– Я не за чаем пришел. – Махмуд раскачивает в руке холщовую сумку и роняет к ее ногам.
– Что там?
– Сама посмотри.
Отняв сонного младенца от груди, она томным движением прячет грудь в бюстгальтер, крупный, похожий на малину сосок, медленно исчезает у Махмуда из виду. Лора кладет ребенка головкой на подушку, вздыхает, наклоняется и заглядывает в сумку.
Он следит за каждой мелкой мышцей ее лица в ожидании реакции, ему кажется, что он видит, как зрачки ее больших прозрачных глаз расширяются и сокращаются, пока она окидывает взглядом плащ. Она проводит ладонью по ткани, откидывает полу, обнажая атласную подкладку. С ее губ срываются негромкие одобрительные возгласы, но ничего связного или однозначно благодарного.
– Ничего, – наконец говорит она.
– Очень даже ничего, – поправляет он.
Складывая плащ на коленях, Лора поворачивается к своему мужу, живущему отдельно, и спрашивает:
– Где ты его взял? Судя по виду и запаху, он новехонький.
– В одном магазине в городе, хорошие деньги заплатил, повезло с лошадьми, на скачках, – неловко бормочет он.
Общаясь с Махмудом, Лора в совершенстве овладела взглядом, выражающим одновременно скептицизм, насмешку и категоричность «давай на этом и остановимся».
– Я не могу его взять, Муди.
– Кто сказал, что не можешь? Бог? Король? – Он начинает вышагивать по ковру перед камином. – Тебе сделали подарок, нельзя возвращать его.
– Мне нельзя тебя обнадеживать… умоляю, не мечись! У меня голова раскалывается!
Дэвид отвлекается от плюшевого медведя, с которым борется, переводит взгляд с одного родителя на другого, опасаясь очередной ссоры.
Махмуд садится в неудобное, с высокой спинкой кресло ее отца и на секунду закрывает глаза, борясь с нарастающим желанием вспылить. Потом открывает глаза и устремляет их на обои с рисунком из изогнутых листьев сирени, которые словно парят в воздухе.
– Не могу поверить, что ты совершил кражу в завии, – негромко и осторожно говорит она с горечью.
– Пришлось, – отзывается он, укладывая висок между большим и указательным пальцами.
– Да какая же это, к дьяволу, причина – тебе «пришлось»?
– А как же иначе мне платить тебе алименты? Думаешь, в суде это просто так написали, для смеха?
– Слишком уж много этих платежей ты пропустил, чтобы я купилась на твою отговорку.
Дэвид льнет к отцовским ногам, забравшись между ними, сосет костяшки пальцев правой руки, нервозно скребет ногой икру Махмуда; взгляд у него тревожный и умоляющий.
– Я сидел без гроша. Был на все сто процентов на мели. Теперь поверишь?
– Поверю, потому что это правда. – Лора улыбается и победно, и ласково. – Я могла бы написать книгу о том, что значит быть на мели, Муди, в этом для меня нет ничего нового, я не даю этому донимать меня. Но красть! Слишком долго я проучилась в воскресной школе, чтобы считать такое нормальным.
– Ну а я в воскресную школу никогда не ходил, зато по пятницам приходил и сидел с маалимом под деревом, и он говорил, что ворам надо отрубать руки. А жизнь учит нас другому.
Говорят они по-прежнему тихо, и, к счастью, напряжение понемногу рассеивается. Махмуд запускает длинные пальцы в курчавые каштановые волосы сына, массирует ему голову. Весь череп Дэвида аккуратно умещается в его большую ладонь.
– Ты ведь папин сынок, да, Дэвид?
Дэвид довольно улыбается.
– Знаешь, я заплатил им, ну, в завии, – отдал больше, чем взял.
– Это-то меня не удивляет, Муди, вот таким ты был, когда я вышла за тебя.
– Я и не менялся.
– О, еще как.
– Внутри я всегда был таким.
– Хм-м, пожалуй, верно, но кому охота доискиваться до всего, что в них скрыто? Уж точно не мне. Есть вещи, от которых надо держать дверь на замке.
– Все это женские разговоры, а мужчины должны выходить в мир и смотреть, что он с ними сделает, нельзя сидеть дома, как девственница.
– Сходил бы под мост на канале, там полно женщин, которые только рады будут согласиться с тобой.
– Даже ты, Лора…
Это предположение она решительно отвергает.
– Нет-нет, я не об этом. – Махмуд втягивает воздух сквозь зубы. – Я хотел сказать… вот ты говорила, что выйти за такого, как я, – худшее, что может натворить девушка, намного хуже, чем украсть, и все-таки ты это сделала, ведь так? И твой брат перестал с тобой разговаривать.
– Дура была от любви. – Она улыбается.
– Нет, не дура… – Махмуд поднимается с кресла и сажает в него Дэвида. Он проходит по ковру и встает на колени перед Лорой, взяв ее теплые ладони в свои. – Ты лучшее, что когда-либо даровал мне Бог, ты и трое мальчишек. Ради вас я готов украсть с неба звезды.
– Только не надо разводить мне сейчас нюни. – Лора вспыхивает и пробует высвободить свои покрасневшие, сморщенные от экземы руки, но он не дает.
– Это правда, клянусь своей жизнью.
– Так изменись тогда. Махмуд, изменись. Не будь таким недалеким. Избавься от этого плаща – и от этого адова медведя, если ты ухитрился стащить его, – и ради всего святого, просто возьмись за ум.
