Василий Кирикович проводил ее, гибкую и статную, долгим взглядом, и на душе его вдруг стало еще тревожней за сына: такая может сбить парня с толку, а тому ведь в голову не придет, что нет у нее никаких перспектив — с одной красотой карьеру не сделаешь!..
Иван отыскал в газетах телеграмму, прочитал адрес и молча протянул Василию Кириковичу.
— Что? Мне? — встрепенулся тот и дрожащими руками развернул бланк. «Срочно выезжайте Светланы несчастье = Галина». По лицу Василия Кириковича пошли красные пятна. — Вот тебе раз!.. — упавшим голосом произнес он. — Я тут о ремонте толкую, а надо спешно уезжать.
— Неприятная весть?
— Очень! У дочери несчастье!.. — Василий Кирикович вскочил. — Как же теперь быть? Отец заболел, и еще этот дом...
— Дом — что? Ежели до подпорок дело дойдет, я их поставлю. Под открытым небом старики жить не будут.
— Да, да... Спасибо! Я и денег тебе дам, — Василий Кирикович сделал порывистое движение рукой к внутреннему карману пиджака.
— Брось, какие деньги!
— Нет, нет, и не спорь!
— Да не возьму я денег! В работники не нанимаюсь.
— Понимаю. Но все-таки... Я их матери оставлю, она рассчитается. Но как же нам ехать?.. Я ведь на тебя, Иван Дмитриевич, надеялся. Багаж бы увезти до Сарги. Там-то машину пришлют!
— Проводим... Ребята счас свободные.
— А может, сам съездишь? Все-таки надежнее.
Иван вытащил кисет, стал закуривать.
— Надежда-то одинаковая... Могу и сам, — Иван пожал плечами.
...Как только Герман открыл в избу дверь, он сразу понял, что телеграмма отцом получена. На полу стояли раскрытые чемоданы, на столе и на лавках лежали свертки, одежда. Василий Кирикович хватал все это и торопливо рассовывал по чемоданам.
— Где ты шатался весь день? — обрушился он на сына. — Сейчас же собирайся! Утром уезжаем. У Светланы несчастье. Вон телеграмма...
Герман прошел к столу, взял в руки телеграмму, посмотрел дату отправки и небрежно положил обратно.
— Чепуха. Обыкновенный скандалец. Светланка опять закрутила роман с каким-нибудь элитным студентиком, а старичок узнал...
— Как ты смеешь?!
— Точно говорю. Не первый раз. Помнишь, из Ялты вылетели по такой телеграмме? Тогда даже «срочная» была!
— Прекрати!. У сестры горе, а ты зубоскалишь. Стыдно!
— Гм... Горе. Горе бывает разное... Ты, конечно, поезжай, восстанови мир, если он еще не восстановлен — телеграмма-то недельной давности! А то, пожалуй, и защита сорвется.
— И ты поедешь! Я уже с Маркеловым договорился, он увезет багаж.
— Ну, ну... Оперативно!.. Бабушка, дай чего-нибудь пожевать!
Акулина отняла от глаз передник, тенью вышла в кухню. Герман отодвинул на край стола свертки и вдруг увидел между ними блок сигарет «ТУ-134» и на нем — зеленый кулечек. Развернул — конфеты ‹«Кара-Кум».
«Не забыла, привезла!..» — с теплой нежностью подумал он о Кате.
— Ты какую рубашку в дорогу наденешь? — спросил отец.
— Никакую. Я же сказал — не поеду. Так что оставь пару белья да пару рубашек. Любых.
Василий Кирикович хлопнул крышкой чемодана.
— Послушай, — прошипел он, — неужели шашни с этой девкой тебе дороже... — и замолчал, увидев, как лицо Германа стало бледнеть.
— Ты выбирай слова. Тебе ясно сказано — я остаюсь.
— Но это безумно!
— Не кричи. Ты не в своем кабинете. И еще раз прошу: Катю не трогай.
Василий Кирикович смотрел на сына и не узнавал его. На лице Германа, в его взгляде была пугающая решимость. И что-то надломилось в душе отца.
— Хорошо. Пусть будет по-твоему. Оставайся. Но я это тебе припомню!
— Давай без угроз...
Акулина, в кухне пережидавшая перепалку сына с внуком, стала подавать ужин. Боясь случайно встретить взгляд Василия Кириковича, она незряче смотрела перед собой и не замечала, что тарелка трепещет в руках и суп выплескивается на пол.
— Поешь-ко, дитятко, поешь, — прошептала она.
И столько боли и нежности, заботы и скорби было в ее голосе, что Герман невольно взглянул на старуху, и ему стало очень жаль ее, одинокую и несчастную.
— Завтра медичка приедет, — сказал он, чтобы хоть немного утешить бабку.
— Ну! Завтрия и приедет? Ой как хорошо-то!.. — обрадовалась она.
— Сегодня бы приехала, да работы много, а вторая — в отпуске.
— А которая приедет, не знаешь?
— Марина.
— Маринушка?! — Акулина кинулась к деду: — Слыш-ко, Киря! Завтрия Маринушка приедет. Она-то уж пособит!..
Василий Кирикович смотрел то на мать, то на сына и ничего не понимал: ни о каком медике при нем разговора не было. Он вдруг почувствовал себя посторонним в этом доме, где все делается без его ведома и без его участия. Но ощущение это длилось всего какое-то мгновение, и от этого в душе осталось лишь легкое сожаление о том, что не он, не сам Василий Кирикович, а кто-то другой, видимо, Герман позаботился о враче для больного старика.
