Стелла вышла на улицу – она любила сентябрь за маскарад листьев и ненавидела за маразм ежедневного самоизнасилования: «ходить в школу», словно представляя будущий кошмарик хождения «на работу», которую нельзя «заколоть»… Что может быть скучнее?
Повернув за угол, она удивилась приглушенным крикам, и прислушалась:
– Ты, козел вонючий, если еще раз так скажешь, за яйца подвешу вон на том дереве, понял?
– Проститутка она! Да ты че, влюбился, что-ли? Га-га-га!!
Стелла разобрала сначала голоса, а потом увидела дерущихся Савельева и Егорова; сердце забилось быстрее, чем нужно.
– Мальчики… – нахмурилась она.
Егоров злобно крикнул:
– Как же, «мальчики»! Да ты – шлюха! Ануриж, Ануриж!!
– Ты кто такой есть, недоумок? Жертва аборта!! – набросился на Егорова Савельев, совсем озверевший.
Стелла наблюдала, как последний самозабвенно бьет Егорова по прыщавой мордахе без ресниц и бровей, как бьет под дых, и как Егоров уже корчится на асфальте и как из носа у него уже течет струйка темной крови.
– Понял, козел? Вон на том дереве, – сказал Савельев, отряхиваясь. – Ты в порядке? – повернулся он к Стелле.
– Как всегда, – только сейчас она заметила, какие у него странные глаза: суживающаяся форма, а внутри – блестящая точеная яшма: такая стояла на мамином туалетном столике. Стелла подумала, что Савельев, может быть, тоже полудрагоценный, раз обладает таким цветом…
– Пойдем отсюда.
Они вышли из школьного двора; дорога тонула в разноцветных листьях. Стелла набрала целую охапку – зеленовато-желтых, пестро-рыжих, золотисто-коричневых – кленовых, с удовольствием втягивая носом их запах.
– Где ты живешь? – спросил Савельев и, вопреки экранным героям, не предложил поднести ее сумку.
– А вон, через две улицы – видишь дом?
…У подъезда стояли долго, над чем-то смеясь. Стелла, изучающе смотревшая на «защитника чести», небрежно сказала:
– А хочешь, ко мне пойдем. Поиграю тебе.
– Ты играешь? На чем?
– На фоно, на гитаре. Музыкалку я бросила еще два года назад, а так… – сама бренчу немного. Родители приходят не раньше восьми, не бойся.
– Да я не боюсь, чего бояться… – слегка смутился Савельев.
В лифте ехали молча; ключ долго не попадал в замочную скважину.
Савельев, зайдя в прихожую, огляделся: суперсовременная «стенка», столик для телефона, изящные сухие цветы в напольной вазе, кресло-качалка из бамбука – ничего лишнего, броского, и в то же время…
– Ты не стесняйся, проходи. Есть-то хочешь?
Савельев хотел есть более чем и зашел в кухню:
– Следи за кофеваркой, я сейчас, – Стелла вернулась в шортах и в чем-то белом – он не понял, а потом с интересом посмотрел на ее ноги, но почти сразу отвел взгляд, делая вид, будто смотрит на стопку иллюстрированных журналов: собственно, он понятия не имел, зачем подрался с Егоровым и притащился к Стеле, – однако запах кофе и пирога с корицей отвлек его.
– Слушай, Женька, – впервые Стелла назвала его по имени, – а ты откуда сам-то?
– А мы деревенские! – промычал он набитым ртом.
– Да ну тебя! Правда, откуда?
– Из Владимира. Отец – военный, дали ему повышение, так что теперь в Москве. Год уже. Почти.
– Быстро привык?
– Да вроде; только… – он замялся.
– Что «только»?
– Мать во Владимире осталась. Ну, развелись предки; на каникулы к ней поеду.
– А… – протянула Стелла. – Ты не переживай, мои тоже: раз в месяц то сходятся, то расходятся – достали.
– А у тебя родители кто?
– Люди, – засмеялась Стелла, откусывая пирог. – Отец – хирург, мама – сценарист. Кстати, не смотрел летом в «Художественном» фильм «Параллельное пламя»?
– Нет.
– Я тебе как-нибудь на видике покажу. Знаешь, там такое мрачное Средневековье, ведьм на кострах сжигают, а один инквизитор влюбляется в женщину, обвиненную в колдовстве… В общем, видеть надо… Под Мадридом снимали; мама туда ездила прошлой весной.
– А тебя не взяла?
– Нет, конечно. Она же по работе. Слушай, я не представляю, что родителям говорить… И так уже за три недели, что учимся…
– «Парнокопытное» от тебя без ума. Зачем ты ей про этот «Ландыш» чертов сказала?
– Не знаю, разозлилась. Чего лезет? Как будто я ей мешок баксов должна. Сижу, хожу – никого не трогаю…
– Тебя «трогают», – кашлянул Савельев.
– Козлы, понимаешь. Мальчики в период полового созревания, – Стелла покраснела. – Этот Егоров так и норовит ущипнуть…
– Егоров больше НЕ БУДЕТ, – сказал Женька железным тоном, и Стелла на мгновение утонула в его «полудрагоценной яшме». – А родителям что сказать – придумаем.
