— Может, и так... Но вот скажи: буду я лесником, семью заведу, приживусь здесь. А дальше-то что?
— Дальше? — Степан соображал, как ответить. — Трудно загадывать. Куда время повернет. Может, то будет, что со мной стало. Пустишь ребят по свету летать, а сам станешь доживать здесь срок, который судьбой отпущен. А может, наоборот: ты корни пустишь, потом еще кто-то вернется, а там еще... Ведь в прежние-то времена наш народ — чухари по-старому — смертно с землей связаны были. Как ни трудно жилось, а за землю держались. Старики сказывали, один-разъединственный мужик из всей волости в городе-то жил. А теперь время другое, народ переменился, все грамотные. Им не до земли. Есть, что и совсем без корней живут, как вот этот камень, — старик потрогал голой пяткой небольшой валун. — Его стронуть легко. Гляди! — он чуть подтолкнул камень, и тот покатился вниз. — Вишь, катится, ловкое место ищет...
Камень скатился в воду и замер.
— Вот и приладился! Ему все одно, что сухо, что мокро, лишь бы ловко... А ты, чую, в старую жилу вышел. Как ни смекай, а путь у тебя один — на землю сесть. Истинно говорю! Вот поживи недельку, а то и две, по лесу походим, рыбешку половим, обтолкуем, что да как лучше, и сам скажешь: другого места нечего искать... Ты с батьком-то не советовался? — спросил, наконец, Степан.
— Советовался. А что батько? Его самого эта земля привязала.
— Правду говоришь — привязала.
Михаил опять вспомнил наказ отца: не дай земле в душу врасти — прикует, — и грустно улыбнулся, — пусть прикует!..
Березы напротив дома Маркеловых представлялись Герману не очень подходящим местом для свидания, но... таково было желание Кати. И, когда наступил вечер, он хотел только одного — чтобы отец пораньше ушел спать и не глазел в окна.
Дед и бабка, оттого что молчание сына угнетало их, улеглись раньше обычного, зато Василий Кирикович и не собирался на отдых. Мрачный и молчаливый, он сидел возле окна, скрестив на груди руки, и время от времени бросал на сына выразительные взгляды.
А Герман ждал. Он видел, как Катя полоскала в озере белье, а потом с тяжелой ношей пошла к своему дому, и досадовал, что не может помочь ей: делать это на глазах отца после неприятного разговора об отъезде было бы очень некстати. Обождав еще с полчаса и убедившись, что отец намерен сидеть так неизвестно сколько времени, Герман стал надевать костюм.
— Ты куда это собираешься? — подозрительно спросил Василий Кирикович.
— Гулять. Хоть свежим воздухом подышу.
Отец смотрел, как долго и старательно причесывается сын, и страшная догадка пронзила его: не иначе он снюхался с маркеловской девкой! Но ничего не сказал, только еще сильней помрачнел лицом.
Едва Герман подошел к березам, с крыльца маркеловского дома неслышно сбежала Катя. В дымчатом, шитом в талию, платье, с розовой косынкой на плечах, в изящных невысоких сапожках, она показалась Герману еще более очаровательной.
— Видишь, как быстро я управилась! — сказала она, а в глазах вопрос: быстро ли?
Он молчал и смотрел в эти удивительные глаза, не умеющие ни лгать, ни притворяться, — и все-то в них видно!.. Как хочется сказать ей об этом, как хочется сказать, насколько она дорога ему!.. Но Герман чувствует впившийся в спину взгляд отца, и рука тянется к карману за сигаретой.
— Ты чем-то расстроен?
— Мне неприятно, что за нами подглядывает мой отец.
Катя бросила быстрый взгляд на окна тимошкинского дома.
— Пойдем.
Они прошли вдоль деревни мимо пустых домов и свернули на луг в сторону озера. Герман взял Катину руку в свою, сказал:
— Между прочим, мой предок настроился уезжать.
— Кто? — не поняла Катя.
— Предок. В смысле — отец. И чем, говорит, скорее, тем лучше.
— Даже так?.. Странно. Столько лет не бывал и совсем мало погостил... И когда же вы решили ехать?
— А мы ничего не решили. Я не согласился.
— Интересно!.. — она искоса взглянула на него.
— А что? Если ему надоело, пусть едет.
— Тебе не надоело? Сам, наверно, каждую ночь город во сне видишь.
— Ну да!.. Возвращаться туда мне совсем не хочется.
— Ой, уж неправда!
— Честное слово. Я даже знаешь что думал?
— Что?
— Я думал, что тебе здесь живется очень плохо, что отец и мать заставляют тебя работать с утра до ночи, как домработницу, что тебя никто не жалеет и ты очень несчастна...
— Неужели вправду так думал? — засмеялась Катя.
— Точно. Это в те дни, когда ты по вечерам дедушке и бабушке одежду шила. Я-то ведь ничего не знал, потом уже мне Колька сказал, что ты шьешь... И каждый вечер ждал, когда ты пойдешь с Петром на озеро. Вот и думал так. И хотел тебе помочь.
— Это уж совсем интересно! И как бы ты стал помогать?
— Я хотел уговорить тебя уехать отсюда.
— Уехать? — глаза Кати удивленно расширились.
— Конечно! Ты же взрослая, самостоятельная, свободная... Уехали бы мы с тобой на какую-нибудь комсомольскую стройку, стали бы вместе работать. Вот было бы здорово! И вечерами вместе.
