– Помочь тебе? – спрашивает Махмуд, замечая седые завитки в волосах незнакомца и его дрожащие руки.
Молчание.
– Вот возьми эту, она сюда встанет… – Махмуд пытается пристроить деревянную деталь в промежуток между деревом и небом.
– Отвали, парень! Просто отвали! – Незнакомец колотит ладонью по столу, пока от собранной части картинки не остается кучка деталей, похожих на гальку.
– Что, нарвался? – хмыкает белобрысый коротышка, сидящий за ними. – Лучше не лезь к дяде Самсону с его головоломкой, это же труд всей его жизни.
Махмуд встает, смущенный тем, что подошел прямиком к безумцу.
– Двигай стул сюда, приятель. Он не прочь побыть один.
Приняв приглашение, Махмуд перемещается за стол англичанина. На нем разложены доска и шашки.
– Арчи Лоусон, эсквайр. – Англичанин протягивает тонкую бледную руку.
– Маттан, Махмуд, – отвечает он и обменивается с новым знакомым крепким рукопожатием.
– Ты, значит, местный?
– Нет. Да. Живу в Адамсдауне.
– Совсем рядом, рукой подать. А я так из дальних, очень дальних краев. О моем рождении возвестили колокола Сент-Мэри-ле-Боу.
– Лондонец?
– Сразу угадал. Кокни по рождению и натуре.
– Я жил в Лондоне в прошлом году, в Ист-Энде. Трафальгарская площадь, Пикадилли – слишком суматошно для меня.
– Старина, мне тоже осточертел Большой Дым, и хотя Сэмюэл Джонсон говорил: «Если устал от Лондона, значит, устал от жизни», но я им сыт вот покуда. – Он чиркает ребром ладони по своей шее, продолжая расставлять шашки аккуратными рядами по обе стороны доски. – А сейчас у меня королевское турне по тюрьмам ее величества, я мог бы путеводитель по ним написать, только попроси. Харчи в Пентонвилле оставляют желать много лучшего, полы лизать – и то будет вкуснее, а уж спортивные снаряды! Полное безобразие, да, безобразие.
Махмуд усмехается, но его собеседник говорит так быстро и на разные голоса, так что он с трудом улавливает смысл.
– Тюремная еда не еда, – наконец соглашается он.
– А тебя за что?
– Ни за что. Закрыли меня здесь ни за что.
– Зря жалуешься, тебе днем хотя бы чай с кексом дают.
Под рукавом белой рубашки Арчи Махмуд видит у него на руке грубую повязку.
– Играть умеешь? – спрашивает Арчи, указывая подбородком на доску.
– Само собой, в море все играют в шашки.
– Ну, тогда не будем тянуть резину.
– Сколько всего у меня в руках?
– Два и шесть.
– Правильно, а сейчас? – Врач поворачивает сжатые кулаки, быстро разжимает и снова сжимает пальцы, так что на ладони успевает сверкнуть горстка золотых, серебряных и медных монеток.
– Один флорин, трехпенсовик и два фартинга.
– Ваша память в самом деле поразительна, мистер Маттан.
– У всех в моем народе такая, я же говорил, мы у себя в стране держим лавку, так вот считать деньги я учусь раньше, чем еще что-нибудь.
В игры на запоминание они играют последние десять минут; проводить время таким образом забавно, но от этого возникшее у него чувство, что он регрессирует, только усиливается. От головоломок, книжек с картинками, настольных игр и тестов врача ему кажется, что он вернулся в детство, и самым ярким моментом за весь день становятся четыре часа дня, когда кухонные работники привозят тележку с совершенно одинаковыми ломтями кекса. Бисквитного с джемом, фруктового, с орехами и пряностями, овсяного – ему все равно, что привезли, он жаждет только ощутить, как тает на языке сахар, отчасти избавляя его от сального и мясного послевкусия тюремных обедов.
– Как вы оцениваете рассмотрение вашего дела? – спрашивает врач, составляя монеты в столбики на койке.
– Со своим барристером я все еще не вижусь, – Махмуд садится глубже на койку, прислоняется спиной к холодной кирпичной стене, – а слушания все ближе. Ему платят мои соотечественники, мне-то никакой паршивый законный представитель не нужен. Начинаются слушания, и вся эта история идет к концу, я выхожу на улицу свободным человеком.
– Вы настроены оптимистично.
– Оптимистично? В смысле весело? Да, я веселый, я уповаю на Бога, а он не допускает, чтобы пострадал невиновный. Знаете, однажды я смотрю кино, ковбойское. Я смотрю все вестерны, какие крутят в местном клоповнике. Мне нравится, как в этих фильмах каждый человек сам себе хозяин, а пустыни и горы напоминают мою родину. Так вот, в этом кино, забыл название, одного человека, который недавно в городе, обвиняют в убийстве старушки, и маршал, настоящий мерзавец, ненавидит его и желает ему смерти. Человек из салуна говорит, что все видел, мальчишка из конюшни говорит, что видел чужака всего в крови, шлюхи говорят, что он приходил к ним с деньгами, но постепенно они убивают друг друга, а чужак доказывает, что они врут, и его выпускают на свободу, а потом маршала забирают, чтобы наказать.
– Вы видите какое-то сходство своего положения с этим диким и невнятным сюжетом?
– Вижу, вижу, – кивает Махмуд. – Он показывает, как правда убивает ложь.