Полчаса простоял Герман под березами. Он недоумевал: что могло задержать Катю? Нашлась неотложная работа? А что еще?..
Она вышла из дома, когда совсем смеркалось. В том же дымчатом платье, в котором была вчера, в тех же сапожках; косынку держала в руке.
Что-то необычное заметил Герман в ее походке: не было в движениях прежней веселой легкости, да и лицо замкнуто, и глаза странно блестят...
— Тебя не отпускали? — в тревоге спросил Герман.
— Почему же? Я — свободна, — голос непривычно резок. — Идем!..
Герман робко дотронулся до ее руки, но Катя отстранилась. И тогда он понял: либо родители, либо Петр против этих свиданий!.. Но почему? Что они знают о нем?
В молчании дошли до середины деревни.
— Постоим здесь, — сказала Катя, и Герману стало зябко от печальных, незнакомо холодных глаз. — Завтра уезжаете?
— Отец уезжает, а я остаюсь.
— Значит, договорились?
— Договорились... Но это ладно. Ты скажи, что произошло? Я не узнаю́ тебя! Ты что-то от меня скрываешь.
— Мне скрывать нечего, — она старалась дышать ровно и глубоко, но он видел, как высоко и часто вздымалась ее грудь. — Я же говорила, мы слишком разные. Я хотела бы настоящей дружбы, а ты ищешь развлечений.
— Катя, я не понимаю тебя! Объясни, в чем дело?
— Дело в том, что теперь я знаю правду. Люська слышала, как вы с отцом разговаривали. Утром, когда бегала к бабушке. Даже на крыльце у вас постояла. Но мне ничего не стала говорить, не хотела расстраивать перед поездкой...
— Если она слышала весь наш разговор...
— Нет, она слышала очень мало, но и этого хватит. Ты сам признался отцу, что забудешь меня в первый же день, как уедешь отсюда.
— Люська ничего, абсолютно ничего не поняла!.. — Герман торопливо закурил. — Ты только выслушай меня — и все поймешь.
— А что тут понимать? Говорил ты так или не говорил? Может, все это Люська придумала?
— Говорил. Но это было сказано... Я даже не знаю, как выразиться... — от волнения Герман не мог подобрать нужного слова.
— Чего же ты замолчал? Я слушаю.
— Я расскажу все по порядку. Все началось с того, что отец видел нас, когда мы встретились у берез. Вечером мы с ним чуть не поссорились. Утром он опять начал... А он может брюзжать и изматывать бесконечно! Городил такое, что невозможно слушать. Но я терпел, огрызался, конечно, но терпел.
— Так что же он все-таки говорил?
— Прямо он не сказал о тебе ничего плохого, но то, что я встречаюсь с тобой, назвал моим падением и стал утверждать, что я забуду тебя через неделю, как мы уедем отсюда. Но это же глупо! Он ведь ничего не знает.
— Хорошо. Он не знает. А ты что ему ответил? Что забудешь меня не через неделю, а в первый день?
— Но это же была насмешка! Я так и сказал: забуду в первый же день и стану ждать, когда они с матерью подыщут мне невесту. Ты же понимаешь, что всерьез такое сказать невозможно!
— Не знаю. Я понимаю одно: если бы ты хотел честно, по-настоящему дружить со мной, то так и надо было сказать об этом. Даже если отец против нашей дружбы. И сказать серьезно. Тут насмешки, по-моему, ни к чему.
— Серьезно на эту тему с ним говорить невозможно. Ты же не представляешь, что это за человек!
— Отец есть отец, — Катя вздохнула. —А я еще надеялась, что Люська, может, в самом деле что-то напутала...
— Именно напутала! Вернее, не напутала, а не уловила мою иронию и поэтому совершенно не поняла смысла.
— Где уж ей!.. Такая глупенькая...
— Не глупенькая. Если бы дослушала разговор, наверняка поняла бы. А она усекла только одну фразу! К тому же Люська меня... не любит. Ну, в том смысле, что я ей чем-то неприятен...
— Ты с чего это взял? — тихо спросила Катя, и глаза ее беспокойно блеснули в сумраке.
— Знаю. Мне Колька говорил. Да я и сам чувствую... И это, конечно, тоже повлияло.
— Хорошо. Пусть так. Но почему ты ничего не сказал мне о своем разговоре с отцом, когда мы встретились на Саргинской дороге? Почему скрыл от меня, что отец против нашей дружбы?
— Я не скрыл. Просто мне казалось, что это незачем говорить. Против он или не против — какое это имеет значение?
— Для меня имеет. Если он не говорил про меня ничего плохого, почему против?
Герман бросил окурок под ноги, закурил новую сигарету.
— Хорошо. Я скажу. Я знаю, что тебе будет неприятно слышать все это, но раз ты просишь, я постараюсь объяснить... У отца есть своя теория — «лестница жизни». По его мнению, все люди располагаются в жизни по ступенькам. Самые влиятельные, с большим весом в обществе — «элита» — занимают верхнюю ступеньку, а самые простые, обыкновенные «работяги» — нижнюю. Остальные, в зависимости от должности, располагаются между нижней и верхней ступеньками, чем выше должность, тем выше ступенька. Так вот, отец считает, что он вместе с матерью — моей матерью — и я, как их сын, находимся на верхней ступеньке, а твой отец и мать и ты — где-то внизу...