— Не выше — совершеннее многих. У меня, Ирочка, нету бога, никто мне его не дал, сам тоже не изобрел, поэтому поклоняюсь вещам. Всю свою историю люди делали вещи. Что человек без них? Этот дом — вещь, стол, ковер, коньяк — вещи. И тело твое худенькое, Ирочка, а также мое, восемьдесят килограммов, — суть вещи. Душу выну за вещь, хоть и нет никакой души — она продукт деятельности мозга, как сказал академик Павлов. А мозг — всего лишь материя. Это и первоклашке понятно.
— Тебе жениться надо…
— Правильно. Надо. Не подыскал пока подходящей половины. Курят, пьют, на танцплощадках припадочно дергаются. Какие от них дети? Я хочу здоровую духовно и физически. Из деревни привезу, работницу краснощекую.
— А любовь, Рудик?
— Придумали, половое скотство облагородить. Превратили в скотство — потом облагородили. Никто же не осмелится просто сказать: я хочу с тобой… и т. д. Разыгрывается представление нежное, до тошноты пошлое, миллиарды раз разыгранное. Нет любви, бабуся Ирочка, не надо обманывать мальчиков и девочек, они влюбляются потому, что научены книжками, кинофильмами, телевизорами, сходятся и часто прозревают потрясенно: они просто скоты. Одни разбегаются, другие корчат из себя влюбленных. Истинное влечение, потребность друг в друге должны являться после свадьбы. Жизнь — терпение и взаимотерпимость. Это понимают животные, должны понять и люди.
— Ты сегодня невыносим, милый Рудик, ничего подобного я от тебя не слышала, это же вульгарный натурализм.
Всмотревшись в огорченное, с дрожащими губами лицо бабы Ирочки, мрачно настроенный Рудольф Сергунин вдруг рассмеялся, шагнул к ней, взял в руки ее сухонькую головку, как берут драгоценный и хрупкий сосуд, наклонился, нежно поцеловал ее в лоб.
— Тебя я люблю, Ирочка. Любовь есть. Но иная. Она как счастье. Любовь — когда ничего от человека не надо. Есть он — есть жизнь, свет. И смерть — ничто для такой любви. Ты ведь из могилы будешь приходить ко мне, правда?
Баба Ирочка уткнулась в грудь Рудольфа, плечи ее затряслись, он минуту молчал, водил ладонью по сухонькой, сгорбленной спине, по сухим белым волосам, потом сказал:
— Слушай, я тебя рассмешу. На работе или в гараже я говорю: надо домой — Ирочка придет. И все кивают, подмигивают: понятно, мол, сочувствуем. А один, арматурщик Гурко, пристает — покажи свою Ирочку. Пора тебя показать. Приоденься, маникюр наведи, в парикмахерскую… Нет, я тебе шиньон куплю, хочешь? Такой голубовато-сизый, как из стальной проволоки.
Улыбнулась баба Ирочка, промокнула платочком глаза, совсем молодо принялась суетиться: убирать в комнате, мыть чашки и прочее, ворчать на внука за вечный беспорядок — все разом, и еще успевала улыбаться своим мыслям, своему Рудику.
— Я пойду, Ирочка.
— Куда это?
— В ГАИ. Забыла? Надо действовать. Сразу. А то убежит куда-нибудь лысый тип на голубой «Волге».
— Я тебя подожду тогда.
— Ну, зачем…
— Ужин приготовлю, постираю, отдохну. На весь день у своих отпросилась.
— У этих троглодитов-ученых?.. Шучу. Дай чмокну твой умный лобик — и адье!
Сбежав с четвертого этажа, Рудольф Сергунин жадно подышал у подъезда дома холодным, пахнущим палыми листьями воздухом, быстро зашагал через березовую рощицу к автобусной остановке. Чувствовал он себя почти обычно — неосознанно наслаждаясь собственным легким движением, видом улиц, домов, прохожих, внутренней уверенностью и жаждой дела, впечатлений, — и автобус подкатил как по заказу, и проездной билет в кармане плаща обнаружился, а помнилось ему — вроде бы не покупал. Может, Ирочка подсунула?..
Дежурный инспектор ГАИ сидел в большой комнате, увешанной по всем стенам, от пола до потолка, дорожными знаками, правилами уличного движения, схемами, световыми табло, сидел один, чистенький, побритый, в новенькой фуражке, постукивал карандашом, поглядывал в окно — там промелькивали автомобили, — сам казался живым плакатом, строгим укором, немилосердным судьей для нарушителей правил дорожно-транспортного движения, а главное — сидел один (такая редкость!), и это было счастливым везением. Рудольф поприветствовал инспектора, дождался приглашения сесть, сунул на стол бумажку с номером «Волги», коротко изложил происшествие, прибавив для точности:
— Киевское шоссе. Район соснового леса. Приблизительно двенадцать километров от города.
— Что вы от меня хотите? — спросил лейтенант, «чувств никаких не изведав», постукивая карандашом, глядя в окно.
— Дайте адрес этого типа.
— Гражданина, надо говорить.
— Гражданина, извиняюсь.
— Чтобы еще подраться?
— Нет. Вполне успокоился. Может, договоримся, если он нормальный человек. Не получится — доложу вам.
— Почему сразу не вызвали госинспектора?
— Сбежал гражданин. Я честно все рассказал. Пнул и сбежал.
— Так хорошо вы уважаете друг друга.
