Грейс выиграла стипендию в Хауэллсе. Тонкий конверт с эмблемой школы чуть не затерялся в кипе почты, которую Дайана сложила на прилавок несколько дней назад. Грейс сказала, что сделает это ради тети Вайолет, и сдержала обещание. Лехаим. Дайана надеется, что дочери не придется там слишком трудно, ведь она одна из немногих учениц, получающих стипендию, и к тому же еврейка, с другой стороны, ради этого ее отец и покинул Россию – ради шанса выбиться в люди упорным трудом и талантом. Как знать, может, жизнь будет к ней не так сурова. Три сестры Волацки ушли из школы в шестнадцать, чтобы заняться торговлей, и рассчитывали посвятить этому делу всю жизнь до самой старости. Если бы Вайолет узнала, что в Хауэллсе приняли их птенчика, как она была бы горда! Может, Грейс первой в их семье поступит в университет, будет путешествовать, наслаждаться более легкой жизнью. Дайана ни разу не бывала за границей, хотя у нее есть кузины в Нью-Йорке и они сколько раз уже звали ее в гости. Она могла бы свозить Грейс. Можно даже уехать туда насовсем – а почему нет? Почва у них под ногами кажется жидкой, непрочной. Можно стать американками или канадками или даже переселиться в Австралию или Новую Зеландию. Вести жизнь Агасфера. По крайней мере, попытаться убежать от проклятия. Но сначала Грейс надо получить образование вместе с дочерьми элиты Кардиффа – барристеров, хирургов, судовладельцев.
Дайана поднимает взгляд от письма, думая, что слышит, как кто-то ходит в дальней комнате, и делает несколько шагов к ней. Оттуда не доносится ни звука, и она подступает ближе. Заглядывает в пустую нишу, где, по мнению полиции, на Вайолет напали, прежде чем она выползла в комнату, истекая кровью и преследуя своего убийцу. Дайана обходит лавку, заглядывает в каждый угол, чтобы развеять страх. Внезапно присутствие Вайолет ощущается совершенно отчетливо, кажется, сейчас послышатся ее быстрые шаги и мелодия, которую она негромко напевает. Вернувшись к прилавку, Дайана поспешно надевает плащ, заталкивает письма в сумку, вешает ее через плечо, выходит из лавки с ее пугающей атмосферой и захлопывает дверь. Выходит на дневной свет с привычным уличным гулом, с искрами, которые рассыпает в воздухе трамвай, и, оглянувшись на темную и меланхоличную витрину лавки, надеется, что ноги ее больше здесь не будет.
Клиника общей практики. Скелет из желтого пластика усмехается Дайане из угла комнаты ожидания, чернокожий ребенок вопит на руках у матери. Здесь многое изменилось, прежний врач, Как-Там-Его-Льюис, прекратил практику, демонстративно выступая против снижения доходов из-за Национальной службы здравоохранения, и Дайана этому рада. Он был беспардонным снобом со странными представлениями о том, кого следует «поощрять» обзаводиться потомством, которые он с удовольствием излагал во время каждого ее визита. Обычно он ухитрялся втиснуть в свои разглагольствования быстрое и примирительное «не то чтобы у меня имелись какие-либо претензии к благородному еврейскому племени, конечно», и Дайана повторяла: «Конечно», а улыбка сомнения щекотала ей губы.
Заменившая его женщина-врач, доктор Вудрафф, – с виду чуть за тридцать, с короткой мальчишеской стрижкой. Большие зеленые глаза и пухлые румяные щеки придают колорит ее в остальном непримечательному, молочно-белому лицу. Пройти в кабинет она приглашает Дайану с мягким эдинбургским акцентом. Да, она гораздо лучше, думает Дайана, усаживаясь напротив. Всех этих разговоров она надеялась избежать, но случившееся уже сказывается на ее физическом состоянии; меньше пары часов ночного сна, головные боли, пропали месячные, сильные сердцебиения и постоянная нервозность, непреходящее чувство страха. Она перечисляет врачу все симптомы и ждет, когда она перестанет записывать.
– Как вы думаете, чем может быть вызвано все это, миссис Танай?
Неужели она не слышала? Все же знают.
– Это из-за моей сестры, доктор Вудрафф…
– Мм, а что с ней?
– Мою сестру убили.
Доктор Вудрафф откидывается на спинку широкого кожаного кресла, унаследованного от доктора Как-Его-Там-Льюиса.
– Я вам так сочувствую, миссис Танай. Я понятия не имела.
– Должно быть, только вы одна.
– Увы, чтение газет – это не для меня.
– Вероятно, это само по себе лекарство.
Доктор Вудрафф встречается с Дайаной взглядом, задерживает его с убедительной, материнской настойчивостью.
– Есть кто-то, кто оказывает вам поддержку дома? Насколько мне известно из вашей карты, вы военная вдова с маленьким ребенком.
«Военная вдова с маленьким ребенком» звучит немногим лучше «малютки Тима», с горечью думает Дайана, но отвечает:
– Да, есть – моя вторая сестра и мой зять.
– Что ж, приятно слышать. Для начала займемся бессонницей, хорошо? Найдем то, что «распутает клубок забот», как выразился Шекспир в «Макбете».
Дайана смотрит на свои руки, о «Макбете» она понятия не имеет.
– Я выпишу вам мединал, принимайте одну таблетку за час перед тем, как лечь в постель. По утрам у вас будут легкие головокружения и сонливость, но их стоит потерпеть.
Дайана с благодарностью берет рецепт:
– А другие… проблемы?
