Стелла стояла, в упор глядя на мать. Та наконец выдавила:
– Короче, madame: больше ноги моей в этом серпентарии не будет, сама выкручивайся. И советую язычок-то прикусить… Представь, что в характеристике напишут… Так, ладно, некогда. А вообще-то… – она повернулась медленно к учительской… – ну и бабьё! Держись… мне пора, – Алла выбежала из школы, оставив легкий шлейф непонятных духов в коридоре.
В учительской же обсуждали ее так называемый прикид, и сколько он стоит.
– А ну-ка, кем работает? – открыла журнал завуч. – Ливанова. Так, родители: ага, мать сценаристка… Ну понятно: кино, режиссеры… Кстати, видела фильм летом по ее сценарию – «Параллельное пламя», что ли… Знаете, пробирает… Да-да, хотите – верьте, хотите… Ладно, давно на урок пора.
Стелла, постучавшись в кабинет русского языка и литературы, проскользнула к своей парте, но тихо не получилось: она всегда привлекала к себе внимание.
– Ну как? – поинтересовался громким шепотом Володин.
– А, пока обошлось, – махнула рукой Стелла, вызвав недовольство литераторши: «Опоздала – сиди тихо». Пришлось тихо. Пришлось – украдкой. Так-так, Вера на нее не сморит, Егорова вообще сегодня нет, так, Володин, Володин, а вон рядом с ним Женька к парте пригнулся и поворачиваться, кажется, не собирается…
«Татьяна – существо исключительное, натура глубокая, любящая, страстная… Любовь для нее могла быть или величайшим блаженством, или величайшим бедствием жизни, без всякой примирительной середины… Весь внутренний мир Татьяны заключался в жажде любви; ничто другое не говорило ее душе; ум ее спал, и только разве тяжкое горе могло потом разбудить его, – да и то для того, чтобы сдержать страсть и подчинить ее расчету благоразумной морали…» – цитировала литераторша девятую статью Белинского; Стелла же не любила образ Лариной – слишком чиста, слишком проста, слишком «другому отдана», слишком «век ему верна»… Евгения – жалела: эдакого барина, страдающего Вертера… Она прочитала «Онегина» лет в восемь, безоглядно влюбившись в пушкинский слог. Как во сне, повторяла она рифмы, не понимая еще всего произносимого: из детских уст это звучало особенно трогательно, а гости Аллы – сплошь киношники да вертящиеся около кино – тихонько смеялись, услышав писклявое:
Зачем не чувствую в плече
Хоть ревматизма? Ах, создатель!
Я молод, жизнь во мне крепка;
Чего мне ждать? Тоска, тоска..! —
и, прочитав четверостишие, убегала обычно в свою комнатку, будто бы стесняясь. Она до сих пор ощущала магнетизм классика, но только не на литературе: летом Стелла не открыла практически ни одной книги, с отвращением заметив, что школа, будто кислотой, вытравливающая все лучшее, частично вытравила ее потребность в чтении. Впрочем, она пролистала мельком «Эммануэль» и «Милого друга», но все это не произвело на нее какого-то особенного впечатления: лишь что-то смутное, теплое, скользкое будто ударило низ живота – и быстро забылось.
Запомнилось другое: в это лето у матери собирались постоянно какие-то необычные люди.
– Только о работе не говорить! – смеялась Алла. – О чем угодно, только не о работе.
Говорили о другой литературе, другой музыке, путешествиях, романах; бородатый режиссер вещал что-то о йоге; хрупкая женщина читала не «запрещенные», но и не «разрешенные» стихи Парнок и Гиппиус; кто-то снова «играл в Гамлета», споря о высших смыслах, которые у каждого – свои. Звон бокалов плыл по квартире, оккупированной пестрой богемной толпой.
Нет, ты почитай лучше «Волхва»! Фаулза нужно начинать с «Волхва»… – почему-то запомнилась Стелле фраза подвыпившего актера, обернувшегося в тот момент к ней:
– А вы, принцесса, Фаулза не читали?
– Не читали.
– А над чем вы сейчас работаете?
– Над картиной «Эммануэль в лоне священной инквизиции», – выпалила почему-то Стелла, вызвав бурный смех.
– Нет, этот ребенок не пропадет, – сказала какая-то дама. – В маму пошла.
Мама же тем временем говорила по телефону, прикрывая рукой трубку:
– Можешь не приходить вообще…
Стелла догадалась, что это отец: каждый месяц родители собирались разводиться, но вечное «некогда»…
Она очнулась от осуждающего взгляда литераторши:
– Ливанова, ты о чем задумалась? Пиши домашнее задание – конспект 5, 8 и 9 статей Белинского о сочинениях Пушкина…
Стелла с сожалением посмотрела на Нину Алексеевну: измученное лицо, вставные зубы, какое-то мятое мешкообразное синее платье и эти ужасные, совершенно ужасные старые туфли… Да, она понимала, что не все могут так, как ее мать: из ничего – конфетку вылепить, но все же… Как можно говорить о Пушкине в зашитых колготках, когда на тебя сморит тридцать человек? Этого Стелла понять не могла. Учителя вообще не любили ее, не отдавая отчета в природе своей нелюбви – может быть, они чувствовали в девчонке будущую женщину и, превратившись в существ среднего рода, заранее оборонялись? Пожалуй, лишь англичанка – Марина, совсем молодая, – не была настроена против в силу возраста и стиля, да еще, наверное, физрук, страшный бабник.
