Он снова вышел на опушку и направился к Сохтинской дороге, страстно желая увидеть, найти хоть что-нибудь знакомое, уцелевшее в неизменном виде за последние десятилетья. Но всё: и эти поля, и одиноко растущие на них старые деревья, и этот лес — решительно всё было настолько неузнаваемо, что он ни о чем не мог сказать: вот это я помню, на то дерево я залезал, здесь я сидел!..
По всему окрайку леса до самой Сохтинской дороги также не встретилось ни единой тропы. Василий Кирикович с горечью подумал, что теперь он не смог бы найти путь не только к дальним лесным озерам, но даже и к хорошо запомнившемуся озерку Ситри-ярвут, до которого и всего-то полтора километра от Лахты.
Помнилось, что тропка на это крохотное озерко тянулась мимо гумна с большущим зеленым колесом конного привода. Но гумна не было.
«А может, то гумно теперь стоит в лесу? — подумал Василий Кирикович. — Ведь лес-то приблизился... Но где его будешь искать?..»
Сохтинская дорога, в прошлом широкая и пыльная, за что ее называли Белой дорогой, густо заросла травой и мелким ольховником. Василий Кирикович прошелся по ней немного, поражаясь все теми же необратимыми изменениями, которые произошли здесь, и грустный и разочарованный возвратился в деревню. Он испытывал состояние человека, жестоко обманувшегося в чем-то большом и важном. Да, в сущности, так оно и было: он шёл на свидание с землей своего детства, но свидание это не состоялось — земля преобразилась, время бесповоротно стерло с нее те давние приметы, которые хранились в памяти...
Под окнами дома, развесив на изгороди старые сети, копошился Савельевич. Он пытался из отживших век снастей соорудить нечто пригодное для рыбной ловли. Василий Кирикович устало опустился на завалинку и долго смотрел, как отец непослушными пальцами продергивает в ячеи суровую нитку.
— Чего, Вася, молчишь? Расскажи, куда ходил, чего поглядел?
— А представь себе, прошелся вокруг полей и решительно ничего знакомого не увидел. Все так изменилось — поверить трудно. Нигде ни одной тропки! А лес какой вымахал!.. Даже Белая дорога и та заросла.
— Правда, Вася, правда, — покачал головой старик. — Ладно, Маркелы поля выкашивают, а то бы лес в самую деревню пришел, — он помолчал. — Земля, она, вишь ли, быстро обличье свое меняет, не то что вода. Вода всегда одинаковая. Взять хоть наше озеро. Сколь помню, таким оно и было. И через сто годов таким останется.
— Это верно, — согласился Василий Кирикович. — Я, когда сюда ехал, все думал, что мы с тобой еще побываем на лесных озерах. Очень уж хотелось мне показать их Герману.
Савельевич отложил сеть, сел на завалинку рядом с сыном.
— Простился я, Васенька, с теми озерами... Навек простился! А вы — чего же? Вы побываете... Помнишь, на Вешким-ярь, на лудах, каких окуньев таскали? По кошелю за утро.
— Помню. А что толку? — с горькой отрешенностью произнес Василий Кирикович. — Не хочу себя обманывать: без троп и дорог мне не найти тех озер. И Вешким-ярь не найти.
— Даром, Вася, не расстраивайся! — Савельевич положил руку сыну на плечо. — Бог с ними, с лесными озерами. Душу-то отвести и на своем озере можно.
— Это, конечно, так. А все равно — грустно...
Сияло полуденное солнце. Разомлевшее от зноя озеро рябило мерцающим светом. В недвижной раскаленной сини лениво кружили желтоклювые чайки.
Заложив руки в карманы брюк, Герман одиноко брел по берегу. Настроение было скверное. Чего только не говорил отец, когда собирались в эту поездку! Там молодежь до сих пор пляшет под гармошку кадриль и устраивает лодочные гулянья на озере, там рыба клюет — только успевай забрасывать удочку, а уж о грибах и ягодах говорить нечего; а какая природа, какие леса и озера — вторая Карелия!..
Природа... Но он не Робинзон наслаждаться этой природой в одиночку!..
«Знать бы, что придется жить среди стариков, уговорил бы кого-нибудь из друзей составить компанию, — подумал Герман, но тут же возразил себе: — Впрочем, какой толк? Все друзья, как и он сам, до мозга костей городские. С ними хорошо лазить по темным закоулкам парков, толкаться на танцплощадках, устраивать пикники. А здесь?..» От этих мыслей стало еще тоскливей.
Вдали, на песчаной косе, снежно белея, отдыхали чайки. Герман набрал горсть камней и стал осторожно подбираться к птицам. Но те, заподозрив недоброе, одна за другой начали взлетать.
— Тоже соображают! — Герман швырнул камни в прибрежные кусты.
Затрещали, затараторили потревоженные столь бесцеремонным вторжением дрозды. С ошалелыми криками они вылетали из густой зелени, но, будто опомнившись, снова ныряли в кусты и еще долго гомонили, перекликаясь между собой.
С песчаного мыса Лахта не была видна, но взору открывалась широким сияющим разливом северная часть озера. По всему берегу, насколько хватал глаз, ложбины, поросшие лесом, перемежались с проплешинами лугов и полей. К удивлению Германа, среди этих полей, подступая к воде или отдаляясь до самого горизонта, в зыбком мареве июльского дня россыпью домов темнели деревни. Влекомый смутным предчувствием, что там непременно встретит людей, Герман направился к ближней деревеньке, что лепилась, подобно аулу, на береговом склоне.
