– Ты когда-нибудь говорил мистеру Мэдисону, как, по-твоему, была убита та женщина на Бьют-стрит, или показывал ему, как это было сделано, по твоему мнению?
– Я никому не говорю, как убили женщину. Я не знаю эту женщину. Я не трогаю ее, она не трогает меня. Она ничего не говорит мне, я ничего не говорю ей.
– Ну а мы слышали обратное. И очутились в несколько затруднительном положении. Либо ты лжешь, либо лгут Мэдисон и Манди.
– Верьте чему хотите, я говорю правду, руунта, я говорю вам правду. – Махмуд запинается, английский подводит его, слова на сомали, арабском, хинди, суахили и английском слипаются в один ком у него на языке. Он проводит ладонью по волосам и делает глубокий вдох. – Манди делает то, что Мэдисон скажет ему, если он скажет «прыгай», Манди только спросит, высоко прыгать или нет.
– Как в твоей стране режут скот?
– Это вы о чем?
– Ну, как вы это делаете? Отчего жертва становится священной?
– Надо сказать над скотом «бисмиллях».
– И перерезать ему ножом шею, да? Так делается в твоей стране?
– Я никогда не режу.
– Я видел это здесь, в Кардиффе, на ваши праздники, а ты никогда не участвовал?
– Я слишком люблю мою одежду.
Пауэлл царапает что-то в блокноте, потом медленно поднимается из-за стола и выходит из комнаты, не добавив ни слова.
Попыхивая трубкой и вышагивая туда-сюда по темному коридору, Пауэлл собирается с мыслями: он не ожидал, что Маттан такой дикарь, настоящий бандит без малейшего уважения к властям, алчный чернокожий без определенного места жительства. Где-то он читал, что для сомалийцев каждый человек сам себе хозяин. Не то что веселые ребята из народа кру или англизированные вест-индийцы: сомалийцы вспыльчивы и злы, чуть что, хватаются за оружие, а раскаиваться в этом и не думают. Этот, должно быть, осмелел после мягких приговоров, которые ему выносили раньше; не забыл надеть перчатки, разделался с жертвой без колебаний, быстро избавился от орудия убийства и украденных наличных. Опасный тип, если бы не путался в собственном вранье. Хорошее, крепкое дело, раскрыть которое ему должен был помогать сын, вместо того чтобы болтаться в Райтонском колледже, попусту тратя время на любительские постановки, гражданское право и английскую литературу. На кой инспектору сдалась вся эта белиберда? Полиция явно уже не та. Этой работе он отдал тридцать лет и научился всему, что надо знать, сбивая подметки на городских улицах. Имея дело с отбросами общества. Зная их привычки лучше их самих. Удержать в себе ужин, столкнувшись с последствиями их зверств, – вот показатель мастерства в этой работе. Не то чтобы в ней не было места книжным знаниям и криминалистике, но все же в итоге все сводится к непрестанному приобретению знаний и к преследованию волков, обосновавшихся в стаде. Тех извращенцев, безумцев, головорезов, безответно влюбленных, садистов, джекилов и хайдов, которых он допрашивал, делился с ними сигаретами, а потом отправлял их на виселицу. Обычно основная тяжесть удара приходится на потаскух и любительниц черномазых – застреленных, если им везет, или извлеченных нагишом из залитой кровью канавы, если они оказываются невезучими. Приличные женщины, такие как мисс Волацки, оставались неприкосновенными, должны были оставаться. Он знал ее десятки лет, знал и ее отца. Совсем кроха, росточком ему чуть выше пояса, не христианка, но рассудительная, трудолюбивая и предельно честная. Тайгер-Бэю нужны такие люди, как она, иначе он пойдет к чертям собачьим. Он поймает ее убийцу, в этом нет никаких сомнений, и незачем газетам или чиновникам из муниципалитета торопить его. Они уже опросили каждого матроса с судов, стоявших в ту ночь в порту, хозяина каждого паба, каждого воришку, каждого наркомана, каждую шлюху, молочников и дворников, лавочников и владельцев кафе, пасторов и шейхов, заимодавцев и их должников, уличных игроков в кости и детей, наблюдающих за ними, и так вплоть до полицейских по всей территории. Если бы местные кошки, собаки и лошади умели говорить, он вызвал бы на допрос даже их. Полицейских помоложе будоражила работа в доках, а его угнетало наблюдать, до чего докатилась страна. Почти все ночи последние две недели, проведенные в Бэе, обескураживали его; район кишел извращенцами, черномазыми, хулиганами, бандитами, коммунистами и предателями всех мастей. В воздухе витал запах разложения, чувствовался и в маслянистой вони специй, которая исходила от забегаловок, и в струйках дыма марихуаны на шумных домашних вечеринках. И это страна, за которую погибло столько хороших мужчин и парней? «Порты – наша содранная кожа», – говаривал первый главный констебль, под началом которого он служил, еще в двадцатые годы, и его слова справедливы до сих пор. Никто не слушал, когда Уилсон предлагал объявить межрасовые браки вне закона, и последствия не замедлили проявиться.
Слышны приближающиеся шаги, Пауэлл поднимает голову.
– Сэр, Манди явился по вашему распоряжению.
– Хорошо, хорошо, веди его сюда, и этого никчемного ямайца, Кавера, тоже. Он вроде говорил, что сомалийцем, которого он видел у лавки, был тот псих, Тахир Гасс, да?
– Так точно, сэр.
– Что ж, посмотрим, удастся ли нам слегка освежить его память. Гасс уже дал деру на корабле.
