правом-то углу. Али не видел?
— Ты бы, Васька, не удочки — топор искал, — сухо произнес Митрий. — Хоть бы крыльцо наладил.
— Что ты лезешь не в свое дело?! — вспыхнул Василий Кирикович. — Хочешь меня с отцом поссорить?
— Не лезу, а стыдно глядеть, вот что!
Вошла Акулина. В руках ее была ржавая жестяная банка.
— Вот, Васенька, накопала, сколь могла, — и протянула банку сыну.
Он метнул на мать раздраженный взгляд.
— К черту! Ничего не надо. Завтра же мы уедем отсюда. Жить здесь невозможно!
— Да что ты, Васенька, бог с тобой, — всполошилась Акулина. — Али что неладно?
— Все ладно! — Василий Кирикович вышел, хлопнув дверью.
Акулина в полной растерянности смотрела то на мужа, то на Митрия.
— Дак вы хоть скажите, чего тут вышло-то?
— Я, Матвеевна, виноватой, — признался Митрий. — Сказал Ваське, чтобы он не удить сряжался, а хоть крыльцо починил.
— Дак почто же ты эдакое сказал-то!.. — всплеснула руками старуха. — Ведь обиделся!.. Даром и крыльцо, пускай бы удил.
— Лешой пособил мне прийти, — покачал головой Митрий, потом вдруг взял со стола стакан с водкой, выпил одним глотком, вытер губы тыльной стороной ладони, встал. — Ладно. Вы уж меня не обессудьте, дурака. Ногой больше через порог не ступлю, пока Васька здесь. Пускай ростит свое брюхо!
— Ты хоть на нас-то не сердися!.. — Акулина заплакала. — Ведь охота, чтобы по-хорошему, ладом все было...
— На вас мне чего сердиться? И так обиженные!.. — Митрий махнул рукой и вышел.
К болоту, на котором росла морошка, вела с трудом приметная тропинка. Она тянулась по беломошным гривам и сырым тенистым распадкам с пахучей зеленью бородатых елей и прямоствольных высоких берез. Колька и Люська тотчас занялись поисками грибов. Перекликаясь между собой, они шныряли по лесу то справа, то слева от тропы, загадывали, кто первым найдет белый гриб или груздь, хвалились друг перед другом находками.
— Катька, а ты чего не ищешь? — крикнул Колька старшей сестре. — Небось, жаренину дак есть будешь.
— Я думаю, ты и на мою долю насобираешь, — отшутилась Катя. Она шла по тропе, прислушиваясь к голосам позади себя. Точнее, она слышала только голос Петьки, который рассказывал Герману вычитанную в летописи древнюю легенду о первых жителях Ким-ярь.
По тому, как увлеченно рассказывал брат, она предполагала, что Герман слушает с интересом, и это немножко задевало ее: самой ей было не до легенды, а Германа, видно, не очень огорчила вчерашняя размолвка — поздоровался, как ни в чем не бывало, а теперь сказку слушает.
В действительности же старинная легенда ничуть не трогала Германа. Пользуясь тем, что Петр шел сзади и не мог видеть его лица, он изредка мычал что-то вроде «угу» или «ага», а сам не сводил глаз с Кати. Еще возле дома Маркеловых, когда Катя вслед за Колькой и Люськой появилась на крыльце, он понял, что она не в настроении: лицо серьезное, будто даже немножко грустное. Правда, в ответ на приветствие она чуть улыбнулась и на какой-то миг заглянула ему в глаза, но это было лишь мгновенное посветление. Она не проронила ни слова и вот теперь шла по тропинке, ни разу не обернувшись, равнодушная и безразличная.