— Так…
Лейтенант молча вышел из комнаты, минут через пять вернулся, подал Рудольфу листок с адресом, сказал, сощурившись иронично, едва не зевая со скуки:
— Советую договориться. Свидетелей нет, законного акта о дорожном происшествии не имеется, пассажирка вам не поможет, владелец «Волги», если мы пригласим, изложит как раз все наоборот. В детском садике легче разобраться, кто чью игрушку сломал… Желаю удачи.
Чуть подняв руку к козырьку, будто начисто отмахнувшись, лейтенант прочно уселся за стол дежурного инспектора ГАИ.
«Все в ажуре, как выражаются патлатые мальчики. Адресок в кармане, двинем на улицу Прогрессивную, — значит, там коптит чистое небо лысый прогрессист, — наговаривал себе Рудольф Сергунин, шагая совсем уже бодро, чувствуя, как одна удача сменяет другую, словно бы в отлаженной беговой эстафете «четыре по сто». Не баба ли Ирочка своей волей всему тон задала?.. Но все-таки что-то беспокоило его, чего-то не хватало для полной уверенности, утешения постанывающей души (хоть таковой и нет). — Ага, думал ведь и забыл: надо зайти к Максминусу, пусть позвонит на станцию техобслуживания, пригласит какого-нибудь молодца — у него там все дети родные или братья по классу. Не могу видеть мятую машину, голова стынет, сердце рвется наружу, земля валится в тартарары, солнце гаснет…»
Он идет через парк, чтобы сократить путь, сняв шляпу-клинышек, под березовым и синим небом, топчет мягкие, акварельно-желтые листья, грустно шуршащие, а в это время Максимилиан Минусов, прихлебывая крутой холодный чай, трудился над «Святцами Максминуса».
«Мы остановились на фразе: «Вспомнилось лишь одно событие…» О событии чуть ниже. Приведу сначала абзац из центральной газеты, очень удачно он мне попался сегодня, хорошо послужит моей мысли:
«Новые решения позволили резко сократить площадь земель, выделяемых для промыслов, и защитить воздушный бассейн от загрязнения нефтяным газом. Герметизация всей технологической системы сбора, транспорта и подготовки в 2—2,5 раза уменьшила потери горючего от испарения. Посмотрите на современный промысел, например, Урало-Поволжья. Здесь среди колосящихся хлебов, лесов и пашен трудно даже обнаружить объекты, на которых добываются десятки миллионов тонн «черного золота».
Вот так. Ни больше ни меньше — чудо экологии. Это вам не Катангли, да еще тех давних лет. Промысел наш я уже описывал, не буду повторяться, перечитайте, если что забылось, одним словом: среди нефти жили, нефтью дышали, хлеб, вода пахли нефтью, даже мертвые, уверяли старожилы, не гниют в гробах, пропитавшись нефтью и спиртом за годы жизни и работы на промысле.
И представьте, тем летом Сахалин посещает журналист из центра, к тому же оказавшийся поэтом. Естественно, ему показывают самое лучшее, достижения, одержанные победы над суровой природой. На опытной сельхозстанции он видит пальму, да, настоящую пальму, когда-то выращенную, акклиматизированную японцами. Поразился журналист, впал в неописуемый восторг: пальмы растут! За какие же заслуги сахалинцы получают северные надбавки? Непорядок. Вскоре один сатирический журнал напечатал стихотворение. Жаль, не переписал, не запомнил сего произведения, теперь бы полностью привел. Содержание, однако, могу передать точно, да и «легкость мысли» в стихотворении была «необыкновенная»: опять та же пальма, солнце едва ли не тропическое, все цветет, благоухает и за это, вообразите, некоторые «северяне» получают двойные оклады.
Не буду описывать, как возмутился, зароптал «остров сокровищ», особенно северная его половина. Обидели его вирши поэта, художественно развившего мысль. Повеяло неприятным холодком. Тонкий журнал затерли, затаскали, зачитали катанглинцы. Вот тогда-то я и сочинил ответ поэту:
Вы славно, товарищ, стишок накатали,
Да жаль, что не знаете вы о Катангли,
О Ногликах, Погиби, даже Охе —
Не было б столько прыти в стихе.
Лихой сочинитель, за этот стишок
Обложит вас крепко весь Дальний Восток!
Мое сочинение мгновенно распространилось по поселку, развеселило, даже как-то ободрило катанглинцев в их поистине неласковой жизни: вот, мол, и мы защититься можем, ответить легким на перо подпевалам. А мой друг, Алексей Коньков, уговорил на почте девчат — они не очень-то упирались — и отбил телеграммой две последние строчки в тот журнал, лично поэту-журналисту.
В заключение этой части «Святцев» следует сказать: северные надбавки на Сахалине существуют до сих пор, никто их не отменил.
Поздней осенью мы с Алексеем взяли на память по пузырьку катанглинской тяжелой, прекрасной нефти, крикнули с самолета, когда белые горы острова начали тонуть в Татарском проливе: «Прощай!» — и переместились на новое место жительства. В Амурскую область. Здесь нам предложили…»
Пропел музыкально звонок — последняя мода (привезенный из Москвы, любезно подаренный Михаилом Гарущенко), и Максимилиан Минусов поднялся, открыл дверь.
Вошел Рудольф Сергунин, пожал хозяину руку, сдернул шляпу, присел на стул, оглядел однокомнатную холостяцкую квартиру, подивился чистоте, порядку, какому-то мягкому, почти женскому уюту — всего раз был здесь Рудольф, но не дальше порога, передавая что-то от председателя гаражного кооператива, — и даже улыбнулся теперь: вот ведь можно и одному жить, не теряя человеческого облика.