Они подошли к озеру. Таяла вечерняя заря. Одна за другой вспыхивали звезды. Быстро темнело. Где-то за озером изредка подавали голос дикие гуси. Их отрывистые гортанные звуки вносили в тишину августовского вечера особенное умиротворенное спокойствие, какое бывает где-то на грани между уходящим хлопотливым днем и наступающей ночью.
— Ты, по-моему, наговорил на себя лишнего, — мягко сказала Катя. — Ведь не все же у тебя так плохо. Было, наверно, много и хорошего?.. Расскажи что-нибудь хорошее!
Никто и никогда не просил Германа рассказать о себе. Тот узкий круг друзей, в котором он вращался последний год, складывался стихийно, сам собой, по неписаному закону: иметь элита-предков, экстра-одежду, ультраманеры; уметь весело развлекаться, не жалеть денег. Ничто иное, в том числе и прошлые знакомства и привязанности, никого не интересовали, а настоящее каждого было у всех на виду. Но как разделить и как понять, что в той жизни хорошее, а что плохое?
— Ты почему молчишь? — она смотрела ему в глаза, будто хотела проникнуть в его мысли, узнать, о чем он думает. — Разве у тебя не было ничего хорошего?
— Пожалуй, не было, — глухо произнес Герман.
В самом деле, не будешь же рассказывать о шумных вечеринках, о парковых и ресторанных приключениях, о пошленьком увлечении Розалией. Раньше все это казалось интересным и захватывающим, не жизнь — сплошное удовольствие, а теперь... На мгновение он представил себя рядом с Розалией, накрашенной, капризной и фривольной до непристойности, и его аж передернуло. — Все, что мне казалось хорошо, на самом деле было просто глупо. И по́шло. Мне нечего тебе рассказать...
— Раз нечего, значит, и не надо, — охотно согласилась она. — И давай не будем больше вспоминать старое. Ладно?
— Давай не будем, — вздохнул Герман.
На озере заплакала гагара. Голос птицы, очень похожий на человеческий, был тосклив и тягуч, со стонами и жуткими вскриками. Герман вздрогнул.
— Это гагара, — Катя прислонилась к Герману плечом. — У нас говорят: гагара плачет — горе сулит.
— Ты веришь в приметы?
— Иногда верю, иногда — нет. А ты?
— Я их не знаю. Кроме черной кошки.
— А у нас много примет! У Петьки целая тетрадь записана. На погоду так есть очень правильные, а на людей — что-то не верится.
— А на людей — какие?
— Разные. Такая есть примета: когда молодые идут К венцу и жених споткнется на левую ногу, то он рано умрет, а если на правую, то разведется с женой... Ну, это старинная, теперь к венцу не ходят. Или еще: который парень носит шапку на глазах, тот будет изменять, а который на затылке — пьяницей станет... А ты как носишь шапку? — она взглянула ему в лицо.
— Я?.. Всяко носил. Теперь знать буду.
Катя засмеялась.
Он ощущал ладонью тепло ее упругой плотной руки, которое, казалось, проникало до самого сердца, волновало и успокаивало одновременно. И он бережно прижимал ее руку к себе, будто хотел как можно больше вобрать в себя этого тепла...
Они возвратились в деревню, когда было совсем темно. Под березами Катя остановилась.
— Все. Пришли. Вот мой дом... А твой дом далеко, далеко! Так далеко, что никакая ниточка туда не дотянется — перервется...
— Когда мы встретимся снова?
— А когда бы ты хотел? — в голосе легкое лукавство.
— Сегодня.
— Ого!..
— Конечно. Побродили бы с тобой до самого утра! Давай? И вместе посмотрим, как будет вставать солнце.
— Ты хочешь, чтобы я неспавшая ехала в Саргу? А если я усну в седле и упаду с лошади?
— Нет. Я хочу, чтобы ты вообще туда не ездила.
— Ехать надо... Ну что же, тогда до завтра?..
Было темно, и он не видел ее лица, но уловил в голосе грусть и сделал робкое движение рукой — хотел обнять ее за плечи, но Катя слегка отстранилась.
— Когда я вернусь, ты опять приходи сюда, к березам. Через часок. Хорошо? — и осторожно высвободила свою руку из его невольно разжавшихся пальцев...
В избе было душно. Василий Кирикович сидел на лавке в той же позе со скрещенными на груди руками, будто и не вставал с места.
— И хочется тебе в такой духоте сидеть! — сказал Герман и распахнул окно.
— Комары налетят, — Василий Кирикович поднялся, вывернул у лампы фитиль, чтобы было светлей, и снял со стола полотенце, которым был накрыт ужин. — Давай-ка перекусим маленько!
— Не хочу.
— Но ты же ничего не ел вечером! Коньячку выпьем. С морошкой. Наверно, это бесподобно!.. — он достал из чемодана последнюю бутылку «Плиски», принес из сеней тарелку морошки. — Отличная ягода! И как ты столько набрал? Адское терпение надо...
Туфли и носки были мокрыми от росы, и Герман положил их на шесток, на поленья. Отец заметил это.
— Ты промочил ноги?! — и решительно открыл коньяк. — Разве можно так рисковать здоровьем? Давай-ка выпей, а то простудишься.
— Не хочу.
— Не иначе ты опять заболел! — упавшим голосом сказал отец.
