Анна смотрит, как даун, втянув голову в плечи, поглощает борщ, а потом фаршированные перцы и дыню. После дыни он исчезает, а через пять минут приносит откуда-то пластмассовый стакан с ежевикой – сладкой душистой крымской ежевикой, – ставит перед Анной и, дико смущаясь, тут же уходит; из комнаты на улицу доносятся звуки. «Петя, чаю!» – зовет снова его хозяйка. – «Сейчас досмотрю…» – негромкий тенорок. – «Понимаешь ты ж много, чего смотришь, – вырывается в сердцах у несчастной женщины. – Ну, спокойной ночи», – уходит она в дом.
Августовская ночь настигает внезапно, в половине девятого уже темно; подкрадывается время почемучек. «Почему ты не уходишь от мужа?» – «Почему ты спрашиваешь сейчас?» – «Потому что завтра ты не ответишь» – «Откуда ты знаешь, что я сегодня отвечу?» – «Знаю» – «Потому что круглая земля» – «Я тебя…» – «Остынь, не теперь…» – Анна закуривает. Анна боится принять какое-либо решение. Что делать ей? ЧТО ЕЙ ДЕЛАТЬ?
Анна сама не знает, чего хочет: Е2 ли уже денег и известности, Е4 ли ребенка. Она еще не готова. Будет ли она готова? Зачем вообще новые ребенки, если на перенаселенной Земле и так полно двуногих, большинство из которых никогда не было и не будет счастливо? ЗАЧЕМ ВООБЩЕ НОВЫЕ РЕБЕНКИ, ЕСЛИ НА ПЕРЕНАСЕЛЕННОЙ ЗЕМЛЕ И ТАК ПОЛНО ДВУНОГИХ, БОЛЬШИНСТВО ИЗ КОТОРЫХ НИКОГДА НЕ БЫЛО И НЕ БУДЕТ СЧАСТЛИВО? Что такое счастье? ЧТО ТАКОЕ СЧАСТЬЕ? Не путать с благосостоянием! НЕ ПУТАТЬ С БЛАГОСОСТОЯНИЕМ! Иди к черту, нимфа Эхо! ИДИ К ЧЕРТУ, НИМФА ЭХО! Что делать? ЧТО ДЕЛАТЬ? Эх, Николай Гаврилыч… Неужто плодить нищих и говорить об исполнении биологического долга? Обхохочешься! ОБХОХОЧЕШЬСЯ! Нет уж, лучше Анна отложит на собственную эвтаназию… ЭВТАНАЗИЮ, ЭВТАНАЗИЮ, ЭВТАНАЗИЮ…
– Эк, куда персонаж занесло! – допускает просторечное выражение Женщина Пишущая, Подвид, и обнадеживающе треплет Анну по щеке: потерпи, мол, совсем чуть-чуть до конца повести осталось-то! – но Анна думает: «Ветер». Анна вспоминает, что у нее есть Она Сама, но не говорит о том Малчику, который пока еще видит перед собой только ее, а не чью-то еще упругую грудь.
Он? Студент. Спит в одной комнате с отцом. Маман спит в другой со своей аспиранткой. …квартирный вопрос… «Ты немного похожа на мою мать… Прическа, жесты… И пальцы такой же почти формы…» Малчик говорит, говорит, говорит… Анне становится скучно. Ей еще нравится заниматься с Малчиком сексом, а вот говорить – уже не. «Моим родителям некуда деться друг от друга… отец иногда уходит в запой, и тогда… мать – профессор современной немецкой литературы…» Анна трет виски. Она отдает отчет доле своего цинизма, но, как некогда автор ничего не мог сделать с текстом, так и Анна ничего не может поделать с собой. Впрочем, профессора современной немецкой литературы понять она может, ведь той плевать, кто что скажет – она любит и любима; это ее право – плевать…
Небо разрезает тонкая розовая полоска. И еще. Умножить на одиннадцать. Небо вспыхивает тысячью оттенков, небо похоже на просыпающееся море, небо открывает Анне Саму Себя. В пять утра она предлагает Малчику спуститься с мыса к воде.
