– Да вы дослушайте меня, дослушайте – знаете ведь, что я никогда не сплю, да? Так вот, можете мне поверить: пока вы все храпите, как бесчувственные твари, я слышу его – он был старым кочегаром, чернокожим, – он кивает Махмуду, – и я слышу, как он орудует лопатой, как стучит в трубах, будто они прогреваются, но если потрогать их, они холодные, как ведьмина сиська.
– Ох уж эти мне твои байки кокни, – кряхтит Фрэнк, вокруг глаз которого разбегаются веселые морщины.
– Найди мне Библию, и я поклянусь на ней, спроси любого старожила или старшего надзирателя Ричардсона – его отец как раз был на дежурстве у камеры смертников, когда за ним пришли. В двадцать каком-то году. К петле его несли на стуле, потому что левую сторону у дурня парализовало, когда он сначала снес башку своей девчонке, а потом сам хотел застрелиться, да оказалось, что он косорукий. Матрос с Ямайки, вот кто он был, старик Лестер, только умер он еще молодым и в маразм впал уже как призрак, ходит сквозь стены, будто они из паутины. Вы прислушайтесь ночью и услышите его, точно вам говорю.
Парень с повязкой на глазу уже побледнел. Остальные с удовольствием наблюдают за его испугом, насмешливо переглядываются, сворачивая самокрутки и передавая один другому коробок спичек.
– Что-то ты позеленел, Дикки, – конъюнктивит замучил?
– Да нет, я в порядке, только надо спросить одну вещь кое у кого. – Он поспешно улепетывает в здание, опустив голову.
– Ага, беги к няньке, – зубоскалит Арчи.
– Кочегаром? – повторяет Махмуд.
– Так мне говорили. – Арчи сводит глаза к переносице, выпуская дымные кольца толстыми влажными губами.
– И его принесли на стуле?
– Усердие охраны достойно восхищения, никакой работы не чураются, даже самой грязной. Надеюсь, он им хотя бы поясницу потянул или ноги обмочил – хочется же как-нибудь отомстить, верно?
9. Сагаал
– Гнусная старая кошелка!
– Она что, правда гналась за твоей матерью? – Махмуд резко выпускает струю дыма поверх головы Омара. Ладонь он держит на круглом животике сына, пока тот вертит руки дешевого деревянного робота, сидя на отцовских коленях.
– Уж можешь мне поверить, бросилась за нами, когда мы выходили от магистрата. Мы и десяти шагов не прошли, как вдруг она схватила маму за руку и оттащила в сторону.
– Скажи еще раз, что она говорила.
– Она сказала: «Если вы скажете суду, что видели у него пачку наличных, мы можем поделить вознаграждение поровну». Вот бесстыжая.
– А что твоя мама?
– А ты как думаешь? Послала ее подальше! Тогда мерзавка совсем разошлась: «Что же это за мать такая, если позволила дочери выйти за черного?» – а потом и говорит, что мы с тобой вдвоем будто бы приходили к ней в лавку еще давно – угрожать ей! Ну, это мама даже слушать не стала, мы же в то время были в чертовом Халле. Она и оттолкнула ее, и на слова не поскупилась.
Махмуд невольно улыбается:
– Подрались?
– Почти, их судебные приставы растащили, но мама заявила на нее в полицию за всю эту клевету. Не знаю, что будет, если они снова встретятся или, если уж на то пошло, если я ее увижу.
– Только руки не распускай, Уильямс, еще не хватало нам обоим угодить за решетку.
– Ничего не могу обещать, клянусь, у меня от нее кровь закипает. – Лора багровеет даже сейчас, рассказывая о случившемся, на шее проявляются пятна и полосы там, где она, забывшись, водила ногтями по коже.
– Я видел ее на слушаниях – таких только на Дэвис-стрит и встретишь, по виду у нее из костей будто высосали мозг.
– Вампирша, настоящая вампирша.
Махмуд переводит взгляд на Омара, стряхивает с его лица крошки печенья, дотягивается до руки Лоры, лежащей на столе, и мягко пожимает ее.
– Перед тем как ты пришла, я говорил с солиситором.
– И что он сказал?
Встреча оставила у Махмуда чувство неудовлетворенности; сначала ему пришлось несколько недель ждать, когда они наконец выработают стратегию, чтобы ему выкрутиться, а солиситор, похоже, сдался заранее. Он зачитал список свидетелей обвинения – больше тридцати. Махмуд узнал только четыре имени. Док и Манди, конечно, подпевали полиции, как и Билла Хан и человек с ипподрома. Остальные – или случайные люди, вроде того предубежденного старика-лавочника, или осведомители, или, должно быть, на них надавили, чтобы они сказали хоть что-нибудь, потому что полиции есть чем их шантажировать. Солиситор также сообщил, что полицейские эксперты нашли следы крови на его обуви – настолько мелкие, что искать их понадобилось с помощью микроскопа. Говорят, кровь человеческая. Эти ботинки он купил в качестве одолжения у матери Лоры. Ее брат нашел их на свалке, и, поскольку ее мужу или сыновьям они не подошли, она спешила сбыть их с рук и получить за них хоть какие-то деньги. Бог знает, где эти ботинки побывали и сколько народу носило их до него, маалеш, неважно, сейчас с этим уже ничего не поделаешь.
