— На трактор мне не хочется, — неуверенно сказал Виталий. — Лучше на машину.
— Вот и отлично!.. Между прочим, около Октябрьских мы будем заселять новый восьмиквартирный дом. Центральное отопление, водопровод, канализация... Мало ли, если к тому времени надумаешь жениться — в этот дом поселим!
— Я о женитьбе еще и не думаю! Погулять надо, — улыбнулся Виталий.
— Конечно, конечно. Я так, к слову сказал... А с Валентиной потолкуй. Ты-то хорошо понял обстановку. И она должна понять. Ради общего дела иногда приходится и себя ущемлять. А как же! Такова жизнь...
...Спустя полчаса от колхозной конторы отъехала подвода. В просторной телеге на охапке сена сидели двое — Виталий Гоглев и Ольга Крутова. Председатель помахал им с крыльца рукой и вернулся к себе в кабинет: проблема жизни в Медвежьей Лядине, по крайней мере на время, была решена.
Павла проснулась с ощущением тревоги: господи, проспала! Она вскочила, засветила лампу, но увидела пустую кровать дочери да на полу свернутый пополам постельник Ольги и лишь тут вспомнила, что на ферму и сегодня тоже не надо идти. Взглянула на будильник — пять часов. Постояла посреди избы, простоволосая, в длинной полотняной рубахе, не зная, что делать: растапливать печку и доить свою корову еще рано — эти работы по заведенному порядку она делала позднее, по возвращении с фермы. Павла погасила свет и снова легла. Но и спать не хотелось — сказывалась многолетняя привычка вставать в половине пятого...
Это был четвертый день отпуска, первого отпуска за последние пять лет, и Павла с благодарностью подумала о председателе: не зря учителем был — обходительный, словом не обидит, а делом всегда помочь готов; что обещал, все исполнил. За такое обхождение разве можно неприятность человеку сделать? Никак не можно! Жили одни прошлую зиму, и еще проживем, раз уж так надо. Вот только Валюшка сама не своя ходит. Приспичило ей уехать, и все тут. Ничего, вот в дом-то отдыха съездит, так, может, успокоится...
А раньше председатели были не такие: кто пил без просыпу, кто без мата и говорить с колхозником не умел. Того же Корелина взять. Ученый был, присланный откуда-то. Всего год и поработал, а память о себе оставил надолго, недобрую память. Скольким девкам судьбу исковеркал, скольких ни за что ни про что под суд отдал. А пил-то как!..
Перенеслась Павла мыслями в далекий и памятный 1946 год.
Март вьюжит. Студено на улице, студено в избе. Ребятишки — Витька и Колька — голодные. Хозяин приболел. И сама весь день на печи пролежала — еще утром начались схватки. А к вечеру отпустило. Пошла доить коров. С фермы обратно еле брела, держась ослабевшими руками за обледенелые жерди кладбищенской изгороди, хватая сухим ртом холодный воздух. Молода была, никогда бога не поминала, а тут молила: дай, господи, до дому добраться, помешкай, помани маленько, не торопи!.. И добрела. Ребятишки ревут. Не поняла отчего — не успела понять: перевалилась через порог да тут и родила...
Не помнила, как поднялась на печь. Пришла в себя уж утром. Удивилась, что мужа не видит: тех-то ребят он принимал, сам. Глянула с печки, а Александр на полу без памяти лежит. Витька и Колька, видать, наревелись досыта и уснули на кровати, под шубой.
Сошла на пол, растолкала ребят, с ними кое-как подняла мужа на кровать — первые годы, как он с фронта пришел раненый, с ним часто такое случалось. Старшего, Кольку, послала к соседке Марфе — может, она колхозных-то коров подоит! А сама печку растопила и воду поставила греться — ребенка-то обмыть надо.
Вернулся Колька.
— Бабка Марфа болеет, не может никуда идти.
— Тогда к Анфиске Гоглевой сбегай!..
Всех в деревне обежал парнишка, но найти человека, который бы колхозных коров подоил, не смог: у каждого свои беды, свои заботы.
Обмыла дочку, ребят накормила. А потом и муж в чувство пришел. Голову с подушки поднять не может, а все видит и слышит, только молчит. Показала ему ребеночка, у Александра и слезы на глаза навернулись. Утерла их полотенцем и довольная, что все обошлось благополучно, полезла на печь: до обеда с коровами ничего не случится, а в обед, может, полегчает.
Вот тут-то и пришел Корелин. Выпивши, глаза красные. Загремел по избе из мати в мать, за руку Павлу схватил и выволок с печки.
— Под суд отдам, если сейчас же коров не пойдешь доить!
В одной кофте вытолкал из дому. Александр от такого потрясения снова в забытье впал...
Свету не взвидела, на коленках по сугробам до фермы брела, но коров подоила...
Потом, уже на другой день, Корелин извинения просил: не знал, мол, что родила!.. Извинила. Словом. А сердцем — не простила и никогда не простит! До смерти.
Валюшка и теперь не знает этой истории, не знает, как появилась на свет. Да и зачем такое знать? И без того в жизни не лишку хорошего...
Мысли Павлы вновь перекинулись на Михаила Семеновича. Этого уж никто худом не помянет!.. А доярку-то какую послал! Ждала старушонку, а приехала красавица.
