секретарь суда, стуча ногами по ступеням, бежит объявить, что вызывают его.
Как в игре, Махмуд поворачивает голову то в одну сторону, то в другую, будто залог его свободы мечется по залу суда.
Предмет обвинения – кража.
Понял.
Стоимость плаща двенадцать фунтов и двенадцать шиллингов.
Понял.
Желает ли обвиняемый подать ходатайство об освобождении под залог?
Да, сэр!
Потом игра меняется. «Необходимо уладить некоторые формальности», «мы хотели бы задержать его на пять суток», «по более серьезному поводу».
Что делает здесь этот болван Пауэлл?
– Он матрос, имеющий расчетную книжку матроса. Его выселили из прежнего жилья, в настоящее время у него нет постоянного места жительства.
Мэдисон. Опять. Да чтоб ему гореть вечно.
– Что вы имеете в виду под «более серьезными обвинениями»? – спрашивает магистрат, перебирая кипу бумаг, лежащую перед ним.
– На данном этапе мы не вправе сообщать дальнейшие подробности.
Магистрат смотрит на Пауэлла и хмурится.
– Если так, я могу оставить его под стражей только до среды.
Секретарь поворачивается к Махмуду:
– Вы хотите что-либо сказать?
Махмуд прочищает горло, но издает лишь шепот:
– Я хочу сказать ничего.
В ворота кардиффской тюрьмы Махмуд въезжает со вздохом. Это викторианское строение находится так близко к его бывшему жилью на Дэвис-стрит, что тень тюрьмы создавала сумерки в его комнате всю первую половину дня, пока солнцу не удавалось подняться над трехэтажным зданием из грязного кирпича. В наручниках, сидя в фургоне, Махмуд гадает, кто заберет его сундучок со скудными пожитками из сорок второго номера. Может, прямо сейчас Мэдисон и Манди роются в его вещах, читают его письма, забирают себе что понравится. Это в самом деле головная боль – постоянно подыскивать себе новое жилье; когда он выйдет отсюда, придется переезжать из Адамсдауна, иначе он обязательно нарвется на неприятности, случайно столкнувшись с этими двоими. Четвертый переезд за двенадцать месяцев, и все еще никаких надежд на Лору, мальчишек и дом в ближайшем обозримом будущем. Ему осточертело иметь дело с полицейскими, ощущать на запястьях их дребезжащие браслеты, делить матрасы с городскими бродягами и отщепенцами. Для этого он уже слишком стар, а полицейские уже начинают его ненавидеть; здесь назревает что-то личное, слишком уж смело они произносят его имя и явно хотят верить, что он способен на все. Он не позволит им обращаться с ним как с тряпкой, которую они макают в пролитую кровь.
На приемке ему выдают одеяло, кружку, таз и новую форму. Всего две ночи здесь, и опять свобода. Его ведут в крыло А, где воняет вареной капустой и немытыми мужиками. Подросток-заключенный, стоя на коленях со щеткой и совком, поднимает голову и шепотом просит закурить. Вместо ответа Махмуд выворачивает пустые брючные карманы. Солнечный свет струится в высокие окна, отражается от металлических ограждений, решеток и лестниц, блики слепят глаза. Охранник ведет его на третий этаж. Тюремные камеры, как ему помнится, настолько тесные, что можно одновременно коснуться вытянутыми руками противоположных стен.
Уже сделав два шага по камере, Махмуд вдруг отшатывается: здесь он не один, другой чернокожий разлегся на узкой нижней койке, свесив с края здоровенные ступни.
– Я тебе не привидение, незачем шарахаться.
– Что ты здесь делаешь?
– Ну, ребята, оставлю вас знакомиться, – объявляет охранник и запирает дверь.
Махмуд сваливает принесенные вещи на верхнюю койку и смотрит в упор на Ллойда, таинственного боксера из сорок второго дома.
– Сижу по закону об опасных наркотиках, что же еще? – смеется Ллойд.
