– Нет, это если бы я сразу выиграл много. – Он медленно переходит от страницы к странице, разглядывает хорошеньких девушек в рекламах, листает газету наоборот, от конца к началу, как будто она на арабском.
– Пальто новое, – это утверждение, а не вопрос, и Манди переводит взгляд с Махмуда на его пальто. Он подносит расписанное цветами блюдце к губам и с хлюпаньем выпивает пролитый на него чай.
– Оно старое.
– Я вроде бы видел, как утром ты уходил в этом своем старом спортивном пиджаке.
– Переоделся.
– Ты что, Золушка, – крутанулся на месте и на тебе уже другая одежда? – встревает Док.
Махмуд улыбается.
– Что скажете насчет завтрашних скачек?
– В четырнадцать часов интересные лошади, от Старого Табаско, с хорошим жокеем-шотландцем, и все такое.
Махмуд просматривает список; по-английски он читает еле-еле, но любит делать вид, будто читает бегло, вдобавок он разбирает несколько знакомых кличек и все цифры.
– Этот пройдоха Рори Харт опять попал в газету – за пьянство и нарушение порядка, – Док скалит крокодильи зубы, – значит, говорит он судье, мол, хотел только оттолкнуть лодку[8], – он смеется, выдыхая через ноздри, – а почтенный судья ему: «Что же помешало вам оттолкнуть ее снова?» И знаешь, что отвечает ему Харт? – У Дока вырывается смешок, эхом отдается от стен. – «Так эта лодка затонула». Эта. Лодка. Затонула.
Все трое смеются удачной остроте докера.
– Да уж, надо быть ирландцем, чтобы сказать такое судье! – Хихикнув, Манди чуть не давится чаем.
Прихватив пальто, Махмуд пользуется случаем, чтобы улизнуть, пока Док не завел все ту же песню про плату за жилье, или про дверь, или уголь, который сам собой с улицы не придет, или про молоко, пролитое на кухонный стол.
В своей почти пустой комнатушке Махмуд снимает костюм в узкую полоску и вешает пиджак и брюки на покореженную проволочную вешалку. Его тонкие носки промокли на мысках и пятках, но он их не снимает, боясь ложиться в постель – при этом ему всегда кажется, будто он ныряет в ледяную воду. Раньше этим вечером он пытался встретиться с той русской, черноволосой воровкой, которую заприметил в пабе «Ведро крови». Она старше его, умнее и злее, между ними вспыхивают опасные искры. Хоть он и давал себе зарок, что больше не будет видеться с ней, сам не заметил, как очутился перед ее красной дверью. Но ее не оказалось дома, наверное, крутила шашни с каким-нибудь другим болваном. Надо ему просто порвать с этой женщиной и позаботиться, чтобы Лора о ней никогда не узнала.
Сделав глубокий вдох, он ныряет под шерстяные одеяла, его жилистые руки и ноги передергиваются, когда хлопковая простыня норовит лишить его и без того жалких остатков тепла. Ворочается в постели, старается разогнать кровь, но холод сильнее его. Уминая кулаком древнюю затхлую подушку, чтобы придать ей хоть немного сносную форму, Махмуд вдруг вздрагивает от громкого стука во входную дверь.
Слишком позднего для хороших вестей, слишком дерзкого для кого угодно, кроме полиции.
Слышатся тяжелые шаги Манди, потом скрип двери.
– Привет-привет, извиняюсь…
– Инспектор! Пожалуйте, пожалуйте.
У них на меня ничего нет и быть не может, думает Махмуд. Наверняка это из-за того нового ямайца наверху – Ллойда, или как там его: говорит, что боксер, а сам никогда не тренируется и в боях не участвует, только сидит наверху да курит травку, выпуская дым в окно.
Док повысил голос, Махмуду отчетливо слышно его через стену.
– Детектив Лейвери! Что привело вас сюда в такую гнилую ночь? Я прилагаю все старания, чтобы мое заведение было приличным, христианским, и очень, очень расстраиваюсь, когда что-нибудь в нем возбуждает у вас подозрения.
– Для чрезмерного беспокойства нет никаких причин, мистер Мэдисон, ваш ночлежный дом не единственный, куда мы намерены заглянуть сегодня. Ваши жильцы все дома? – У Лейвери сильный валлийский акцент, голоса этих двоих вместе звучат как у лорда и его егеря из комической радиопостановки.
– Думаю, да, детектив, но у нас наверху новенький, а он вроде как сам собой, извиняюсь, сам по себе.
– Нам надо побеседовать с каждым, мистер Мэдисон.
– Он здесь, здесь, – уверяет Манди.
– Начнем с Маттана.
К нему стучат еще до того, как Махмуд успевает надеть брюки.
– Кто там? – кричит он.
– Полиция. – Его застают одетым в трусы и майку. Знакомые лица. Моррис и Лейвери.
– Чего вам? – Махмуд застывает прямо перед ними.
– Где вы были этим вечером? – спрашивает Лейвери, а тем временем Моррис, пошарив повсюду взглядом, уже щупает пальто Махмуда.
– В «Центральном».
– Какие фильмы смотрели?
– Про корейскую войну и ковбоев.
– В какое время вы покинули «Центральный»?
– В половине восьмого, – обернувшись к Моррису, Махмуд резко спрашивает: – А ордер у вас есть?
Не обращая на него внимания, Моррис продолжает рыться в карманах пальто.
– Какой дорогой вы вернулись домой?
– Мимо бань.