– Как добро побеждает зло?
– Верно, вы меня понимаете.
– Ну, об этом говорит нам Библия.
– Ваша книга и моя книга – они вот такие. – Махмуд складывает вместе свои указательные пальцы. – У нас один Бог, и пророки – Муса, Ибрахим, Иса, и дьявол.
– Можно сказать, что все авраамические религии выкроены из одной и той же ткани, но принципиальное различие в том, что наш Господь – воплощение любви и всепрощения. Он умер за грехи всего человечества, и ваши, и мои. А Бог евреев, и поправьте меня, если я ошибаюсь, но и Бог магометан мстителен, как рабовладелец, а не отец.
– Нет, кто вам сказал такое? Ваш Бог умирает. Для Бога это невозможно – умереть. Хотите сказать, что на одну минуту, на пять, на час вашего Бога нельзя было увидеть, услышать или что-нибудь понять? Должно быть, на самом деле у вас два Бога, один – чтобы умереть, другой – чтобы вернуть его к жизни. А мой Бог один. Он всесильный, но вместе с тем всепрощающий. Можно позвать Аллаха по имени в ту же минуту, когда поймешь, что тебе конец, и он отмоет тебя дочиста, как человеческого первенца, если ты в самом деле чист душой, в нияадаада, тогда он все тебе простит.
– Это обнадеживает. – Врач улыбается, пытаясь закруглить этот разговор.
Махмуд смеется:
– Смешные эти христиане. Если ваш Господь умирает за все наши грехи, почему тогда у вас есть тюрьмы?
– Это вопрос для человека, более склонного к философствованию, чем я.
От жесткой дощатой койки спине Махмуда один вред, иногда ему приходится вставать среди ночи и вышагивать туда-сюда, так что ночные надзиратели рывком распахивают окошко в двери и рявкают: «Ты в порядке, приятель?» А он не в порядке. Боль гуляет вверх-вниз по позвоночнику, гнездится между лопатками и уже в следующую минуту толкается в копчике. Порой он часами не может встать. Этим утром офицер медицинской службы дал ему две таблетки парацетамола, принять вместе с завтраком, но совершать земные поклоны во время молитвы фаджр все равно трудно. Кланяясь во время второго ракаата, он услышал гулкий металлический звук, такой громкий, что от неожиданности аж вздрогнул, и даже бетонный пол слегка содрогнулся. А после молитвы вдруг понял, что колокол в церкви этим утром не звонил, как обычно, нарушив заведенный порядок.
Теперь он переодевается из тонкой пижамы в тюремную форму и старательно приглаживает волосы. Когда он выходит размяться с утра, другие заключенные из тюремной больницы уже сбились в кучку, все два десятка в белых рубашках, парусящихся на ветру. Приятное утро, солнце согревает Махмуду лицо, приукрашивает внешность остальных – смягчает, делает моложе. Особенно Арчи сегодня выглядит как подросток, редкая рыжеватая щетина у него на подбородке отливает медью, большие глаза стреляют взглядом по сторонам.
– Его тело пришлось везти на кремацию, ведь он же сикх и все такое, и они должны были поступить с ним как полагается.
– Ага, так и надо, – соглашается старый шотландец Фрэнк, с узловатыми артритными пальцами. – Черт знает сколько шуму было, да? Я уж думал, потолок не выдержит.
– Врата ада – а что, нет, что ли?
– Вы про Сингха говорите? – спрашивает Махмуд, мысленно возвращаясь к нарушенной молитве.
– А как же, покойный мастер Сингх из Бридженда покинул наше тюремное братство.
– Все-таки сделали, – говорит Махмуд почти самому себе. Он оглядывается по сторонам – на плющ с восковыми листьями, взбирающийся по трещинам кирпичной стены, на высокие трубы и тонкие струйки дыма над ними, на заключенных с тяпками и тачками, работающих в саду тюремного начальства: всюду такое благолепие. Здесь час назад убили человека, думает он, такого же, как я, который тоже носил такую форму, и, наверное, у него в желудке, когда ему накинули на шею петлю, еще оставалась после завтрака та же пересоленная овсянка.
– А кому выпала честь, Арчи? – спрашивает парень с повязкой на глазу. – Капеллан говорил, что меня могут перевести в другое крыло, если я хочу, но мне вообще без разницы. Он хладнокровно убил ту девчонку, сказал я, мои аплодисменты.
Самсон мнется на периферии небольшой толпы, повернувшись к Арчи одним ухом, чтобы лучше слышать.
– Пирпойнт это был, всегда эта сволочь Пирпойнт, игру в виселицу он оставляет себе. Думаю, помогал ему Аллен, но за это не поручусь.
Махмуд толкает Арчи локтем, привлекая его внимание:
– Что с ним сделают дальше?
– Привезут пепел обратно и похоронят вместе с остальными. Рассказывать об этом не полагается, – он жестом манит остальных обступить его плотнее, – но все они под овощными грядками. Так что, ребята, мы едим картошку и зелень, которые выросли на компосте из заключенных. – И он взрывается хохотом.
– Врешь, – хмурится Махмуд.
– Черта с два! Ночные надзиратели все наперечет мои дружбаны, я развлекаю их болтовней, чтобы не клевали носом на рабочем месте. О чем они мне только не рассказывают… вроде Призрака Лестера.
С дружным стоном тесный кружок начинает распадаться.