«И впрямь моя честь нелепа», – думает Дайана, удивляясь, как мог Марвелл воспринимать умершую женщину всего лишь как упущенную возможность достичь своей цели. Но здесь есть и доля истины: когда к ней в последний раз прикасался мужчина? Если не считать рукопожатий и кратких объятий в знак утешения? Когда-то она была страстной и свободной. А какая теперь – пугливая? Фригидная? Оставившая все в прошлом? Все эти определения кажутся неточными. Ее душа все еще жаждет человеческих прикосновений, тепла и объятий, но теперь на это нет ни времени, ни даже места. «Будь целый век у нас с тобой», – вспоминает она начало того же стиха: тогда она не была бы женщиной, которая смотрит на нее из зеркала, женщиной, считавшей, что ей под силу переделать мир и изменить свое место в нем, но теперь ее глаза темны и смиренны. Мир конечен и неуступчив, как и время, говорят эти глаза.
Домовладелица миссис Притчард в столовой, возится со своей посудой сплошь в кроликах: расписными кружками и подставками под них, серебряными ложечками с кроличьими ушами, рюмками для яиц с кроликом Питером, а по салфеткам скачут вышитые зайцы и керамическая лань кормит свой выводок на крышке супницы. Этот не возбуждающий аппетита зверинец расставлен по всему столу.
– Доброе утро, дорогая.
– Доброе утро.
– Ко мне зайдет сын, вот я и подумала подать на стол побольше.
Стол и так ломится каждое утро; Дайана и еще одна квартирантка, секретарша, почти не притрагиваются к еде. Сегодня ей удается выпить чашку чая из чайника с зимним кроликом и съесть кусочек тоста.
– Поднимите вон ту крышку, милочка, и вы найдете славный кусочек копченой скумбрии. Выбирая скумбрию из Тенби, ошибиться невозможно.
Дайана кладет на свою тарелку жирную рыбешку, вовсе не собираясь есть ее.
Вчера ее сопровождал в суд инспектор Пауэлл. Он объяснил, что подсудимый с самого начала возглавлял список подозреваемых и что констебль, который раньше имел с ним дело, назвал его имя в ту же минуту, как услышал об убийстве. Теперь все пойдет быстро, отдел государственных обвинителей подошьет к делу многочисленные свидетельства против сомалийца, способный барристер представит их в суде. У Пауэлла дурная привычка говорить свысока и нависая над ней, так что его рослое внушительное тело и лицо симпатичной горгульи оказываются чересчур близко, но вместе с тем его, кажется, неподдельно тронула смерть Вайолет, и он твердит Дайане, что, если ей «хоть что-нибудь понадобится, обращайтесь в участок без стеснения», так что эти слова звучат почти убедительно.
В суд она отправилась вопреки всем доводам рассудка. Она боялась того, что с ней станет при новой встрече с этим человеком, – неизвестно, лишится ли она чувств или выкинет какую-нибудь нелепость. Сидя на галерее в дальнем ряду, она ждала, ждала и наконец набралась смелости, чтобы мельком взглянуть на него: худого, с виду безобидного молодого мужчину с зарождающейся лысиной на макушке, только и всего. Он то и дело поднимал голову, вглядывался в лица, и Дайана, заметив, куда он смотрит, увидела бледную девушку в синем костюме, сидящую с прямой спиной в первом ряду галереи. Женщина постарше, видимо ее мать, время от времени что-то шептала ей на ухо и несколько раз похлопала ее по узкой спине. Никто из этих людей знакомым Дайане не кажется, она не в состоянии сказать, бывали ли они в лавке или хотя бы на Бьют-стрит, – просто ничем не примечательные лица в толпе несчастливцев с остановившимся взглядом, принесенных прибоем в Кардифф, ведущих тихую жизнь благодаря поденной плате и перехваченным пайкам. Хозяин молочного бара Берлин приподнимает шляпу, встретившись взглядом с Дайаной, но она краснеет и отводит глаза, не в состоянии узнать хоть кого-нибудь в этой обстановке. Когда подсудимому, Маттану, выпадает шанс обратиться к судье, его непреклонность удивляет Дайану, как и оскорбленное самолюбие в голосе; по-английски он говорит звучно и отчетливо, не то что другие матросы, которые мямлят и едва могут связать два слова. Ей не по душе преувеличенные возгласы, шум и суета, пока его уводят, и вместе с тем ее не покидает ощущение, что страницу уже начали переворачивать и что конец этого этапа ее личных испытаний предсказуем заранее.
Вверх по лестнице в квартирку над лавкой, колени хрустят так же громко, как старое дерево, запах уже другой – запах брошенного жилья: сырости, мышей, лежалых специй из китайского ресторана. Дэниел распродал все платяные и кухонные шкафы, столики и комоды, а их содержимое переложил в картонные коробки и чемоданы, чтобы она перебрала. Имущество Вайолет еле умещается в шесть больших коробок, поставленных в ее комнату, зато Дайана ухитрилась держать их с Грейс вещи под таким жестким контролем, что теперь их воспоминания можно унести в двух больших охапках. Она садится на ковер и начинает с одежды Вайолет: темных платьев с воротничками, корсетов, вязаных кардиганов, поясков для чулок, «шикарных» трикотажных двоек, вискозных комбинаций, вроде бы дорогой твидовой юбки-карандаша, которую Дайана на сестре никогда не видела, знакомых по религиозным праздникам шерстяных костюмов и шелковых блузок. И обувь: две пары черных туфель на шнурках для лавки, лакированные лодочки, пара шлепанцев с вязаным верхом и смятыми задниками.
