Кровь. Кровь. Кровь. Между половицами, там, где растеклась и засохла кровь, появились красные лаковые швы. Белую стену придется перекрасить, чтобы с нее исчезли мелкие брызги окисленной крови, но это уже не ее забота. Лавка выставлена на продажу, вывеске с фамилией Волацки, прослужившей сорок лет, суждено отправиться на свалку. Кровь ее сестры будет напоминать всем и каждому о ее отсутствии, сколько сможет. Дайана отодвигает табурет, чтобы вытянуть ноги, потом переводит взгляд влево, где стоит сейф – причина всех ее душевных мук. Она не в курсе финансовых дел Вайолет, а полиция продолжает расспрашивать о них. Дайана старалась пореже бывать в лавке и избегала разговоров о работе за ужинами. Сколько денег там было? Когда Вайолет ходила в банк? Сколько наличности она оставляла в лавке? Какими были размеры дневной выручки? Дайана могла лишь предполагать. Вайолет вела бизнес самостоятельно и скрытно, как их отец, а Дайана, принимая ставки на бега, была слишком занята, чтобы задавать вопросы. К счастью, у продавщицы Анджелы имелась голова на плечах, она могла точнее назвать цифры и с уверенностью заявляла, что, судя по маленькой бухгалтерской книге, которую вела Вайолет, из сейфа пропало около сотни фунтов. Жизнь оказалась не бесценной: ее цена с легкостью свелась к сотне фунтов стерлингов. Достаточно, чтобы купить подержанный автомобиль, или три ящика «Шато-Латур», или скаковую лошадь среднего уровня, или земельный участок с развалинами дома. На что бы этот сатана ни потратил краденое, Дайана надеется, что его приобретение будет проклято и никогда не принесет ему и его близким ничего, кроме боли.
Дэниел уже перевез большинство вещей, которые можно продать, к себе в лавку, так что на полках и витринах остались лишь домашние и морские мелочи – свернутые веревки, водонепроницаемые плащи, спички, резиновые сапоги, ножи, жестяные сундучки; словом, всего навалом, чтобы снарядить лодку в море и отплыть вместе с Грейс.
Дайана все еще пытается вести себя разумно и благопристойно, воздерживается от потоков ругани, которой ее так и тянет осыпать постоянных покупателей, когда те появляются у двери, толкают ее и застывают в недоумении, не сумев открыть. Им известно, что произошло, но они, не обращая внимания на траурный креп, продолжают приходить в силу привычки – обналичить авансовую расписку или купить пару носков.
В семье ее так долго считали сильной личностью, что она много лет не ощущала, как велика на самом деле ее беспомощность. «Стойкий солдатик», «кремень», «вы видели ее в газете? Так внушительно выглядит в форме, правда?» Капрал Дайана из женской вспомогательной службы ВВС, покинувшая дом и бизнес сразу после Хрустальной ночи, чтобы поступить на военную службу вместе с мужем, лидером скаутов, и вернувшаяся в Кардифф лишь потому, что оказалась беременной своим первым, и, как потом оказалось, единственным ребенком. Несгибаемая Дайана, девчонка-сорванец, заменившая ее отцу долгожданного сына, получившая, в отличие от сестер с их бальными платьями, автомобиль на свое восемнадцатилетие и решившая растить дочь в одиночку, чтобы не рисковать, не будучи уверенной в симпатиях отчима.
Капрал Дайана рушится, она трескается, но жесткая наружная оболочка так пристала к ней, что лишь она сама замечает тонкие трещины, разбегающиеся по костям. «Не возьмешь себя в руки – ждет тебя лечебница для душевнобольных в Уитчерче», – регулярно напоминает она себе, но безуспешно. Следующие несколько дней, недель, а может, и месяцев, она сумеет продержаться, только если на все махнет рукой. Впервые за всю свою жизнь она позволит мужчинам решать, что делать: с расследованием, с лавкой, с ее ребенком. Она сделается как можно более покладистой, чтобы не растрескаться еще сильнее. Приливная волна происходящего просто подхватила ее и тащит прочь, корабль медленно и неотвратимо терпит крушение, и, возможно, когда-нибудь ее выбросит на какой-нибудь далекий и неизведанный берег, и Грейс все еще будет рядом с ней, если повезет.
Грейс, Грейс, Грейс, Грейс. Милая Грейс. Уже сейчас Несгибаемая Грейс, которая будет сдавать экзамен в Хауэллс, несмотря ни на что, ведь этого хотела бы тетя Вайолет. Как можно по-прежнему любить этого ребенка всей душой, когда жизнь ясно дала понять, что на самом деле ей никто не принадлежит? И что она с легкостью может очутиться на руинах былой жизни. Дайана закрывает лицо ладонями и пытается унять участившееся дыхание.
Грейс говорит, что тоже видела его, того человека на пороге, когда выглянула в лавку из двери гостиной. Это одно из немногих обстоятельств, подтверждающих, что он не просто плод ее воображения, иллюзия типичного убийцы – черной тени с золотым ртом. Грейс считает, что он был похож на сомалийца, но Дайана в этом не уверена: и среди выходцев из Вест-Индии попадаются рослые и худые мужчины с характерными осунувшимися лицами. Она плохо помнит его лицо, но по ночам в постели во вспышках воспоминаний ей вдруг являются его кожаные перчатки, остроносые ботинки, медные пуговицы на его верхней одежде. Избыточные подробности, которые лишь дразнят ее. Боль при мысли о том, как она сидела, ела, танцевала, пока в нескольких шагах от нее убивали родную сестру, запускает в нее когти, заставляет чувствовать себя глупой и никчемной. Она ничего не слышала, вот в чем заключается жестокая правда. Ничего такого, чтобы предположить, что Вайолет в опасности или нуждается в помощи. И теперь ее сердце учащенно колотится при мысли, что она могла подвести и Грейс.