Спуск непрост; нужно зацепиться за сухой бело-желтый известняк, нащупать ногой впадину для следующего шага, спрыгнуть вниз, обойти колючки, удержаться за корень старого дерева, не посмотреть случайно вниз – дорога занимает около получаса. Но там, внизу – живые камни и говорящий кластерами шторм.
– Неужели так бывает? – Анна раздевается догола, Анна бежит к воде, Анна не помнит больше никаких «малчиков»!
– Так бывает, – отвечает ей кто-то, кому нет дела до согласования слов.
– Это Ты? Это действительно Ты? – удивляется Анна, оказываясь под волной. Анне становится страшно.
– Смотря кого ты подо мной подразумеваешь, – снова отвечает кто-то.
– Что мне делать? Что мне делать? Что… – кричит Анна.
– Смейся! – перебивает Бог Анну и дует на Землю ветром.
Планете щекотно.
«Самое время ее утопить сейчас, – думает Женщина Пишущая, Подвид, пользуясь отсутствием Автора. – Самое время! Но ведь только умнеть начала… К тому же в ней удивительным образом уживаются Ассоль с Настасьей Филипповной… Пожалеть или..?» – знатная дама в недоумении уходит, отгораживая на всякий случай нашу героиню от огромных волн двумя пальчиками.
«Сонце нызенько, вечер блызенько, – поет в другом измерении козак Левко красавице Ганне. – Выйды до мене, мое серденько».
Анна, ничего не понимая, смотрит в небо. Плачет. Так бывает.
Полный абзац.
2004
Школьный романПовесть
Окончен школьный роман…
…Тощища! Стелла, повернувшись к столу, сидела на последней парте, подперев кулаком подбородок. А за окном шел дождь, а под дождем прыгал мокрый нахохлившийся воробей. Стелле стало жаль его; она с интересом наблюдала, как тот чистит перышки, неуверенно перескакивая с лапки на лапку.
– Ливанова, ты что, оглохла? К доске! – толстая классная с огромным прыщом на носу, и без того красная, наливалась кровью: взгляд ее приобретал стеклянный советский «фокус», едва встречался с усмехающимся взглядом Стеллы – классная, кажется, догадывалась в глубине заплывшей жирком душонки о тайном его превосходстве: это страшно злило.
Стелла встала, одернув короткую форму: соседка по парте, Вера, с искренним восхищением шепнула впереди сидящей Ирке: «Какие ноги! Мне бы такие… – Савельев давно бы был мой…»
Ирка хмыкнула: «Подумаешь, ноги. В голове-то нет ничего, и о чем только думает!» – Вера осеклась, потухнув, повертела потрепанную алгебру: «Какая разница, о чем думает. Вот ноги…»
Классная громогласно изрекла:
– Пишите, и ты, Ливанова, пиши: построить график функции у=х2+2х+8. Найти множество значений аргумента, при которых у=0, у<0, у>0; при котором функция возрастает, убывает; найти значение «х», при котором функция принимает наибольшее значение. Указать координаты точек пересечения графика функции….
Класс примолк, записывая нежелаемое; громко зевнул Матвеев, кашлянула Вера; Суханов же с Петровым глубокомысленно продолжали «резаться» на галерке в морской бой.
«А воробей, наверное, улетел», – подумала Стелла, изображая мелом мертвую параболу: больше всего она ненавидела математику. Цифры вызывали у нее странное, почти физическое, отвращение – впрочем, как и формулы, как и длинные химические реакции, смешавшиеся с непонятными знаками из физики.
– Свободна, «три», – удовлетворенно произнесла классная. – И вообще, Ливанова, когда ты перестанешь ходить в школу в таком виде?