— Тебе с первого дня, как мы сюда приехали, мерещатся всякие болезни.
— Может быть. Но в этом виновато твое легкомысленное поведение.
— Интересно. А каким бы ты хотел видеть мое поведение? Чтобы я круглые сутки сидел в четырех стенах или прогуливался с тобой по зеленой травке? Триста метров от дома и триста — обратно...
— Никто тебя не заставляет сидеть в четырех стенах, — Василий Кирикович начал раздражаться. — Меня поражает другое. Ты совершенно утратил чувство собственного достоинства. Что, к примеру, ты нашел в этой деревенской девке?
— Ах вот в чем дело! — усмехнулся Герман. — На такие вопросы я не считаю нужным тебе отвечать. Да ты и не поймешь. В общем, я пошел спать!..
Как только за Германом затворилась дверь, Акулина сказала:
— Ты бы, Васенька, не тревожил парня. Теперь его не поворотишь, куда хошь. Большой!.. Да и не слушает он тебя.
На печи тяжко, со стоном, вздохнул Савельевич.
— Но не могу же я допустить, чтобы он путался со всякими девками! Нашел пару...
Сам факт, что Герман проявил интерес к Катерине Маркеловой, не слишком встревожил Василия Кириковича. Он хорошо знал, что сын находится в очень близких отношениях с Розалией Баравиной — дочерью исключительно влиятельных людей в городе, и было бы величайшей нелепостью предположить, что он сможет всерьез увлечься какой-то деревенской девчонкой. Но Василий Кирикович понял, что именно из-за этого легкого временного романа Герман наотрез отказался уезжать, пренебрег всеми доводами, которые он, отец, приводил ему, обосновывая необходимость срочного отъезда. Иными словами, свое пошленькое развлечение сын поставил на первый план. И это возмущало.
— А ведь ты зря Катьку-то хаешь. Добрая девка! — Акулина привстала на кровати, чтобы видеть лицо сына. — Эдакую невесту еще поискать!.. И обходительная, душевная. А ты спроси, чего она не умеет? Любую работу знает: и стряпать, и шить, и по дому обряжаться. За что хошь возьмется, все сделает. Твоему парню дак самая подходящая пара.
Рассуждения матери показались Василию Кириковичу настолько нелепыми и далекими от здравого понимания реальной жизни, что он даже не обиделся.
— Ладно, ты отдыхай. Мы уж как-нибудь сами разберемся.
Акулина хотела еще что-то сказать, но вновь улеглась и затихла.
Василий Кирикович увернул в лампе фитиль и заходил по избе взад-вперед.
Упорное нежелание сына уехать из Лахты он воспринял днем как юношеский каприз, не больше. И хоть не в его правилах было отступать от задуманного, он готов был задержаться в Лахте дня на три-четыре, пока сын не станет сговорчивей. Но теперь, когда стала известна истинная причина, почему Герман не хочет уезжать, Василий Кирикович решил не задерживаться ни одного дня. Уехать, уехать немедленно, завтра же, в крайнем случае — послезавтра, пока сын окончательно не свихнулся. И нечего больше тревожить стариков, нечего портить нервы и рисковать здоровьем...
Василий Кирикович ходил по избе, заложив руки за спину, и тщательно обдумывал, что и как говорить Герману. Он знал, что сломить упрямство сына будет очень не легко, но сделать это надо во что бы то ни стало, и не только во имя укрепления собственного, отцовского, авторитета, но и ради Германа, ради сохранения его самостоятельности...
Отец приступил к этому серьезному разговору утром.
— Я всю ночь думал о Светлане, — начал он издалека, взвешивая каждое слово. — Ей всего двадцать шесть, но она уже, считай, кандидат наук. А у нее способности значительно слабее твоих. Она вообще во всех отношениях менее одаренная. Но у нее есть одно большое преимущество... — Василий Кирикович сделал многозначительную паузу и посмотрел на сына. Тот лежал на спине, подложив руки под голову, и с полнейшим равнодушием смотрел вверх, где светилась утренней голубизной широкая щель. — Не догадываешься какое?
— Что?
— Преимущество у Светланы. Перед тобой.
— Не знаю. Никогда об этом не думал.
— Напрасно... Ее преимущество в том, что она всегда отлично понимала: мы — и я, и мама, и дедушка, пока был жив, — всегда желали и желаем ей только хорошего. Она и сейчас весьма послушна и никогда не пренебрегает нашими советами. В итоге, имея средние способности, она уже ученый.
— Да... Особенно мудро она поступила, когда вышла замуж за шестидесятилетнего профессора.
— Между прочим, это был действительно мудрый ход. Если хочешь, некоторое самопожертвование ради науки.
— Неужели ты в самом деле так думаешь? — Герман обернулся к отцу. — По-моему, это идиотизм! Выйти замуж без любви за старика, чтобы стать кандидатом наук, изменять ему, подстерегать удобный момент для развода или молить мужу смерти... Что может быть гнусней этого? Если ты решил прочитать мне воспит-лекцию на базе положительного примера, то поищи более достойный образец. Я убежден, что Светланка, хотя она и не говорит этого, глубоко несчастна. И я не жалею ее — сама виновата.
— Я поражаюсь, откуда берутся у тебя такие мысли? — едва сдерживая себя, сказал Василий Кирикович. — Можно подумать, что ты воспитыва