Очень уж по душе Павле пришлась Ольга. С виду тихонькая, стеснительная и какая-то не деревенская — светлая, таких только на картинках и рисуют, а в руках у нее все горит. На ферме дела справит, переоденется в чистенькое платьице, фартучек подвяжет и все норовит что-то делать. Пока Валька за водой сряжается, она уж у колодца — легкая на ногу! Во всем помогла: и избу вымыть, и половики перестирать, и постельники свежей соломой набить, и одежонку, какая порвалась, починить. Давайте, говорит, и картошку-то выкопаем, пока я здесь, все равно уж больше не вырастет!
А что, пожалуй, пора картошку копать. И лошадь кстати — не надо мешки с поля на себе носить...
Сумеречно сентябрьское утро. Долго ночная темь борется с дневным светом...
Грузить на телегу бидоны с молоком обычно помогала Мише-Маше Валентина. Но с тех пор, как на ферме появилась молоденькая подменная доярка, сюда по утрам и вечерам стал наведываться Виталий. Он один, играючи поднимал тяжелые фляги на повозку, изумляя этим молоковоза.
— Гы... Во сила!.. — говорил Миша-Маша, опасливо косясь на большие красные руки Виталия, и шел искать Валентину.
Когда Виталий приходил на ферму, Валентина старалась уединиться. Она уходила либо чистить коров, либо мыть порожние бидоны и подойники, а иногда тихо стояла в углу коровника. Случалось, из избушки, откуда Виталий выносил бидоны, доносился беззаботный смех Ольги, и тогда сердце Валентины сжималось и ныло...
— Ты чо тут стоишь? — спросил Миша-Маша, заметив Валентину возле яслей.
— Тебя жду.
— Гы!.. — расплылся в улыбке молоковоз. — А чо брат-то у тя жениться на Ольке будет?
— Пускай женится. Не жалко.
— Гы... А я на тебе женюсь. Хочешь? — и Миша-Маша тянул к девушке слабые немужские руки.
— Уйди, жених! — с тоскливым отчаянием сказала Валентина.
— А что? Я могу...
— Сначала бороду вырасти.
— А чо — борода? На чо тебе борода? Без бороды лучше — бриться не надо! — Миша-Маша неожиданно сунулся к Валентине и обхватил ее, широкую и крепкую руками. — Все равно женюсь, — сопел он.
Валентина стояла, безвольно опустив руки, и тупо смотрела перед собой широко раскрытыми серыми глазами.
«Ох, если бы ты был настоящим парнем!..» — с горечью и обидой подумала она.
А Миша-Маша, растравляя себя, уже лез ей за пазуху.
— Теплая ты экая, мяккая... Ы-ых!.. — кряхтел он.
Валентина вдруг встрепенулась, будто очнулась от тяжелого забытья, глаза ее ожили, сверкнули раздражением,
— Отстань! Как теленок... Надоел! — она упруго отпрянула и резко оттолкнула от себя Мишу-Машу. Тот едва устоял на ногах.
— Гы... Сильная, стерво!.. Ужо, погоди, обратаю!..
Валентина отошла к окну, взяла скребницу и стала чистить корову.
Миша-Маша исподлобья долго смотрел на нее маленькими глазками, потом выругался матерно и вышел на улицу.
Все бидоны были погружены, и Виталий уже перевязывал повозку.
— Ты где это гуляешь? Ждешь, когда все наготово сделают? — сказал он молоковозу. — Гляди, а то и зарплату твою я получать буду.
— Тебя не просили! — огрызнулся Миша-Маша. — Я бы сам все сделал! — и, усевшись на телегу, ожесточенно огрел кнутом лошадь. — Нно, пшла-а!..
Старенькая каряя кобылка взмахнула хвостом, прижала уши и тяжелой рысью побежала по грязной дороге, забрякали бидоны, заскрежетали колеса...
Из избушки выбежала Ольга.
— От шальной! — она засмеялась.
Виталий взял ее за руку.
— Ну что, пошли домой?
— Пошли!
В окошко коровника Валентина видела, как Виталий и Ольга брели к дому. Они о чем-то тихо говорили и шли так близко друг возле друга, что плечи их соприкасались.
— Благодать парню! — вздохнула Валентина. — И Ольге повезло... Пусть. Она — хорошая... Тоже в своем Малинине ничего, кроме овец, не видела...
...Павла не удивилась, когда Виталий сказал, что ему надо сходить в Малинино. Она только спросила:
— Один пойдешь?
— Зачем же один? С Олей. Ты уж завтра подои коров за нее.
— Коров-то подою.... Больно уж скрута ты надумал..
— А чего тянуть-то?
— Да я ничего... А жить где будете? Здесь?
— Там, на центральной. Председатель же квартиру обещал подыскать.
— Чего — квартира? Поговорим-ко с отцом. Новый-то дом можно перевезти... И живите, с богом!
— Это долго. Дом и вам еще пригодится. На будущий год всяко переедете.
— Ну, смотри сам...
На утренней дойке Валентина была необычно сумрачна, ходила по двору быстро, расплескивая молоко, гремела ведрами, по-бабьи грубо и резко ругала коров. Павла, молчаливо наблюдавшая за дочерью, не выдержала:
— Чего ты сегодня, как с цепи спущенная?
— А что я, хохотать должна? С какой радости? — рыкнула Валентина, ожесточенно вытирая тряпкой вымя коровы, отчего та беспокойно переступала ногами и настороженно косила на доярку фиолетовый глаз. — Да стой ты, падина лешаковая!.. — Валентина в сердцах ткнула корову кулаком в пах.