Сколько ни твердил Махмуд, что хочет дать показания на слушаниях, солиситор не согласился, сказав, что этим он выдаст линию их защиты обвинению. Лучше держать карты поближе к себе, как в покере? Так Махмуд и спросил, как следует все обдумав. «Правильно», – сказал солиситор, но правильным это решение не выглядело. Если бы они слышали его, слышали правдивость в его голосе, его бы отпустили. О полиции он невысокого мнения, но в судах к нему всегда относились справедливо. В тот раз, когда его ошибочно обвинили в краже одежды и денег с одного корабля в доках Бэя, суд отверг все обвинения. И в тот раз в Лондоне, когда он поспорил с человеком из клана Варсангели из-за денег и его обвинили в вымогательстве с угрозами и отправили в Олд-Бейли, там поверили ему, а не вору и отпустили. Вот это и есть знаменитое британское правосудие. Надо иметь законные доказательства, или игра окончена: никаких там «мне кажется», «я слышал», «полагаю» и прочей чепухи.
– Что он сказал? – повторяет Лора, сжимая его указательный палец.
– Сказал, что у них нет веских доказательств против меня, но мне лучше дождаться суда, там все и рассказать.
Ее плечи никнут.
– Дождаться суда? Но ведь может пройти целая вечность. Мне надоело здесь, Муди, я… – ее голос срывается, она не может выговорить то, что собиралась.
Махмуд подносит к губам ее руку и целует.
– Знаю, моя женщина, знаю. Мне тоже надоело. Я заперт в клетке, а хочу быть дома с тобой. Когда я выйду, мы будем жить вместе, да?
Она с силой проводит хлопковым платком по векам и кивает, не глядя на него.
– Из моей камеры я вижу задние дворы с твоей стороны улицы. Как насчет того, чтобы в пятницу вы с мальчишками стоите во дворе, а я смотрю на вас?
– Вот еще выдумал. – Она смеется, а слезы еще не высохли.
– Ну и пусть, я хочу вас видеть.
– В какое время?
– Ровно в полдень.
– Я буду на месте. Смотри не обмани.
– Ни за что. – Махмуд смеется, берет ее за обе руки и гладит, поднимаясь вверх к локтям, насколько позволяют рукава.
В первый же день слушаний Махмуда спросили, что он может сказать по поводу обвинений в убийстве. Вскинув руки ладонями вперед, он спокойно отвечает:
– Могу сказать только одно: я невиновен.
Тем не менее свидетели продолжают прибывать, будто их вытаскивают драгой со дна канала Гламорганшир и плюхают на пол в зале суда: толстые, худые, черные, белые, коричневые, богатеи и бродяги, чужаки и знакомые. Каждое появление будто вонзает нож ему в спину.
«Видел я у него бритву, а как же», – говорит один нигериец. «Он угрожал моему соседу ножом», – заявляет какая-то домохозяйка. Полиция так и не нашла ни орудия убийства, ни денег, поэтому с помощью подставных свидетелей старается разрушить его репутацию, выставить его человеком, способным на все. «Матерый преступник» – так называют его в новостях. Входящим в ту лавку вечером шестого марта его видело столько народу, что он уже почти верит, будто входил туда. Среди них есть вестиндиец, валлиец, араб, мальтиец, индиец, еврей – его обвиняет чуть ли не вся Лига Наций. А ему остается лишь торчать на скамье подсудимых и сжимать губы, пока его имя смешивают с грязью и битым стеклом. В чью постель он нагадил, если они так поступают с ним? Однако никто из сомалийцев еще не выступал в качестве свидетелей – ни со стороны обвинения, ни от защиты, и он этому рад, иначе весь этот долбаный цирк выглядел бы чертовски реальным.
Его барристер, рослый и краснолицый титан, наблюдает за происходящим непроницаемыми серыми глазами. Они еще ни словом не перебросились, но этот человек держит в руках жизнь Махмуда, и теперь Махмуд начинает это понимать. С каждым новым свидетелем, поднимающимся на трибуну, он все ниже оценивает собственные силы. Его барристер Рис-Робертс похож на валун от той же самой бледной скалы, что и магистрат, и обвинитель; этот гранит обтесали в чуждых Махмуду дортуарах частных школ или, возможно, армейских казарм. Все эти люди – джентльмены с печатками и перешедшими к ним по наследству часами, они говорят на языке, далеком от его английского машинных отделений, заводов, каменоломен, уличных драк и постельной болтовни. Они мямлят и спешат покончить со слушаниями, порядок которых хорошо знаком им, в отличие от него. Вопросы о нем, подзащитном, задают и тут же отвечают на них, прежде чем он успевает их осмыслить.
Когда Махмуд был переводчиком в суде два года назад, для одного из братьев Абди, который отомстил Шею за то, то тот украл их сбережения, это дело показалось ему простым. Знай себе переделывай замысловатый английский в прямой и понятный сомали, а потом втискивай ответ в рамки простого английского. Тогда он мог позволить себе выбирать суть, а остальное отбрасывать, но не теперь. Теперь, когда он рискует собственной свободой, ему необходимо учитывать каждое различие. Когда патологоанатом сказал «контузионная травма», он имел в виду ушиб? А когда «геморрагия» – какое-то особенное кровотечение или самое обычное? Женщину убили, напав на нее сзади, это он понял, как и то, что она умерла от глубокой раны на шее, а еще три раны, поменьше, окружали ее. Стоит ему хоть что-то сообразить, как они уже переходят на другую частоту, как ненастроенный приемник, пускаются в университетские разговоры, из которых ему понятны лишь некоторые слова. Они считают человека глупым только потому, что он говорит с акцентом, а ему хочется закричать: «Я сам выучил пять языков, я знаю, как сказать «отвали» на хинди и «люби меня» на суахили, так дайте же мне шанс и говорите по-простому».