– В следующий раз – сочинение. Перечитайте роман, особое внимание обратите на образы сестер Лариных, Онегина и Ленского.
«Дураку ясно, – подумала Стелла, услышав звонок. – На кого ж еще обращать?»
Все вскочили из-за парт, Стелла же попыталась продраться – да, именно так – к лицу подруги: оно было тихое, отрешенное.
– Вер, ты чего?
– Ничего. Голова болит, пойду в медпункт.
– Погоди, я с тобой.
– Не надо. Не надо. У меня дома… проблемы.
– Что случилось? Может, помощь нужна?
– Нет, спасибо… Я сама. Я должна сама, – Вера сжала кулаки. – Так нужно.
Вздохнув, Стелла вышла в коридор, сразу наткнувшись на Женьку: тот спросил, что с классной. Стелла улыбнулась вместо ответа:
– Хочу твоего Скарлатти. Прямо сейчас.
– Прямо сейчас – невозможно. Прямо сейчас – English,
– Женька смотрел ей в глаза.
– После, – не отводила своих Стелла.
– А после… – Женька замялся.
– После-после-после, да? – она хлопнула его по плечу.
– Да, – Савельев растянулся в своей скупой улыбке. – После-после-после…
English прошел быстро: «London – is the capital of the Great Britain»; к тому же, англичанка сегодня «в духе», и показывает какие-то слайды со старинными замками… Потом география, нудные карты, тощища; еще «потом» – химия, H2S04, взорванная кем-то колба, шум, и – физика, которую Стелла ненавидит еще больше, чем математику и говорит об этом провожающему Женьке.
– Почему же скука? – удивляется он. – Ты представь себе элементарные частицы: ведь относительно них нет доказательств! Даже неизвестно, являются ли электрон, протон и нейтрон простейшими, неразложимыми дальше, или они, как атомы, построены из других частиц…
– Только не читай курс лекций, ладно? – попросила Стелла. – Я просто хочу Скарлатти.
Он заиграл. Заиграл ту же печальную мелодию, что и вчера. Стелла смотрела на его руки и удивлялась, почему раньше не слышала этих звуков. Почему раньше?..
Они стали встречаться каждый день: Стелла пела песни, а Женькина «классическая гитара» обволакивала серую реальность барочной позолотой.
В классе догадывались об их романе, но относились как-то спокойно – чего, мол, ожидать от летающей в облаках Ливановой и замкнутого Савельева! Туда им и дорога…
Вера же пересела к Володину и разговаривала со Стеллой будто бы через силу; впрочем, Стелле было не до нее: каждый вечер, после Женькиного ухода, она писала новую песню или заканчивала старую; впервые в жизни она с легкостью поднималась утром в школу – она была настолько наполнена собственным счастьем, что ничего не замечала вокруг.
В ноябре выпал снег – восьмого: Женька пришел к ней – через час после школы – с белыми хризантемами и надел на шею маленькую серебряную цепочку:
– С днем рождения!
Они открыли шампанское; Стелла поставила кассету с «Параллельным пламенем». В конце фильма Женька, посмотрев ей в глаза, с п р о с и л, но Стелла ничего не ответила: вкус ее губ показался Женьке сладковатым и горьковатым одновременно.
А Аллу снова вызвали в школу: любимое чадо породило какое-то «страшное», по словам педагогини, сочинение. Литераторша давала свободную тему, предполагая, что большинство напишет о БАМе, космонавтах или природе: край родной, навек любимый, где найдешь еще такой… Четыре сочинения обсуждались на педсовете: фамилии Стеллы Ливановой, Глеба Володина, Евгения Савельева и Веры Востряковой были занесены в черный список: «диссидент-ский квартет» вызвал бурю в стакане воды в сердце серпентария, а англичанке Марине вспомнился почему-то старый, но трогательный и во многом современный фильм «Доживем до понедельника».
– Чему мы учим наших детей? Нет, где они набираются этого? Во дворе, на улице! Семья и школа должны неустанно… – лепетала старая идейная преподавательница; Марина же сидела, плотно сжав губы и колени: она любила эту четверку не только за «London is the capital»… Ей было искренне жаль их, но что могла сделать она, недавняя выпускница «педа», кроме как вызвать на себя яд серпентария?
Марина молчала, глядя в пол, и теребила заусенец – так и дошло до крови. «Что, собственно, плохого в выбранных темах? – думала она. – «Печорин и его женщины: нетрадиционный взгляд». Володин написал сочинение очень искренне, неплохим языком… Доказывал, что Бэла сама виновата в своей смерти, что княжна Мэри совершала «тактические ошибки», а Лиговская вряд ли была мудра, и лишь Вера оказалась единственным потерянным шансом счастья… Вострякова же «аморально» цитировала Цветаеву: «В нашей советской школе нет места…» – Марина горько усмехалась. Савельев насочинял что-то о восточных мудрецах, начитавшись «Дао-дэ-цзина», а Ливанова… Ливанова писала о любви. Англичанка была тронута слогом пятнадцатилетней девочки, высказывавшей неожиданно мудрые вещи, тонко подмечавшей детали обыденного, превращая их в прекрасное, – именно это сочинение и вызвало бурю педсовета. Любовь Павловна клокотала: «А вы знаете, что некто из моего класса назвал Ливанову… мне неудобно говорить, но раз уж вы настаиваете… уличной женщиной?!»