Иногда он ловит себя на том, что невольно улыбается, дивясь и не веря своим ушам: чего только о нем не рассказывают, во что только его не одевают свидетели. Кому придет в голову надеть белые поварские брюки с темно-синим кителем, как у пилота? На лицо ему лепят усы, которых он не носит, и золотые зубы. Прибавляют к его росту дюймы, которых ему не хватает. Они создают человека – нет, чудовище Франкенштейна – и клеймят это чудовище его, Махмуда, именем, прежде чем отпустить на волю. Стоя с поникшими плечами в зале суда, в Кардиффе, в Биляд аль-Уэльс, он ощущает их ложь, будто в него летят стрелы. Они слепы и не видят Махмуда Хуссейна Маттана во всех его истинных проявлениях: неутомимого кочегара, виртуоза игры в покер, элегантного странника, изголодавшегося по любви мужа и нежного отца.
Дело передается в суд. Дело передается в суд. Дело. Передается. В. Суд. Все кончено, слушания прошли, ложь никуда не делась. Полиция хорошо постаралась, чтобы упечь его. Теперь ему понадобится беречь силы для судебных разбирательств, когда он даст показания, что бы там ни говорил чертов юрист. Суть в том, что он невиновен. «Истина сделает вас свободными». Он так часто слышал, как местные твердят эти слова, будто научились им в церкви.
Встав на койку, вытянувшись на цыпочках с краю на матрасе, отчего свободные шерстяные носки съезжают с его ступней, Махмуд поворачивает голову над пыльным подоконником так, чтобы лучше видеть дворы за домами на Дэвис-стрит. Он отсчитывает дома по нечетной стороне, пока не замечает знакомый хлам, выброшенный семьей Уильямс на заросший бурьяном двор. Ржавый трехколесный велосипед валяется перевернутым, а рядом – старомодная коляска с большими серебристыми колесами и вылинявшим на солнце складным верхом, разбитая раковина – хлам из дома, где с трудом расстаются даже с вещами, имеющими весьма условную ценность. «Да починю я их, починю», – обещал отец Лоры Эван, пожевывая свою пластмассовую трубку. «Я куплю тебе новый», – уверял Махмуд, но все так и осталось нечиненым и не обретшим замены. Деньги приходили к ним и так же уходили, как приливная волна. Он цепляется за подоконник, стараясь встать поустойчивее, в шее нарастает боль, изогнутое тело повисает в воздухе, как вопросительный знак, а сам вопрос – «неужели она забыла?».
Махмуд ждет, проходит минута, другая, он ерзает, переставляет ноги, радуясь, что не видит злополучную камеру и что там, снаружи, все еще существует мир. Четыре металлических прута на окна помогают сфокусироваться на простых подробностях жизни и придают им красоту. Автомобили, фургоны и грузовики сигналят и раздраженно лавируют между молочными тележками и запряженными лошадьми повозок на Адам-стрит. Черные и белые песчинки, вороны и чайки, кружат в небе, высматривают оброненный ломтик картошки или хлебные крошки. Рыжий кот мягко ступает вдоль садовой стены, все его внимание приковано к невидимой цели. Женщина с крепкими руками и волосами, убранными под сетку, резко хлопает мокрой простыней, встряхивая ее, затем прихватывает к бельевой веревке деревянными прищепками, которые достает из широкого кармана передника.
Она там, ну конечно, там – держит Мервина на бедре, ветер развевает из стороны в сторону ее коротко стриженные волосы. Двое старших мальчишек выходят из кухонной двери следом за матерью – Дэвид в коротких штанишках шагает вперед, Омар жмется к ногам Лоры и капризно тянет ее за юбку из шотландки. Она указывает на тюрьму, Махмуд выхватывает из кармана носовой платок и изо всех сил машет им в окно. Лицо Лоры слишком далеко, не разглядеть как следует, но он умудряется увидеть тот момент, когда она замечает платок и наклоняется, чтобы повернуть голову Дэвида в нужную сторону. Омар замечает отца без ее помощи и начинает скакать на месте, хватается за живот, отступает в ликовании. Они машут, он машет, они машут пуще прежнего, он машет так, что аж руке больно. Ему хочется что-нибудь крикнуть им, но это бесполезно, отсюда его голос не долетит. Мелькание белого платка – вот и все, что ему остается. Ему вспоминаются моменты, когда пассажирское судно вот-вот покинет порт и все пассажиры на палубах первого, второго и третьего классов машут провожающим, которые остались на причале. Пока штурман выводит корабль в море, с обеих сторон мелькают платки, словно падающий снег, и исчезают они лишь спустя долгое время после того, как судно перестает давать гудок и удаляется в море настолько, что кажется совсем крошечным корабликом, который можно поместить в бутылку.