– В каком? – в предчувствии бури черные зрачки Стеллы расширились, столкнувшись – стукнувшись? – с серостью зрачков напротив.
– Ах, в каком! Ты посмотри на себя!
Стелла сделала вид, что посмотрела – и все посмотрели, оторвавшись, наконец, от нудного графика: пепельно-серые, немного блестящие от оттеночного лака волосы – короткое каре, матовая кожа без единого прыщика, почти обязательного в тинэйджерстве, тонкий слой бесцветного блеска на губах; мини-форма, подчеркивающая почти уже сформировавшуюся фигуру, модные, в сеточку, колготки, остроносые «лодочки»…
Класс замолк, и даже Суханов с Петровым задвинули на время свои «корабли». Стелла чувствовала на себе взгляды – восхищенные, равнодушные, завистливые, враждебные… Но, пожалуй, ей было почти все равно: она еще не понимала, чем в данном случае вызвано такое вот ее обозрение.
– … и почему ты пользуешься косметикой? Кто разрешил? Чем от тебя пахнет? Кто позволил душиться в школе? Ты пока всего лишь ученица, ты должна вести себя подобающе, знать свое место, думать о своем поведении. О чем ты думаешь вообще, Ливанова? Отвечай.
Стелла не знала, что отвечать – какими духами или о чем думает, так и сказав об этом классной.
8 «Б» загоготал: пахнуло жареным. Все, кроме двух некрасивых отличниц, жаждали зрелища – и не важно, чья там кровь…
– Ты что издеваешься, да?
Стелла удивленно посмотрела на классную:
– Вовсе нет. Ну, ладно… Что за духи? «Амариж», и, насколько я знаю, за этот запах мне не имеют права читать мораль. Это – во-первых. А во-вторых… Знаете, о чем я думаю, Любовь Павловна? Что в вашем возрасте пользоваться «Лесным ландышем» уже нельзя, вы просто себя не уважаете…
Классная остолбенела; Вера охнула, прижав руки к плоской груди; мальчишки, не отличающие «Амариж» от «…ландыша», выжидательно притихли. Послышался какой-то зловещий шепот: «Путана» – и все это услышали, а классная взорвалась, заорала:
– Вон! Без родителей в школе не появляться! Вон, немедленно! Вон!! Хамка, бессовестная! И откуда деньги только на такие колготки!
Стелла пожала плечами и пошла к парте за сумкой. Когда она кинула в нее последнюю ручку, то, обернувшись, увидела за окном того же промокшего воробья…
– Вон, я тебе сказала! – рокотала классная… – Убирайся!
– Это непедагогично, – обернулась Стела. – К тому же у меня нет никакого желания видеть вас, Любовь Павловна…
– Как ты смеешь! – но Стелла уже захлопывала дверь.
Классная, задрожав малиновыми губами, пыталась продолжить урок: – Записываем: график функции у=ах2+…
Но никто не пошевелился; в полной тишине прозвенел звонок.
Стелла равнодушно шла по коридору, уже заполнявшемуся старшеклассниками. Через секунду она услышала позади себя легкий бег: Вера догнала ее, коснувшись плеча:
– Ну зачем ты так… А вдруг из школы выгонят?
– Сама документы заберу. Завидует она, понимаешь? Сама не въезжает в свою зависть. Парнокопытное прямоходящее – да ты на нее посмотри! Злостью изошла: хочет всех под один размер, под один рост. Сучка просто, – махнула рукой Стелла, – ладно, пойду.
– Географию, конечно, заколешь?
– Конечно. Пока.
– Пока, держись…
Вера долго смотрела ей вслед: «Какая разница, выгонят, не выгонят… С такими ногами…» Не то чтоб у Веры были некрасивые ноги – вовсе нет! – просто наверняка Савельев выбрал бы не ее: впрочем, о своем выборе Савельев даже не подозревал.