– В кино вы были один? Видели кого-нибудь из знакомых?
– Да. Нет.
– Вы проходили сегодня вечером по Бьют-стрит?
– Нет.
– Вы носите с собой нож, Маттан?
– Нет.
– Нам предстоит обыскать вашу комнату, Маттан.
– Зачем?
Моррис хлопает по карманам пиджака, висящего на спинке стула, и находит сломанную бритву.
– Раньше я брился ею. Она не так давно сломалась.
– Другая бритва у вас есть?
Махмуд указывает на туалетный столик.
Лейвери берет со столика безопасную бритву и осматривает лезвие. И кладет на прежнее место, ничего не сказав.
– У вас есть деньги?
Моррис показывает несколько серебряных и медных монет, найденных в карманах пальто.
– Куда вы ходили после кино?
– Сразу пошел домой. – Махмуд напрягается, а Лейвери и Моррис лапают все подряд. – Что вы ищете? Зачем ходите к мне? У вас нет ордера.
– Не надо наглеть, ордер нам не нужен. Сегодня на Бьют-стрит совершено тяжкое преступление, подозревается цветной.
Махмуд фыркает:
– Почему сразу цветной?
– Вы должны сказать нам правду, где были сегодня вечером, Маттан. Дело гораздо серьезнее ваших прежних краж из магазинов.
– Я с вами не говорю. – Махмуд хватает брюки, расправляет их и быстро сует ноги в штанины.
– Убили женщину. – Лейвери смотрит ему в глаза.
– Вы лжете. Все полицейские – лжецы.
– Лучше придержите свой длинный язык. Еще раз спрашиваю: где вы были сегодня вечером?
– Ничего я вам не говорю.
Моррис трогает обе пары туфель, стоящих у постели, потирает пальцы, ощущая влагу.
– Если услышите что-нибудь, обязательно зайдите в участок и сообщите нам, понятно?
Махмуд стоит навытяжку у своей двери, пока они не уходят, потом тяжело садится на кровать. Спокойная ночь испорчена. Что это за женщина, которую убили? Нет конца вранью, которое они плетут, лишь бы осложнить жизнь чернокожему.
Услышав шум, он подходит к двери и выглядывает в коридор. Верхний жилец, ямаец, дерется с полицейским в форме и явно побеждает. Лейвери и Моррис с грохотом сбегают по ступенькам и ввязываются в драку. Повернувшись к Манди, который ошарашенно застыл посреди коридора, Махмуд пожимает плечами и закрывает свою дверь, отгораживаясь от хаоса.
Сомертон-Парк, стадион для собачьих бегов. Ньюпорт. Махмуд целует корешки билетиков со ставками, которые держит в правой руке, и идет к окошку тотализатора забирать выигрыш. Бумажные фунты ложатся один на другой, пока между ним и кассиром в кепке не вырастает стопка из двадцати таких купюр. Вот он, заработок за десять недель, пухлый и легко доставшийся, бумажки хрустящие, с острыми краями: тронь – обрежешься. Хватит и на жилье, и на Лору с детьми, и на какое-то время ему на жизнь; пачка такая толстая, едва вмещается в его изголодавшийся бумажник.
– Похоже, удачный у тебя выдался день, Сам, – говорит кассир, который выдает ему выигрыш и курит при этом трубку.
– Сам? Меня зовут не Сам.
– Да я всех ваших называю «Сам».
– Всех наших? И что это значит? По-твоему, это смешно – звать нас «Самбо»? Да я тебе череп разобью. – Махмуд хлопает ладонью по стойке, и кассир в испуге отшатывается.
– Я никого не хотел обидеть, – уверяет он, выставляя вперед ладони.
– Кусаете первыми, а потом распускаете нюни. И так всегда. – Он качает головой, бросает монеты в карман брюк и оглядывается на беговой круг. Скоро еще один забег, новые собаки уже выстраиваются за воротцами, тяжело дышат, пар вылетает из их разинутых пастей, и он ощущает возбуждение со всех сторон, предвкушение того, что пьянит сильнее победы. Нет-нет, не глупи, одергивает он себя, заставляет переставлять ноги и вскоре возвращается на безлюдную улицу, направляясь к автобусной остановке.
На семьдесят третьем, идущем до Королевской больницы, он проезжает через центр Кардиффа и глядит в запыленное окно, как в кинотеатре на экран, полностью отделенный от его разоренной войной, унылой неприкаянности. На залатанные шпили, на деревянные ручные тележки, на чахлых цыплят и окровавленных кроликов, вывешенных в витринах у мясников, на матерей, со свирепым самозаб-вением везущих младенцев в колясках, на широкий, цвета слоновой кости купол мэрии, почерневший от копоти, на витрины магазинов с их буквами, которые болтаются, как сережки, на веревочках, на чайные с дежурным блюдом за два пенса, состоящим из хлеба с маслом и чашки чая, на заколоченные окна, на обнесенные заборами разбомбленные здания. Тяжко здесь живется, если у тебя в кармане нет денег; он порадовался бы, если бы все здесь снесли подчистую, как хотят снести доки. И непонятно, почему они смотрят на Бьюттаун свысока, если им самим почти нечем похвастаться. Бэй возникает из промышленного дыма и морской дымки, словно древняя окаменелая тварь, выходящая из воды. Можно пройтись вдоль доков и поглазеть на матросов с попугаями или обезьянками в самодельных курточках – их держат или на продажу, или как память, можно пообедать китайским рагу