– Но тебя же отпустили.
– А потом нарыли на меня еще что-то и забрали обратно.
– Не повезло.
Грызя спичку, Ллойд корчит гримасу «да без разницы».
– А тебя за что?
– За кражу. Плаща.
– Я слышал, тебя прозвали Призраком, – что, солнце встало слишком быстро и ты попался?
Махмуд улыбается:
– Можно и так сказать.
– Тебе тоже не повезло, – слова у него выходят тягучими и звучными, с акцентом, в котором все еще отчетливо слышны ямайские переливы. Ллойд симпатичный, оттенком-двумя светлее Махмуда, с глазами американского индейца и широким разлетом скул. Волосы коротко стрижены, четкий пробор сбоку бритвой врезается в его блестящие завитки.
– Я всегда был один в камере, – говорит Махмуд, вышагивая по узкому пространству между дверью и окном, забранным белой решеткой.
– Да уж, это тебе не «Ритц», но, пока за нас стирают и носят нам горячую еду, никакому менеджеру не пожалуешься.
– Этот ублюдок Мэдисон выкинул меня из дома.
– Холодный он человек, злющий, как старая дева.
– Да пошел он. Найду что-нибудь получше, где можно пристроиться, и подходящий карман для моих денег.
– Да в этом Тайгер-Бэе полным-полно кишащих крысами ночлежек.
– Я не сплю там, где есть крысы. – Махмуд резко оборачивается к Ллойду.
– Угомонись, приятель. Везде, где мы есть и где нас нет, куда ни ступи, всюду королевская крыса, хоть под нами, хоть над нами, хоть за стенами – всегда она рядом. Букингемский дворец для нее просто детская площадка.
Махмуд встает и смотрит прямо в окно на крону голого дуба по другую сторону высокой тюремной ограды, на небо, прояснившееся до яркой, радиоактивной голубизны, на закопченные зады ряда домов на Дэвис-стрит, с их заросшими бурьяном задними дворами, уродливыми от опрокинутых тележек, ржавеющих велосипедов, хлопающих на ветру рубашек и серого белья, которому прищепки не дают сорваться с обвисших веревок, на покосившиеся, исхлестанные дождем дворовые постройки, готовые испустить дух.
– Соскучился по своей кроватке?
– Нет, там живут моя женщина и мальчишки.
– Ты женат на баккра? – ухмыляется Ллойд.
– Баккра? Что это?
– Белая девчонка, – отвечает он, проводит языком по своим мелким зубам в никотиновых пятнах и прищелкивает им.
Махмуд оглядывается через плечо, и на миг ему кажется, что Ллойд преобразился. Он полон особой энергии, змеиной и переменчивой, на секунду вызывающей сомнения, что он вообще человек, что он крепкий и плотный и что не сменит облик у тебя на глазах.
– А я думал, вам, магометанам, нельзя есть… – Ллойд обрывает шутку, заметив, как переменился в лице Махмуд. – Ты в порядке?
Махмуд отворачивается к окну:
– Не хочу говорить о моей жене.
– Ваше право, шеф.
– Знаю.
Ллойд садится, скидывает ноги с кровати и отстукивает быстрый ритм на собственных бедрах, его широкие желтые ладони гулко и поло хлопают по плотным мышцам.
– А! – издает он крик и вскакивает на ноги.
Махмуд стремительно оборачивается, ожидая нападения, и вскидывает кулаки.
Ллойд смеется.
– Бой хочешь? Давай на кулаках! – Он наносит несколько порывистых, быстрых, как выпущенные стрелы, ударов, останавливая кулаки в нескольких дюймах от Махмуда. Глаза блестят, улыбка становится шире, он вдруг выглядит радостно и по-детски.
Подражая ему, Махмуд пружинисто скачет, прикрывает лицо одной рукой, наносит короткие удары другой, и его разбирает смех.
