Он вздрогнул, когда услышал впереди глухие удары копыт. Остановился, затаив дыхание и страшась увидеть на дороге одну лошадь, одну, без Кати. Вот уже показалась рыжая морда мерина, и мгновением позже мелькнула красная шапочка. Гора с плеч! Герман шагнул в сторону и расслабленно сел на подвернувшуюся кочку.
Он еще не видел выражения Катиного лица, но по опущенным плечам, по тому, как глубоко она сидела в седле и как безвольно лежали на луке ее руки, понял, что Катя либо сильно устала, либо о чем-то крепко задумалась. Взнузданный мерин шел ступью. Ослабленные поводья покачивались по сторонам его шеи. По всему было видно, что так, не чувствуя правящей руки седока, он идет уже давно.
«А ведь медички-то нет!..» — вдруг сообразил Герман.
Он почему-то думал, что фельдшер или кто там другой из медпункта приедет в Лахту непременно с Катей.
Мерин первым заметил Германа. Он навострил уши, приподнял морду и коротко заржал. Катя подтянула поводья и глянула вперед. Герман встал.
Она подъехала к нему на широкой рыси и тотчас соскочила на землю. Глаза ее сияли. Герман видел, что она искренне обрадована встречей.
— У тебя ничего не случилось в дороге?
— Нет. А что?
— Я думал, ты раньше приедешь. Я ждал тебя в пять.
— Грузу многовато взяла, потому долго.
Герман только теперь увидел, что за седлом были навьючены два связанных между собой больших мешка. Катя разнуздала Орлика, закрепила повод за оброть и мерин сразу потянулся губами к траве.
— Как дедушка?
— Так же. Не ест ничего, не встает.
— Завтра Марина приедет. Понимаешь, она одна на медпункте, вторая-то в отпуске, и ей сегодня никак нельзя, работы много. А завтра — обещала.
— Хоть завтра, и то хорошо бы... — Герман посмотрел на часы. — Может, посидим маленько? Ты же устала!
— Времени много. Лучше пойдем потихоньку.
— А лошадь?
— Не отстанет. А отстанет, свистну — и прибежит.
— Как в сказке!.. На меня сегодня такая тоска напала — нигде места себе не находил. Я ведь уже давно пришел сюда. Ждал, ждал, а тебя все нет. Даже сердце заболело. Думал, беду чувствует. Глупые мысли в голову полезли, будто ты уехала навсегда, а потом стал думать что вдруг зверь какой напал...
— Зверь не нападет... И я не навсегда уехала. А вот ты уедешь. Может, завтра...
Герман тревожно взглянул на нее.
— Почему ты так говоришь?
— Вам телеграмма есть.
— Телеграмма? Какая?
— Она в мешке, вместе с газетами. У нас телеграммы не заклеиваются, и я ее прочитала... «Срочно выезжайте у Светланы несчастье». Светлана — это твоя сестра?
— Сестра...
— Видишь, как получается, — Катя вздохнула.
— Вранье все это! — вдруг возмутился Герман. — Поссорилась с мужем, вот и все несчастье. Такое не раз бывало.
— Зачем же ты так?.. Мало ли что случилось!..
Герман молчал. Весть, что и говорить, неприятная.
— Ты не посмотрела, когда подана телеграмма?
— Нет. Она лежала на почте пять дней.
— Тогда и думать нечего! Очередной семейный конфликт. Если бы что другое, на почте была еще по крайней мере одна телеграмма, причем «срочная»... В общем, отец как хочет, а я не поеду. — Он взял ее под руку. — Вот ты веришь мне, а я ведь серьезно говорю: не знаю, как буду без тебя жить.
— Как жил, так и будешь. А уехать все равно придется. Не сейчас, через неделю или две, но уедешь.
— А если уехать с тобой, в этот самый... леспромхоз? Правда, я ничего не умею делать, но ведь научусь!
— Какой ты смешной!.. Тебя же будущей весной возьмут в армию.
— Ну и что? Армия — другое дело. Зато до армии будем вместе. Если, конечно, ты согласна.
— Никто тебя сюда не отпустит, — грустно сказала Катя. — Ни отец, ни мать. Да и тебе это только теперь так кажется, а вот уедешь домой, и все пойдет по-старому. Может, и письма даже не напишешь...
— И не напишу, раз ты мне не веришь.
— Почему же?.. Я верю. Но мне кажется, что все это у тебя пройдет. Вот вернешься в город, встретишься с друзьями, и самому не захочется никуда уезжать... Жили бы вы поближе, чтобы хоть изредка можно было видеться, тогда другое дело. А так — уедешь, и останется в душе одна тоска да ревность... И никакой надежды.
Герман молчал. Он даже не мог представить тот день, когда невозможно будет вот так, рука в руке, идти с Катей, с трепетным волнением ощущать ее близость, ловить взгляд ее доверчивых глаз, слышать ее голос — словом, чувствовать себя по-настоящему счастливым человеком. И самое страшное, что никто с таким пониманием и сочувствием не выслушает его, потому что там, в городе, никому нет дела до его сомнений. Ресторанным и парковым друзьям интересно знать, сколько в кармане наличными, а что в душе и в мыслях — им наплевать.