Все это можно отдать.
Затем она переходит к туалетным принадлежностям: бигуди с застрявшими в них тонкими каштановыми волосами, массажным щеткам, нетронутой баночке компактной пудры, тальку, мылу «Ярдли» с печатью поставщика королевского двора, большому флакону духов «Ревлон», неяркой красной помаде, которой Вайолет пользовалась раз пять в год.
Ее книги и журналы: бесчисленные стопки «Пикче пост», «Гуд хаускипинг» и «Джуиш кроникл», собрания сочинений Диккенса и Шекспира, «Джен Эйр», «Ребекка», «Гордость и предубеждение», дешевые томики с кричащими мягкими обложками и заголовками, самоучитель игры в бридж, коллекция русских поэтов их отца и словари.
Дайана откладывает в сторону одну трубочку бигуди, компактную пудру и красную помаду, а все остальное убирает в коробки и заклеивает их липкой лентой. Крупными буквами она надписывает мелом: «Армия спасения», а затем берется за архивы: свидетельства о рождении, браке, разводе и смерти неряшливой стопкой лежат одно на другом, здесь же бумаги о натурализации их отца, свидетельства о владении недвижимостью, страховки и инвестиционные сертификаты, школьные награды еще двадцатых годов, каждой из трех дочерей, письма, которые Дайана писала Вайолет, пока служила в Лондоне, в женской вспомогательной службе ВВС. Она разворачивает одно письмо, написанное на голубом листе, вырванном из тетради военного образца, и читает.
21 октября 1940 г.
Дорогая, милая Вайолет,
Бип-бип-бип – звонок из Лондона, а вот и новости: я так расстроена, что опять пропустила твой день рождения, но в этом году могу пообещать загладить вину перед тобой чудесными вестями. Я не дам дурацкой бомбардировке фрицев помешать мне вернуться в следующем месяце в Кардифф. Я уже подала заявление об увольнении и жду, что ответ будет положительный, а почему – пока не скажу. Не волнуйся за меня, Вай, заградительные аэростаты и пилоты истребителей работают безупречно у нас над головами. А я сплю в бункере глубоко под землей и ни за что не променяла бы его даже на пентхаус в «Савое».
Целую,
Дайана
На какой неделе беременности она тогда была – на восьмой? Десятой? Все еще ранней, но близко к тому, когда пойдут разговоры и придется принимать решения. Бен еще не знал, письмо застряло где-то между Лондоном и Египтом. Она не сомневалась, что он, получив его, сразу же ответит восторженной телеграммой. Вот было время! Четверть века для нее уже позади, а впереди, казалось, еще целые столетия, Грейс – крохотный головастик у нее внутри, история семей Волацки и Танай соединилась и устремилась в будущее. А Бен – пулеметчик и сержант Королевских ВВС, загорелый и красивый в летном комбинезоне и кожаной куртке, и больших трудов стоило не хвастаться, когда девчонки спрашивали, чем занимается ее муж.
Дайана открывает еще одну коробку и находит пластинки, которые хотела забрать с собой в пансион. Сестры Эндрюс, Кэб Кэллоуэй, Эдди Кантор, Арти Шоу, «Чернильные пятна», Элла Фицджеральд, Луи Армстронг, Билли Холидей. Она достает пластинку «Чернильных пятен» из конверта и ставит на портативный проигрыватель, который купила Вайолет на сорокалетие. Сначала – прекрасный белый шум, запечатленное время, предвкушение и затаенное дыхание, а затем – томительные гитарные аккорды «Все кончено, кроме слез». Первые строки настолько меланхоличны и сентиментальны, что глаза увлажняются, но тут песня меняется: ускоряется темп, ритм становится глубоким, насыщенным, гармонии вибрируют, те же печальные строки поются на жизнерадостную мелодию из рекламы зубной пасты. А потом – сдержанная скорбь «Мы трое». Она откидывается назад, распластав пальцы по пыльному полу, и закрывает глаза.
Бен. Лондон. Август 1940 года. В его волосах еще сохранился песок Сахары. За время ночных вылетов он привык полуночничать, и после их любви сидел и читал при свечке до рассвета. Они жили в Эрлс-Корте, в дешевой гостинице, стоящей в ряду некогда роскошных белых, а теперь облупившихся и закопченных вилл. Хозяйка-француженка драла втридорога за свой ужасный «пти-дежёнэ», поэтому они ходили в кафе на Кенсингтон-Хай-стрит, где съедали вкусный английский завтрак с яичницей и слушали единственную пластинку хозяина – «Чернильные пятна». Песню «Мы трое» крутили постоянно, так что ее звуки мерещились им, даже когда в комнате было тихо. Бен умел подражать их вокалисту Биллу Кенни, и подражал прекрасно, хлопал ресницами и выпячивал губы, когда брал ноты преувеличенным фальцетом. А она осваивала разговорные части, изображала резкий южный акцент Хоппи Джонса: «Гуляю я с тенью, беседую с эхо, но где же любовь моя?» Такая детская, невосполнимая радость.