– Второй раунд – дзинь-дзинь-дзинь! Джо Луис против Шугар Рэй Робинсона. «Коричневый бомбардировщик» теснит Сахарного человека к веревкам! Бац! Бац! Бац! – Он делает вид, будто осыпает шквалом ударов голову Махмуда, затем отскакивает и поворачивается, вскинув в воздух кулаки. – Бесспорный чемпион всего-о-о ми-и-и-ра!
Махмуд опускает кулаки и возмущается:
– Нельзя объявлять самого себя чемпионом.
– Из самого Кингстона, Ямайка! Абсолютный, бесспорный, несомненный чемпион вселенной!
Ллойд закидывает длинные руки на плечи Махмуда и легко хлопает его по спине.
– В следующий раз и тебе повезет, Призрак.
Махмуд стряхивает его с себя, но оба смеются, полуденное солнце светит сквозь прутья решетки. Махмуду кажется, что стены тесной камеры расступаются и прикосновения Ллойда согревают кожу.
– Ах, приятель, лето, лето в Лондоне, а дальше такое было, что хоть уши затыкай.
Свет выключают. Оба лежат на койках. Матрасы такие узкие, что спать приходится неподвижно и вытянувшись по примеру Носферату.
– Я рыскал от Ноттинг-Хилл-Гейт до Грин-парка, за полчаса легко, это мой участок, а были ребята, которые промышляли между Мраморной аркой и Ланкастер-Гейт, но самый шик – это вдоль решетки у Грин-парка. Держал я пяток девчонок: трое из графств, одна ирландка, одна темная малютка из Испании. И все носили красные туфли – стильно, да? Такой у меня был фирменный знак.
Махмуд не отвечает, он почти спит и лишь вполуха слушает мутные россказни Ллойда.
– Вот я и держал их на стиле, за их деньги покупал высший класс у королевских шляпников, французские чулки, итальянские туфли, смотрелись они как с картинки в «Вог». А я был и любовником, и боссом, и феей-крестной. Не скажу, что все они понимали, что получают. Одна из моих английских цыпочек сворачивала свой норковый палантин и садилась на него, если зимой скамейка была слишком холодная, ну что ты будешь с этой девчонкой делать! Да ничего особенного. Но летом – никому в голову не придет злиться лондонским летом, окунешься в Серпентайн, чтобы охладиться, а потом лежишь на травке, веки просвечивают красным, и знаешь, что вот для этого и родился и никто чары не развеет. Я же сюда прямиком с Ямайки, за солнцем не гонюсь, но есть что-то такое в том, как меняется эта страна, когда здесь тепло и от этого смягчаются все местные англосаксы и кельты. Как все роскошные здания на Уайтхолл, Пэлл-Мэлл и Риджент-стрит выглядят так, будто и они загорают, теряют серый оттенок и становятся золотистыми. Слушай, да даже голуби на Трафальгарской площади, и те становятся важными и помешанными на сексе, и все это льется из каждого фонтана, из каждого крана в баре, из каждой потной подмышки. То же безумие.
Махмуд понимает, о чем он. С Лорой он познакомился в начале лета сорок седьмого. В тот самый момент, когда за один день совершается переход от зонтов и шерстяных пальто к коротким рукавам и мороженому. Он ждал под железнодорожным мостом на севере Бьюттауна ровно в пять тридцать, сразу после окончания ее смены на бумажной фабрике, и всякий раз боялся, что уж сегодня она точно его продинамит, а потом она приходила – опрятный шарф завязан под подбородком, старый плащ ее матери перехвачен пояском из желтого пластика. «Ну, что, Муди?» – спрашивала она грудным голосом. Тогда он, чтобы выглядеть джентльменом, забирал у нее сумку, и ее жестянка для бутерброда звякала в ней в такт шагам, пока они направлялись в кино или в молочный бар. В ту неделю, когда они познакомились, он записался на судно в Бразилию, но потом уступил свое место другому сомалийцу: было в ней что-то