– Не надо ничего думать: мать в курсе. Думаешь, это в первый раз? Все началось с того, что я в этот долбаный школьный хор не ходила: меня с пятого класса или с четвертого – к директору на ковер. Потом, в шестом, галстук пионерский сняла – ну тошнило уже от их «светлого будущего», понимаешь? Вместо галстука – булавку носила огромную; завуч в коридоре как увидит, заставляла снимать: «Аморально». В комсомол не вступала… Да вроде уж не обязательно теперь… С уроков сбегала… Тощища! – протянула Стелла. – Ладно, пошли за гитарой, а то уже четыре часа…
Настроив, она провела пальцами по струнам:
– Может, в комнате? Мне там как-то привычней.
Стелла села около старого черного пианино, закинув ногу на ногу:
– Только уговор: не думай, что я это все «о себе»… Понял? Это все придуманное, литературный вымысел, ясно?
– Да ладно тебе, пой давай, – растерялся Савельев.
…И запела: а голос у Стеллы был не высокий и не низкий, скользящий какой-то – и Женька почему-то по-новому смотрел на нее: это была уже не просто одноклассница, но «женщина, которая поет»:
Как удручающе напрасны
Щедрот изысканные бури!
В непониманьи: «В той лазури
Летать ли было не прекрасно?»
Вновь искрометно засияли
Дневные звезды, и погасли…
Но слышен голос равнодушный,
Всенепрощающий, неясный,
Что говорит – и снегом плачет,
Что обвиняет и морочит
Мои виски… Но алчет страсти!
Но лишь любви – тревожно – хочет…
Это было похоже на романс.
– Символизмом попахивает! – сказал Савельев. – А вообще… вообще здорово.
– Спасибо. А ты откуда про символизм знаешь?
– Все тебе скажи. Пой давай.
Стелла пела без перерыва минут сорок – и на свои стихи, и на ахматовские; она будто бы забыла, слушает ли ее кто-нибудь, затерявшись в переборах струн.
Женька долго молчал, потом сказал:
– Дай-ка мне.
Он с нежностью погладил колки и вскоре заиграл: это была одна из медленных сонат Скарлатти, переложенная для гитары.
Стелла, пораженная, воскликнула:
– Да ты обалденно играешь! Ты закончил музыкалку?
– Когда-то. А потом мать продала гитару. За пол-литра. Ладно, пошел я, – с этими словами он вдруг резко встал и направился в коридор, оставив Стеллу в недоумении.
Выбежав из спальни, она близко подошла к нему и, неожиданно для самой себя, спросила:
– Ты чуешь Амариж?
Савельев молчал.
– Не бойся, понюхай.
…Он осторожно втянул в себя запах – там, где-то около Стеллиной шеи: голова закружилась, лоб мгновенно покрылся испариной:
– Ну, я пошел. Пока.
– Пока, – Стелла стояла в дверях, пока не захлопнулся лифт.
«Черт знает что, – думал Женька, выходя на улицу… И зачем я ей это все рассказал… И Амариж этот… А играет ништяк, правда слова сентиментальные немного… Надо же, влюбленный инквизитор…» – мысли путались в голове, листья путались под ногами. Женька зашел на почту, набрал «8», код 09222… К телефону долго не подходили, потом глухо донеслось раздраженное: «Алло!»
– Как ты, мам? Это я.
Последовало молчание, потом же будто открылись шлюзы:
– Передай своему отцу, что я его не-на-ви-жу. Он испортил мне жизнь, пусть проваливает. Да, я пьяная, да, ну и что! Какое вам-то дело?! Чего ты звонишь? Чего вам от меня надо? Оставьте меня в покое все, оставьте все…
Что-то не сработало, ёкнув; связь оборвалась… Пошли гудки… Пошел дождь.
Тем временем Вера набирала телефон Стеллы:
– Алло, это я! Что у тебя? – она действительно волновалась.
– Да ничего. Родители еще «не охвачены». Мама опять скажет, что седеет из-за меня раньше времени, а отец будет орать, – знаешь ведь, какой он нервный после своих операций… Прикол, кстати! Из-за меня Савельев с Егоровым подрались!
– Савельев…? Как? – на полтона тише сказала Вера.
– А так: выхожу из школы, слышу – крики. Короче, Егоров весь уделанный остался лежать.
– А Савельев?..
– Женька-то? Проводил до дома меня, мы с ним тут кофе попили; песни я ему свои поиграла… Прикинь, он тоже на гитаре может – причем так классно, я просто не ожидала!
– Правда?..
– Да, вот ушел недавно – клёвый парень; знаешь, у него глаза – как будто яшмовые…
– А, понятно… Глаза… – закашляла Вера. – Ну ладно, меня тут брат зовет, до завтра тогда.
– До завтра, – Стелла повесила трубку, удивленная Вериным тоном. – До завтра! – и закружилась по квартире, раскинув руки, сама не осознавая «кирпичика чувства», стукнувшего ее по голове. – До завтра, Савельев, до завтра! – кружилась она, а Вера тем временем с траурным лицом оплакивала телефонную трубку: «У-у-у», – только и могла произнести она, не смея злиться, впрочем, на Стеллу: обладая врожденным даром доброты, решив молча страдать в одиночку. «У-у-у», – всё было в этом то ли стоне, то ли всхлипе! Вера влюбилась в Савельева сразу же в середине седьмого, как только тот пришел в их класс: высокий, темный, загадочный… Сел на последнюю парту, долго ни с кем не сходился. Учился нормально, но равнодушно, как и большинство; после уроков сразу исчезал… – только весной каким-то образом начал общаться с Володиным, обмениваясь книгами и кассетами. «Толкиен» – только и успела заметить тогда Вера.
– Кто это? – спросила она у Володина.