— Да, в самом деле — здорово... А теперь так не думаешь?
— Но ты же сама говорила, что тебе здесь хорошо. И знаю, что никуда не поедешь.
— Вот как!.. По-твоему, я всю жизнь буду сидеть в Лахте?.. Как же я здесь останусь, если работы нет!
— Обожди, — Герман остановился. — Ты что, собираешься уехать?
— Конечно.
— Послушай!.. — он порывисто сжал ее руки. — Поедем вместе?
— Поедем, — Катя улыбнулась.
— Нет, я вполне серьезно. Ты согласна?
— Конечно, согласна. С тобой я — хоть куда, хоть на край света! — она смотрела на возбужденное и очень серьезное лицо Германа и вдруг поняла, что он действительно готов поверить, что она согласна с ним куда-то ехать. — Пойдем!.. — Катя взяла его под руку. — И не надо говорить глупости. Никуда ты не поедешь. Вернее, поедешь — домой. Вот и все.
— Почему ты не хочешь говорить со мной серьезно? — огорчился он.
— А ты разве серьезно говоришь? Ну подумай сам, куда мы с тобой поедем? И зачем я с тобой поеду? Ты же совсем меня не знаешь, и мы с тобой — разные люди. Ты вырос в городе и жить будешь в городе, потому что впереди у тебя большой спорт, институт. А я что? Особых способностей ни к чему нету, кроме деревни, ничего не видела, в институт мне не поступить — в аттестате половина троек. Да и не всем же в институтах учиться!.. А работать люблю. Вот уеду в Чудрино, устроюсь в лесопункте, и потечет моя жизнь, покатится...
Что-то перевернулось в душе Германа. Он остановился, стал закуривать.
— Знаешь, Катя... все это не так. Все хуже. Я не такой, как ты думаешь. Десятый я кончил еле-еле, даже пересдавал один экзамен... И спортом я не занимаюсь.
— Как? — вскинула темные ресницы Катя. — Ты же говорил...
— Помню, — Герман поморщился, будто у него вдруг заболели зубы. — И медаль, и фигурное катание я выдумал.
— Значит ты... соврал? — она смотрела широко раскрытыми глазами, пытаясь понять его. — Зачем?
— Не знаю. Наверно, из зависти к твоему брату. И чтобы казаться лучше... Вот ты говоришь, что я не знаю тебя. Но ты же вся на виду, вся! Откровенная, честная, чистая. А я таким никогда не был. Мне с детства внушили, что я одаренный, талантливый, почти гений, и я верил в это и пользовался этим. Сколько жил, столько и приспосабливался, лицемерил, капризничал. И мне все прощали. Даже когда я сам почувствовал, что способности у меня средние, продолжал себе внушать, что я не такой, что я — выше, и мечтал о каком-то чуде, о каком-то озарении... Ведь правда глупо?.. — Герман жалко улыбнулся.
Катя молчала. Все это было для нее так неожиданно, что она растерялась.
— Если бы я не встретил тебя, — продолжал Герман, — я бы уже уехал отсюда. И ничего бы не понял. Я бы и не знал, что бывают на свете такие удивительные девушки и что где-то люди живут совсем не так, как живем мы... Нет, я говорю не то! Я знал, что люди живут по-разному: одни — лучше, другие — хуже, у одних, к примеру, у нас, есть все, что угодно, а другие довольствуются самым малым. Но я не знал, что люди могут жить по каким-то другим законам: открыто, честно, дружно, без выгодных связей и блата, без подхалимства и лицемерия... — Герман умолк; сигарета дрожала в его тонких пальцах.
Катя не имела ни малейшего представления о той жизни, о которой говорил Герман, но чувствовала: в душе его действительно происходит какая-то перемена, непонятная ей, но, видимо, очень сложная и серьезная. Она спросила:
— А ты не советовался с отцом? Или с матерью...
— О чем?
— Да вот обо всем этом, что мне сказал. И вообще, как дальше быть...
Наивная! Если бы она хоть чуточку знала его отца и мать! Если бы она знала их высокомерную концепцию «лестницы жизни», той лестницы, по ступенькам которой они методично карабкались, не гнушаясь решительно ничем! Если б она знала, как они, утвердившись на воображаемой верхней ступени, тащат туда его сестру Светлану!.. И дотащат — она не особо упирается, и у них еще хватит сил. У них хватило бы сил втащить в свое «высшее общество», в «элиту», и его, Германа...
Если бы Катя знала все это, если бы она только представила, какая пропасть разверзается между ним и родителями, она бы никогда не стала спрашивать, советовался ли он с отцом и матерью. И вместо ответа он сказал:
— Ты, конечно, была лучшего мнения обо мне.
— Не надо так говорить. И давай пойдем на берег, а то здесь комары кусают...
Как ни странно, но этот парень, сказавший столько плохого о себе, стал ей ближе. Хотелось сказать ему что-то ласковое, нежное, хотелось успокоить его, заверить, что все уладится, что все будет хорошо. Живут же люди и без большого спорта и без институтов; и специальность приобрести еще не поздно — она ведь тоже не имеет специальности. У человека в семнадцать лет вся жизнь впереди! Но она не знала, как лучше сказать все это и надо ли говорить, ведь Герман и сам это понимает не хуже ее.