Он не удивился, когда из-за деревни показалось большое пестрое стадо. Живой рекой устремилось оно к озеру. Скоро на береговом гребне появился и пастух в длинной белой одежде. Он остановился на юру, глянул вниз, где сморенная жарой скотина разбредалась по мелководью, и растянулся на траве.
Герман далеко стороной обошел стадо и поднялся к пастуху. К величайшему разочарованию, он увидел, что это не кто иной, как Митрий Маркелов. Старик сощурил в улыбке голубые детские глазки, воскликнул:
— Вот те ёрш!.. Бог гостя послал. Здоровушко, Герма́н! — и хлопнул ладонью возле себя. — Садись-ко рядком, да поговорим ладком!.. Пока мои робятёшка купаются.
Герман недоуменно глянул на озеро...
— Да пестряки-то. Ишь, полощутся! А другие есть — плавать любят, как лоси. Дай волю — за озеро уплывут. По́ год семь штук туда уплыло. Вот страху-то натерпелся! А не потонули... Ну, как тебе здешняя санатория, нравится?
— Ничего... Только скучно, — и закурил. — А в тех деревнях тоже, что ли, никто не живет? — он кивнул на прибрежные холмы.
— Никто. Ни души нету. Только за озером — отсюль не видать — есть в одной деревушке старик, да еще подальше — две старухи. Вот и весь народ. Ну, и в Сарьярь, в пятнадцати верстах — двое стариков.
— Тогда чьи же это коровы?
— То не коровы, а бычки да телушки, — уточнил Митрий. — Они совхозные. Издале-ека пригнаты!.. — старик был настроен доброжелательно, ему хотелось поговорить; он сел, вытащил из кармана полотняного балахона кисет. — С той поры, как народ-то наш переселился, каждое лето из Хийм-ярь телятешек на откорм сюда пригоняют. А мы пасем. Кормина хорошая, чего не пасти? Через наши руки, считай, тыщи голов прошло. Не шутка!
— Но ведь плохо так жить, без людей, — сказал Герман.
Митрий согласился.
— Зимой, правду говоришь, худо. А летом, с ребятами да с работой, вроде и ничего.
— Все равно скучно.
— Э, парень, летом скучать некогда! Поговори-ко с Петькой, дак он скажет.
— С каким Петькой? — удивился Герман.
— Да с нашим-то, с внуком-то моим. Ему другой раз и суток не хватает.
— А я и не знал, что у вас есть внук.
— Надо знать, раз в соседях оказался... У меня внуков много, всех-то одиннадцать душ. А здесь, Ванькиных-то робятишек, четверо... Петька-то ой головастой! Наш век, считай, прошел, а что мы знали о своем Ким-ярь? Да ничего! Сказывали старики, что житье здесь спокон веку, что против монголов наши чухари выстояли, в смутное время поляков посекли. А как это было, правда ли — никто не знал. И вот Петька доколупался. Погоди, он тебе всего порасскажет!
— А где он сейчас?
— Петька-то? — старик недоуменно глянул на Германа. — Да на покосе. Вишь, погода какая! Самое время сено класть. — Он помолчал, будто вспоминая что-то, попыхтел цигаркой. — А вот Мишка, старший, не такой. Тому бы по лесу пошататься, на птичек да зверушек глаза попялить. Другой раз уйдет весной за мошниками[6], утром, еще по теми, да только к вечеру и воротится. И хлеб в котомке нетронутый — за весь-то день кусок сжевать времени не хватило!.. А на покосе, бывало, загребает, загребает сено да и станет, будто уснет. Окликнешь — молчит, голову не поворотит, подойдешь, а он перстом грозит — тише!.. Глянешь, а на сене какая-нибудь тварь ползучая — гадюка али медяница... Не знаю, в кого эдакой удался. Живет в Питере, а душа здесь. Скоро приехать должен, давно в отпуск ждем. — Митрий глянул на берег и вдруг пронзительно закричал: — Куды потянулись, мокрохвостые? А ну, вертайте! Вот я вам!.. — и погрозил темным костлявым кулачком.
Стадо, растянувшись по мелководью, медленно двигалось вдоль берега к песчаной косе.
— Буржуй! Вертай обратно! — завопил старик срывающимся голосом.
Пегий бычок, который брел по брюхо впереди стада, заметно прибавил ходу.
— Вот и всегда так! — Митрий в сердцах хлопнул ладошкой по колену. — И до чего вредён! Ведь знает, что ему кричат, понимает, что велят ворочаться, дак он пуще прет. Настоящий буржуй! Придется бежать...
— Пускай они идут. Никуда ж не денутся!
— Дак ведь к Лахте утянутся! Весь домашний берег своими лепехами заляпают... Ты погоди тут, я их счас заверну! — и Митрий шустро, только полы балахона развеваются, побежал под откос.
Герман не стал ждать, пока старик обойдет стадо. Ему хотелось двигаться, хотелось куда-то идти. А куда? Зачем? Смотреть безлюдные деревни было неинтересно, но что-то тянуло его, звало, и он пошел дальше.
Берег был сплошь истоптан скотом. В застоявшемся воздухе пахло навозом, роилась мошкара, летали большие зеленые мухи. Герман свернул в березняк, но и там не было свежести, трава помята, молодая поросль объедена, видно, бычки и телочки любили этот светлый прибрежный лесок.