Лора целует свою ладонь и сдувает в его сторону воображаемый поцелуй, он ловит его в кулак и крепко припечатывает к своим обветренным губам. Однажды она сказала ему, что он самое лучшее, что с ней случилось в жизни. Самое лучшее. С ним она чувствовала себя королевой, так она говорила. Она и была королевой, его валлийской бокорад, без шуток. Ее тело, ее сердце, ее мысли было нелегко отделить от его собственных, а Дэвида, Омара и Мервина – еще меньше. Их коротенькие пухлые ручонки опускаются все ниже, но они продолжают махать сразу же, как только испытывают новые приливы энергии. Как все это выглядит для них? Приземистая, грязная, серо-бурая скорлупа тюрьмы, усеянная десятками зарешеченных окон размерами с дверцу кроличьей клетки; их отца не видно, если не считать черной руки, машущей белым флажком. Лора слышала, как Дэвид объяснял Омару и Мервину, что папу держат как узника в замке и что гадкий шериф не выпустит его оттуда, пока он не заплатит налоги. С помощью комиксов, детских стишков и фантазии он восполнил пробелы в рассказах взрослых, однако понял главное – что его отец попал в беду, оказался во власти влиятельных людей.
Махмуд перестает махать, хочет, чтобы они ушли в дом, пока не озябли. Лора и мальчики медленно опускают руки и идут в дом. Махмуд провожает их взглядом, пока она наконец не закрывает кухонную дверь, и даже после этого он не покидает свой пост у окна, где ветер сушит его налитые слезами глаза. Будь мужчиной, выговаривает он себе, держись, ты же месяцами не видел их, пока был в плаваниях, воспринимай это легко, смотри, как они близко. Здесь не хуже, чем на корабле, – у тебя своя койка, тебя кормят, и тебе незачем даже поддерживать огонь в топке. Не теряй головы, молись и не лей слезы, как треклятая женщина.
10. Тобан
Дайана ждет нового хозяина дома 203 по Бьют-стрит, мистера Вольфовица, возле опустошенного и выметенного помещения. Всего лишь «помещения» – теперь это уже не лавка и не дом. Ключи в связке, которую она держит в руке, по возрасту варьируются от огромных и ржавых, изготовленных в десятых годах двадцатого века, до маленьких блестящих, купленных в этом году. Среди них есть те, которыми Дайана никогда прежде не пользовалась. Вайолет любила все запирающееся; ее успокаивал сам поворот ключа и проверка один раз, другой, что замок в самом деле заперт. Где-то она вычитала, что в георгианские времена хозяин дома не ложился спать, не проверив и не заперев все ставни, двери и окна в доме, вот Вайолет, как «хозяин дома», и взяла эту обязанность на себя. Вдобавок она приносила в дом деньги, которые обеспечивали им всем комфортную жизнь, и теперь с ее кончиной и распродажей всего их имущества появилось маленькое состояние, чтобы Дайана и Мэгги поделили его. Их отец прибыл в Кардифф из России с жалкими пятью шиллингами в кармане, а теперь у Дайаны столько денег, что она понятия не имеет, как ими распорядиться. Вайолет была настолько скрытной в финансовых вопросах и держала их под таким строгим контролем, что Дайана даже не подозревала, как много ее сестра выручает благодаря осмотрительности в имущественных сделках, акциям и облигациям. Соседи уже вовсю сплетничают про их богатство, и Дайана гадает, как далеко могут зайти худшие из них, рассуждая о том, почему она не сумела спасти Вайолет от убийцы. Деньги и даже мысли о них, похоже, выявляют всю извращенность людской натуры.
– Извините, что заставил вас ждать, миссис Дайана, – подступает к ней мистер Вольфовиц, придерживая на голове черную кипу, чтобы не унес ветер.
– Ничего страшного, мистер Вольфовиц.
Он из пожилого поколения, его жидкая бородка цвета соли с перцем и поблескивающие блеклые глаза намекают на горести и злоключения, о каких она может лишь догадываться. Его акцент закрепился скорее в черте оседлости, чем в Вейл-оф-Гламорган.
– Мой сын уже идет, подождем две минутки, пожалуйста. – Он улыбается, и отказать ему она не может, как не смогла бы своему отцу.
– Конечно.
С его сыном она вела переговоры по сделке, и он обращался с ней так, будто держал за дурочку.
Порывшись в кармане, мистер Вольфовиц достает жестяную коробочку твердых, похожих на драгоценности леденцов и с полупоклоном протягивает ей.
– Это очень любезно, но… – Она качает головой.
– Вы берите, берите! Станете еще слаще.
– А если я возьму для своей дочери? – предлагает она.
– Будьте так любезны.
Дайана робко берет леденец из жестянки, заворачивает в чистый платок и кладет в карман.
– А вот и он! – просияв, восклицает мистер Вольфовиц: его очкастый сын неторопливо вышагивает по Бьют-стрит с «Кодаком» новой модели на шее.
– Надеюсь, вы извините меня за ожидание, Дайана: у меня только что случились небольшие неполадки с машиной, – неубедительно оправдывается он.
– Ну, теперь вы здесь, – отзывается она, и натянутая улыбка выявляет морщинки там, где когда-то на ее щеках были ямочки.
– Мы вас не задержим, просто мой отец хочет оставить память об этом дне – видите ли, это ведь самый большой магазин из всех, какие мы купили. Вы не могли бы?.. – спрашивает он и снимает фотоаппарат с шеи еще до того, как она успевает ответить. – Управляться с ним довольно просто, не обращайте внимания на все диски и кнопки, кроме верхней…
Дайана взглядом заставляет его замолчать, берет фотоаппарат и подносит к глазу.
Отец и сын встают перед черной входной дверью дома номер 203 и держат головы так, чтобы табличка с номером была отчетливо видна.