Пурим наступил через пять дней после убийства. Было решено, что со стороны Грейс было бы неуместно присоединяться к празднующим, однако все равно создавалось ощущение, будто ее и без того уже вычеркнули как запятнанную трагедией, с которой она невольно оказалась связана. Они видели, как дети, одетые клоунами, летучими мышами и пилотами, собирались у зала собраний методистской церкви и несколько минут наблюдали за ними, пока дети не заметили Грейс и не стали махать ей, зовя к ним. Когда они уходили, Грейс оглянулась всего один раз, а потом понурилась и ни словом не упомянула о пропущенном празднике, когда они вернулись к Мэгги.
Весь день Дайана занималась уборкой, пальцы у нее покраснели и покрылись ссадинами, пока она оттирала отпечатки грязной обуви полицейских, следы чернил и пятна от чая. Предполагалось, что она справится в одиночку, но с самого утра с ведрами и тряпками явились помогать Анджела и ее мать Элси, не желая слушать никаких возражений.
Рослая и элегантная, рожденная от нигерийского матроса матерью, сбежавшей от мужа в Шеффилд, Анджела носит на голове бархатный ободок и ежедневно укладывает свои по-африкански курчавые волосы в безупречно аккуратный узел. В лавке она начала работать, как только ей исполнилось шестнадцать, так же, как и Вайолет, и, несмотря на внешние отличия, манерами и сдержанной речью они были так похожи, что казались матерью и дочерью. Наверное, Анджела взяла бы на себя все ежедневные обязанности в лавке, если бы Вайолет решила, что в жизни есть хоть что-нибудь помимо работы, и отвела бы Анджеле должность, которой она была бы рада и которую заслужила. Сегодняшнее присутствие их обеих оказалось в итоге удачей: их болтовня и сплетни приглушали тоскливое ощущение, будто бы они все вместе стирают память о Вайолет, убирая не только сделанные ее рукой аккуратные таблички, которые она клеила на выдвижные ящики, ее оброненные каштановые волосы или мазки ее лечебного лосьона для рук с клавиш кассы, но и сам факт ее существования. Вайолет Волацки, старая дева, умершая в сорок один год от роду. Вот и все, что пишут в бумагах. А когда будет покончено и с этими сухими подробностями? К тому времени, как земля на ее могиле осядет, чтобы принять тяжесть надгробия? Или лишь когда ее «безмолвный убийца» будет казнен и предан забвению?
Мэгги пришла после обеда, когда в лавке царил полный хаос: в воздухе висела густая пыль, все стулья и табуретки были составлены в шаткие штабеля в углу, дверцы шкафов-витрин распахнуты. Она принесла с собой резиновые перчатки и с решительным видом достала их из сумочки, на этот раз ее покрасневшие от слез глаза были сухими.
– Не могу я все свалить на тебя, Дайана, – сказала она, схватила с прилавка губку и выжала ее над ведром.
Понимая, что ее сестре необходимо чем-нибудь занять руки так же, как и ей, Дайана крикнула в ответ: «За дело, Мэгги!» – и продолжила подметать кладовую.
А когда вернулась в помещение лавки минут десять спустя, увидела, что ее побледневшая сестра стоит, прислонившись к стене, и судорожно сжимает губку.
– Что случилось? – ахнула Дайана, бросаясь к ней.
Анджела протянула ей фотографию:
– Она нашла вот это. И судя по всему, едва не лишилась чувств, так что мама ушла за стаканом воды для нее.
Дайана бросила взгляд на черно-белый моментальный снимок и поспешно спрятала его в карман. Высвободив табурет из общей кучи, она велела Мэгги сесть и отняла у нее губку.
– Не надо было тебе приходить! – резко и громко заявила она. – Из-за тебя становится только труднее.
Мэгги подняла залитое слезами лицо с широко распахнутыми и беспомощными глазами домохозяйки, которой неведомы трагедии.
Гнев Дайаны быстро сменился жалостью и раскаянием. Она поцеловала пробор в гладких волосах сестры и тихо извинилась.
– Просто посиди, сестренка, – потом поможешь, когда будешь в состоянии.
Вернулась Элси со стаканом воды, но тот остался нетронутым в руках Мэгги, которая сидела с остановившимся взглядом и льющимися по щекам слезами, пока три женщины суетились вокруг.
Анджела и Элси ушли только в пять, упорные в своем стремлении проводить Мэгги до дома. От платы Анджела отказалась, но Дайана уже потихоньку сунула ей в сумочку две фунтовые банкноты, заранее предвидя отказ.
Дверной звонок разрывает тишину и пугает Дайану; она бросает взгляд на часы и едва различает их циферблат в сумрачной комнате. Пасмурный дневной свет перешел в вечерний, а она даже не заметила. Она щелкает выключателем настольной лампы и наконец видит, что на часах шесть. Должно быть, это он. Журналист из «Уэстерн мейл». Сволочь. Он настоял на встрече в лавке – «колорита ради», как он выразился, а она услышала «чтобы поглазеть». Этот телефонный разговор с ним не давал ей покоя всю ночь, по этой же причине она явилась в лавку так рано – чтобы помешать ему испытать людоедскую радость от увиденного «места преступления». Он хотел привести фотографа, но она не разрешила: нечего здесь было запечатлевать, кроме лавки со всем ее хаосом генеральной уборки. Он-то, наверное, думал, что увидит очерченный