– Со временем. Ваш организм испытал сильный шок, как и ваша психика, так что им потребуется время, чтобы вновь обрести равновесие.
– Надо просто ждать?
– Думаю, да, но вы зайдите ко мне снова примерно через месяц.
– Хорошо, доктор.
Сидя на кровати в съемной комнате, Дайана кладет таблетку снотворного на язык и запивает целым стаканом воды. Она разложила фотографии Бена, Вайолет и Грейс по всему полу и смотрит на них сверху, переводя взгляд с одной на другую. Отчетливые черно-белые изображения начинают мутнеть, размываться от ее слез, она поспешно промокает щеки носовым платком. Один из снимков ей особенно мучительно видеть вновь: маленькую карточку трех сестер в белых платьицах, с косичками, ждущих паром, который отвезет их к песчаным пляжам Илфракомба, и совочки звенят в ведерках у них в руках. Родители сестер смущенно стоят рядом, чуть в сторонке. Должно быть, на этом снимке Дайане уже больше десяти лет, и она, демонстрируя новенькие кривоватые зубки, широко улыбается в блаженном неведении того, что приготовила ей жизнь. Ну и штука эта жизнь, думает она. Сплошной хаос. Ей хочется предостеречь девочку со снимка: «Делай что хочешь, только не взрослей».
Снотворное действует стремительнее, чем ожидалось, и Дайана сонно заползает под одеяло, уже закрыв глаза. Мир уносится прочь от нее, даже глубокая печаль, которую она ощущала, разглядывая снимки, уже тает, и она засыпает на счет один… два… три…
Единственное, чего теперь остается ждать, – это суд, но как суд воспринимается само ожидание. Дайана не может отделаться от мыслей о нем. Ей не хочется появляться на свидетельской трибуне, но она обязана. Не хочется объяснять, что она даже не услышала шум убийства, но придется. Не хочется, чтобы присяжным показывали снимки тела Вайолет, но они их увидят.
Это упражнение в бессилии чем-то сродни беременности, времени, когда ждешь, ждешь, ждешь и исход от тебя никак не зависит. Когда она уже донашивала Грейс, а люфтваффе совершали налеты на Кардифф, возникало то же ощущение, что все жизненные функции на время приостановлены; можно сколько угодно задирать голову, глядя в небо, но смерть способна явиться в ту же минуту, когда ты отвернешься. Бен слал письмо за письмом, все они прибывали пачками, полные страха, тревоги, а потом и недоверия оттого, что ему не отвечают. Железные дороги разбомбили. Телеграфные провода перерезали. Улицы перегорожены обломками. До появления ребенка оставалось всего два месяца, и поход до работающей почты и отправление телеграммы превратились для нее в настоящую экспедицию. Все эти переживания сказывались на его нервах, она видела это по тому, что крестиков, означающих поцелуи, внизу его писем становилось все больше, а слова «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ» он писал крупно, словно издавая прощальный крик.
Потом наступил апрель, и они поменялись ролями. ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ. Его милый почерк сменился печатными бюрократизмами Министерства авиации. «Веллингтон» Бена покинул базу Королевских ВВС в одиннадцать вечера 13 апреля с целью налета на аэродром противника, и с тех пор от него не было никаких вестей. Ни обломков крушения. Ни тела. Словно он улетел прямо в космос. Надейся. Надейся. Надейся хотя бы на милость Божью. Вот что говорили все. И она надеялась – со всей силой, способной воскресить самого Лазаря. Он исчез на второй день Песаха, в благоприятное время, как уверяли ее. Прошло даже Светлое Воскресение, черт возьми, – когда еще просить о чуде, о воскрешении? Она читала о том, как летчики спасались, их выхаживали бедуины в Сомали, или они вдруг появлялись в отдаленных лагерях для военнопленных. Странные истории, но в военное время всякое случается. Ребенок готовился, разминал кулачки и коленки, ударяясь о живот Дайаны, до родов оставалось еще несколько недель. Из Красного Креста ей прислали письмо: они свяжутся с германцами и выяснят, есть ли у них информация о Бене и его экипаже.
«Сохраняй спокойствие, – твердила себе Дайана, – все, что от тебя требуется, – сосредоточиться и благополучно произвести на свет этого ребенка, чтобы, когда он вернется домой, раненым или невредимым, вы были все вместе». Роды совпали с еще одним кратким налетом на Кардифф. Любые попытки добраться до больницы были опасны, поэтому ребенок родился дома, с помощью одной только Вайолет, при свечах. Под завывания сирен, грохот пожарных машин на Бьют-стрит, свист падающих «Фау-2» и близкие взрывы, от которых содрогался дом и на голову сыпалась пыль, Дайана закрывала лицо подушкой и во весь голос призывала дочь в этот мир.
С наступлением утра Дайана доплелась до окна с запеленутой Грейс на руках, чтобы оценить масштабы разрушений с привычного еще с детства наблюдательного пункта: дом 184 лишился наружной стены и стал похож на кукольный домик с выставленными напоказ разноцветными кроватями и стульями, серебристые заградительные аэростаты покачивались над обугленными и разбомбленными складами в доках, клубы белого дыма заслоняли низко висящее солнце. Воздух обжигал ей ноздри, приносил в комнату запахи горелого сахара, взрывчатки и испарившегося виски. Брошенная машина стояла в начале улицы, ее толстые шины расплавились и растеклись по мостовой, как патока. Кто-то написал мелом: «Тайгер-Бэй будет всегда!» – на тротуаре, усыпанном обломками шифера с крыш.