– С медведем все законно, никуда я его не заберу, а плащ отнесу обратно, если тебе так будет лучше.
– Да. Лучше. Устройся на приличную работу, Муди. А до тех пор даже не вздумай заговаривать мне зубы.
Махмуд вышагивает туда-сюда в темном и запущенном закоулке доков, где заканчиваются рельсы и начинается ряд складов. Хоть над ним и высятся пароходные трубы, краны и грохочущие желоба, по которым тонны зерна спускают в трюмы, вечером, когда докеры заканчивают работу, а матросы спешат в город, чтобы набраться вусмерть, вокруг нет ни души, разве что изредка полицейский на четырехчасовом патрулировании пройдет мимо. Махмуд нашел работу на фабрике резиновых шлангов, утром приступать, но сначала ему надо сбагрить плащ, а уж потом можно и расслабиться, и начать чистую и законную жизнь заново. Скупщик краденого, с которым он договорился встретиться, мальтиец Альфредо, подвел его, не явившись на их обычное место во дворе за пабом «Пакетбот». Обычно он верен своему слову, но на этот раз Махмуд прождал пятнадцать минут и сдался. Был еще один тип, с которым раньше он пару раз имел дело, тоже мальтиец, но более прижимистый и сомнительный, чем Альфредо, промышлявший на его территории. В прошлый раз, когда они встречались, Махмуд пытался сбыть наручные часы, свистнутые у часовщика-нигерийца, хорошие часы, только починить бы их. За них ему причиталось восемь фунтов, но барыга не предложил ему и половины. Услышав приближающиеся издалека шаги, Махмуд поправляет шляпу и потуже затягивает пояс макинтоша. Уличный фонарь в каких-нибудь десяти шагах, но в эту безлунную ночь разглядеть, кто приближается, ему не удается. Не нравится ему шляться здесь, где договариваются и заключают сделки местные бандиты; лучше не видеть то, чего тебе не полагается. Виски, опиум, карточки на вещевое довольствие моряков, табак – вот настоящее, прибыльное дело, которое подмяли под себя несколько банд – британских, мальтийских и китайских. Ему сюда и соваться не стоит. Время от времени между бандами вспыхивают разборки, порой из канала или из моря вылавливают труп, но в целом этот мир действует слаженно и бесшумно.
Шаги уже совсем рядом, эхом отзываются от металла складов и непрочных от холода рельсов. Бросив еще один взгляд в ту сторону, Махмуд видит двоих кряжистых парней в длинной черной одежде, придающей им сходство с гробовщиками; из тени, которую отбрасывают на лица их шляпы, выступают лишь бледные подбородки. Они приближаются шаг за шагом – клац, клац, клац, постукивают их подошвы по блестящим булыжникам. Махмуд отступает к нагромождению повозок, бочек и складам дизельного топлива, страстно желая, чтобы его темная кожа впитала всю черноту ночи, и его дыхание вылетает из ноздрей двумя белыми тонкими струями пара.
Двое неизвестных застывают на месте и, посовещавшись, решительно направляются к ненадежному убежищу Махмуда. Тот, что повыше ростом, останавливается в шаге от Махмуда и рукой в перчатке надвигает свою шляпу-трильби ниже на лоб. После краткой паузы и улыбки он достает блестящие наручники и тянется к запястьям Махмуда.
– Махмуд Маттан? Вы имеете право хранить молчание, но все, что вы скажете, может быть использовано как свидетельство против вас.
5. Шан
Сперва Дайана сбежала из дома 203 по Бьют-стрит, отослав Грейс к Мэгги и проведя там сама несколько ночей, чтобы устроить ее, но теперь пора заняться делом. Она отпирает дверь лавки и садится, чувствуя, как ноет спина, на высокий табурет Вайолет за кассой. Последние несколько дней выдались черными – в водовороте траурной одежды, унылых встреч, перехваченных наспех бутербродов и бессонных ночей. Похороны состоялись в выходные, кортеж покинул лавку в половине третьего, и сразу же за ним последовала большая толпа местных жителей, проводившая его до кардиффского еврейского кладбища. Венки с белыми цветами, две лошади в шорах, с черными плюмажами на головах, гроб в стеклянном катафалке, стоящие вдоль улиц мужчины с обнаженными головами, прижимающие шляпы к талиям, дети, жмущиеся к лошадям, чтобы потрогать их бока, кучер в цилиндре и длиннополой одежде, отстраняющий детей кнутом. Грейс прошла весь путь, не плача и не жалуясь, крепко вцепившись в руку Дайаны. В обрамлении черного шарфа ее лицо казалось вдруг повзрослевшим. Со всех районов Кардиффа собралось, должно быть, не меньше двух сотен скорбящих – черных и белых, мусульман и христиан, потомков старинных еврейских семей и новоприбывших, стряпчих и мясников. Хорошие были проводы, с расходами на которые не посчитались, но прошли они, как немой фильм, ненатуральный и ничем не примечательный. Вайолет жила так тихо, так уединенно, что мало кто знал, как почтить ее память, поэтому все только твердили: «Хорошая она была девочка, истинная михья». Они не знали, что она собирала в альбом вырезанные снимки актеров или по воскресеньям проводила в ванне долгие часы, читая детективы, или сама училась танцевать вальс, фокстрот и ча-ча-ча, сверяясь с печатными руководствами.