– Мистер Маттан говорит, что вы ошиблись, отвечая на вопрос, в котором часу он пришел домой в тот четверг вечером. Вы не могли бы сказать мне сейчас, в какое время он пришел?
Манди стоит у двери, держит руки за спиной и хмуро кивает, избегая встречаться взглядом с Махмудом.
– Обязательно.
– Я сидел на диване в комнате мистера Мэдисона, мы говорили о бегах и ставках. А этот человек, – Манди пренебрежительно указывает на Махмуда, – явился примерно без четверти девять. И сел на диван рядом со мной. И ничего не говорил. Я дал ему газету, но он в нее не смотрел. Просто глядел вперед.
– Неправда, неправда, ты говоришь то, что Мэдисон велел тебе сказать.
– Чего это? Почему не можешь сказать этому человеку правду? Сам знаешь, когда ты пришел тем вечером.
– Сволочь!
– Это ты меня назвал сволочью? Назвал меня сволочью перед полицейскими? – Манди вскидывает ладони к потолку, будто свидетельствует в церкви.
– И лгун! Большой лгун! Ты говоришь им неправду. Не показываю я тебе ничего, и как убили женщину, тоже, все ты врешь.
– Ну-ка успокойтесь, джентльмены, – улыбается Пауэлл.
– Клянусь жизнью моей дорогой матери, что он говорил Мэдисону, что было бы легко напасть на нее – просто обхватить одной рукой за шею, а другой перерезать горло. Я сам видел.
– Караа! Ибн шармута! – бранится Махмуд.
– Большой дурак! Сын развратной и непокорной женщины!
– Довольно. Уведите его, Лейвери.
– Ты раб Мэдисона, его пес, ему на тебя плевать, зачем врешь для него? Он просто злой, потому что я на него заявляю.
– Хватит, я сказал. – Пауэлл колотит кулаком по столу, пока Манди благополучно не выводят из комнаты.
– Это рассеяло ваши сомнения насчет показаний наших свидетелей, мистер Маттан? – спрашивает Пауэлл, вскинув кустистую бровь.
Махмуд утирает слюну в уголках губ и пытается вытрясти гнев из-под черепа.
– Британская полиция такая умная. Я говорю вам, что убиваю двадцать человек. Убиваю вашего короля. Если я говорю то, что вам нравится, думаете, это правда?
Лейвери заходит к нему в камеру с обоссанными стенами.
– Почему держите меня здесь? Просто отправьте к магистрату.
– Забыл, что завтра воскресенье?
Махмуд оттирает свежее пятно на своих брюках.
– Ну так в понедельник?
– Правильно. Итак, Маттан, ты не против встать в одну шеренгу с другими мужчинами, тоже сомалийцами, чтобы несколько человек – и дамы, и, может быть, один-два мужчины – осмотрели всех стоящих в шеренге? Ты понимаешь, что я имею в виду?
– Понимаю. Дело ваше, мне все равно.
– Отлично, постараюсь организовать все утром. Хочешь, я пошлю за кем-нибудь из твоих друзей, чтобы навестили тебя? Или принесу тебе какую-нибудь особенную одежду, которую ты хотел бы надеть? Этот костюм выглядит так, будто его затаскал шахтер.
Махмуд слушает – сначала безучастно, потом замечает ловушку, в которую его пытаются заманить, и фыркает от смеха.
– Понимаю, вы говорите им, во что я одет, чтобы они выбрали меня. Нет, особенная одежда мне не нужна, друзья не нужны, ничего не надо, и в вашем параде я не участвую, и вы меня не заставите. – И он расцветает самодовольной и незлобивой улыбкой.
Лицо Лейвери, длинное и хмурое даже в лучшие времена, ожесточается, но он лишь кивает и выходит, тихо прикрывая за собой дверь.
Утром его ведут фотографировать. Вспышка сверкает прямо перед лицом, он так часто моргает, что фотограф в фетровой шляпе решает на всякий случай отщелкать лишний кадр. Он делает еще два снимка, левого и правого профиля, потом зачехляет орудие своего ремесла. Махмуд откладывает доску, на которой мелом написано его имя, и отходит от стены. Краем глаза он видит с полдюжины человек, медленно проходящих мимо распахнутой двери. Узнает старого бакалейщика, к которому раньше ходил за покупками, за ним замечает мальтийца, который однажды во время партии в покер обжулил его, сдавая карты, а дальше… нет, не может быть! Нигериец-часовщик, с которым он однажды поцапался из-за часов. Что это еще за сборище? Все эти непохожие друг на друга лица из его прошлого проходят мимо, чтобы поглазеть на него, как на нового льва в зоопарке, их глаза горят преступным любопытством. Позади всех идет девчонка в белых носках, с каштановыми волосами – ей лет двенадцать, она рассеянно сосет свой рукав. На него она смотрит в упор, не моргая и не смущаясь, впивается в него глазами, голубыми, как лед. Потом шепчет что-то женщине, голова которой повязана шарфом, потом качает головой, поворачивается к Махмуду ради еще одного долгого взгляда, и обе уходят.
Во время поездки на заднем сиденье полицейской машины оказывается, что появились первые похожие на пену бутоны вишен и магнолии, в воздухе разлилось тепло или что-то вроде него, слышны птичьи трели и перепалки. Ему дают рубашку цвета хаки без воротника и коричневые брюки, и теперь он ждет своей очереди к кардиффскому судье-магистрату. В мрачной, обшитой деревянными панелями комнате ожидания едко пахнет воском и средством для полировки металла «Брассо», и Махмуд вздыхает с облегчением, когда