Но и уехать из дому, порвать с городом тоже было страшно. Привыкший праздно проводить время, Герман не мог представить себя рабочим человеком. И пусть десятилетка окончена еле-еле, он ни на мгновение не сомневался, что благодаря широким связям отца и матери институт в перспективе обеспечен. Ведь поступление в медицинский уже гарантировалось в это лето — мать сама отнесла документы председателю приемной комиссии. Но захотелось годик погулять, покутить с друзьями и он забрал документы обратно. И спрятал. Надежно спрятал, на дно пианино, на котором когда-то училась играть Светланка.
— Ты о чем так задумался? — спросила Катя.
Герман будто очнулся. Машинально, по старой городской привычке он молча обнял девушку за талию и вдруг испугался, что Катя отведет его руку. Но она, не сбавляя шаг, неожиданно плотней прижалась к нему. Тогда он обнял ее еще крепче. Рука ощутила ее упругий стан, и сердце бешено забилось в груди. Так оно билось когда он впервые в жизни обнял девушку, свою одноклассницу...
— Так ты не скажешь, о чем думаешь? — снова спросила она, заглядывая ему в глаза.
— Все о старом...
— Но мы же договорились — старое не вспоминать!
— Больше не буду.
Катя взглянула на низкое, нависшее над лесом солнце и спохватилась:
— Ой, мне же надо ехать!
— Уже ехать?
— А как же? Видишь, солнышко торопит! — она осторожно сняла с талии руку Германа и остановилась.
На свист тяжелой рысью прибежал Орлик. Герман опять смотрел, как Катя легко и красиво вскочила в седло.
— Ты выйдешь к березам?
Она кивнула. И, уже отъехав немного, обернулась сказала:
— Перед деревней сверни к озеру, ладно?..
К вечеру самочувствие Кирика Савельевича опять ухудшилось. Старик задыхался от недостатка воздуха, хотя все окна были раскрыты настежь.
Не зная, что бы такое доброе сделать для отца, Василий Кирикович вдруг вспомнил, что обещал отремонтировать дом. Но он не имел ни малейшего понятия, как это делать! Где подрядить плотников? Или, быть может Иван Маркелов возьмет такой подряд? Эта идея очень понравилась, и, когда Иван возвратился с работы, Василий Кирикович пошел к соседу.
Нюра поила корову, большую и гладкую; на крыльце Митрий и Колька чистили рыбу. Возле них сидел Иван и молча курил самокрутку.
— А я думал, что и не зайдешь к нам! — сказал он, поднимаясь навстречу Василию Кириковичу и вытирая ладонь о штаны. — Доброго здоровья!..
Они прошли в избу. Горница была пуста. Люська хлопотала в кухне — готовила ужин. Пахло морошечным вареньем.
— О, да ты богато живешь! — воскликнул Василий Кирикович, окидывая взглядом избу.
— Богато — не богато, а помаленьку живем.
Василий Кирикович подошел к дивану, потрогал его рукой, сел. Наверно, потому, что он уже давно не сидел на мягком, диван вдруг напомнил ему служебное кресло в большом светлом кабинете. Василий Кирикович расслабленно привалился к спинке, закинул ногу на ногу, зажмурился от удовольствия.
— Нет, нет, весьма прилично, весьма!.. — сказал он удовлетворенно и помолчал, смакуя полузабытое ощущение вот такого лениво-покойного сидения. — А я ведь к тебе по важному делу... Хочу дом отцу отремонтировать. Очень уж обветшал. Крыша, как решето, крыльцо сгнило...
— Да, избенка еле держится, — вздохнул Иван и сел напротив Василия Кириковича на деревянную лавку. — Только, по-моему, теперь уже поздновато ремонт-то делать...
— То есть как — поздновато? Допустим, крышу сменить...
— На крышу нужен тес. Или шифер. На худой конец — дранка. А где их взять? Кровлю достать не так-то просто. В Сарге тес, конечно, можно заказать, но все равно избу-то не перекроешь! Стропила менять надо, сгнили. Менять стропила тоже нельзя: связи гнилые. Новые связи ставить на эти стены — без толку: нижние венцы иструхли, весь дом на перекосе. Значит, подруб надо делать. А подруб немаленький, считай, до самых окон понадобится. Его тоже на землю не поставишь фундамент нужен...
— Ну, ты столько наговорил, что легче новую избу построить.
— Новую? Легче. У этой век прошел. Годов бы десять-пятнадцать назад еще можно было что-то сделать, а теперь — поздно!..
— Как же тогда быть? Вдруг она упадет?
— Упасть-то не упадет. А крыша провалиться может.
— Вот как! И ничего не придумать?
— Что придумаешь? Если матица крепкая, можно стропила столбиками укрепить, а под стрехи подпоры поставить. Только ведь и стрехи гнилые, и курицы гнилые...
— Мне, конечно, неудобно, но я честно скажу, что не разбираюсь в этих тонкостях... — и умолк: в избу вошла Катя.
Она сильно смутилась, когда увидела Василия Кириковича, тихо сказала:
— Здравствуйте! — и подала отцу пачку газет.
— Что долго? — хмуро спросил Иван.
— Муку продавали. Высшего сорта. Вот и пожадничала. Восемьдесят килограммов взяла.
— Ладно и сделала. Можно было больше купить. А везла зря.
— Не думай, Орлика не замучила. Половину дороги пешком шла.
— Оставить надо было. Взяла бы с собой пуда два, а остальное привезли бы на волоках.
— Там, в газетах, телеграмма есть, — и Катя ушла в другую половину избы.