– Ключи! – спохватывается Вольфовиц-младший.
Дайана бросает ему связку, и он, не сумев поймать на лету, поднимает ее с тротуара.
Они снова принимают позу, оба продевают согнутые крючком указательные пальцы в большое кольцо связки, закладывают свободные руки за спину. Выглядят они как напыщенные эстрадные исполнители на афише в театре Лицеум: Бесподобные Вольфовицы, или Канторы из кантона.
Дайана делает один снимок, затем поворачивает камеру, чтобы следующий снимок получился горизонтальным. Она нажимает кнопку, но сын выскакивает из кадра.
– Следите за пальцами, – он выхватывает у нее фотоаппарат, – добиться нужного фокуса трудно, это прямо убийство.
До него не сразу доходит, что он ляпнул и кому, вдобавок где и в какой момент, а когда доходит, он вспыхивает, его лицо становится густо-бордовым. И он раздраженно бормочет то, что Дайана решает счесть извинениями.
Его отец переводит взгляд с одного на другого, желая уладить ситуацию, но не находит слов.
Дайана не поднимает головы, не в силах поручиться сейчас за выражение своего лица. Что оно выражает – гнев? Боль? Стыд? Насмешку? Вообще ничего? Она испытывает все эти чувства разом, но разве это можно объяснить?
– Что ж, надеюсь, эта лавка принесет вам столько же радости, как и нам, – говорит она, поворачивается и идет в сторону полицейского участка. Только проходя мимо парикмахерской киприота, она вдруг понимает, что ее прощальные слова прозвучали как проклятие.
– Доедай, дорогая.
– В меня уже не лезет.
– Настолько, что даже для «никербокер глори»[14] места не найдется?
– Этого я не говорила. – Грейс улыбается.
– Ну-ну…
Грейс решительно накалывает на вилку молодую морковку. За соседними столиками парочки флиртуют, уплетая многослойные сэндвичи и ломти торта, а две пожилые женщины спорят из-за чести оплатить счет на два шиллинга.
Форма школы Хауэллс лежит в коробке под столом: голубой сарафан, темно-синий пиджак, белая блузка, чулки цвета хаки и старомодное нижнее белье. Обошлась она чересчур дорого, но, пока Грейс в примерочной поворачивалась так и сяк перед зеркалом, утонув узкими плечиками в пиджаке, у Дайаны немного отлегло от сердца. Она подыскала им небольшую квартирку неподалеку от школы, на цокольном этаже высокого викторианского дома рядовой застройки, с садом площадью в пол-акра. Хозяева недавно отремонтировали это жилье, и его стерильность привлекла Дайану: ни детских каракулей в потайных уголках, ни забытой обуви, ни волос в стоке, напоминающих, что это чей-то чужой дом, а ее – в трех милях отсюда, по другую сторону железнодорожного моста. Ранее в этот же день она показала квартиру Грейс, и девочка с напористым воодушевлением воспринимала все, что видела: окна с подъемными рамами – прелесть, маленькие черные камины – прелесть, новое красновато-коричневое ковровое покрытие – прелесть, а увитая глицинией беседка в саду – вообще чудо. Ребенок в ней исчез, упрямство и эгоизм выпали вместе с молочными зубами. Появлялся нежный бутон будущей женщины, темными глазами всматривающийся в лицо матери в поисках хоть какой-то подсказки о том, что надо говорить, делать, чувствовать. Бойко отбивающая чечетку Ширли Темпл превратилась в молчаливую инженю с киноэкрана, готовую отступить в тень. «Мы здесь все красиво устроим», – повторяла Дайана, но квартира казалась слишком чуждой и тихой, а улица снаружи – чересчур приличной и безжизненной. Никто не стучался в дверь, чтобы поздороваться, ночи проходили в жуткой тишине. Может, именно это им и нужно – импровизированный санаторий для исцеления.
О случившемся они никогда не говорили, однако его тяжкое присутствие всегда ощущалось в их молчании и отрешенных взглядах. Грейс предстояло дать показания в суде. На этом настоял детектив Пауэлл, утверждая, что присяжным просто необходимо видеть ее на свидетельской трибуне. Спорить с ним было трудно, в конце концов у нее возникло желание угодить ему, вместо того чтобы потребовать то, за чем пришла, и у нее осталось чувство собственной приниженности и ценности одновременно. Пауэлл говорил, что их дело против того сомалийца подкреплено вескими доказательствами, многочисленными данными судебной экспертизы и множеством свидетелей со стороны обвинения, но им все равно нужно, чтобы Грейс сказала, что именно этого человека она видела в дверях. Он объяснил, что после сильного шока психика способна сыграть с людьми злые шутки, стирая одни воспоминания и делая другие кристально-ясными, и от них с Грейс требуется как следует постараться и вспомнить лицо преступника, потому что все улики указывают на этого сомалийца. Детектив снова показал ей фото подозреваемого и, пока Маттан скорбным взглядом смотрел на нее со стола, добавил, что у нее будет масса времени, чтобы припомнить увиденное, поскольку суд начнется не раньше, чем откроется выездная сессия в Суонси.
Провожая ее из полицейского участка, он пожал ей руку:
– Если вам или вашей дочери что-нибудь понадобится от нас, дайте мне знать, капрал Танай. Я помню, как ваш отец приходил в полицию выправлять бумаги о натурализации, еще давно, в двадцатые годы. Ваша семья всегда была гордостью этого города. Очень надеюсь, что вам больше не придется обращаться к нам за помощью в связи с неприятностями, но, если понадобится какая-либо справка или что-то в этом роде, помните, что достаточно просто позвонить мне.
На долгий траур весне не хватает терпения: на усыпанных палой листвой бордюрах сада все уже бурно прорастает и расцветает. Колокольчики, кустик розовых лютиков, несколько поздних, обгрызенных белками тюльпанов и высокие ирисы с шафрановыми язычками оживляют статичную, серую и меланхоличную картину. Дайана небрежно сгребает граблями бурые прошлогодние листья платана на чахлую траву газона, чтобы цветам доставалось больше солнечного света; ее совершенно белые руки тоже согреваются на солнце. Температура поднялась почти до двадцати градусов по Цельсию, в этот день Дайана впервые с тех пор, как случилась беда, наконец нашла время для себя. Жизнь возвращается к ней, скорбь как общественное дело отнимает все меньше и меньше времени: визиты, вопросы, утешения и подбадривания, деньги, юристы, полиция. После суда все закончится. Распрямив спину, она бросает грабли и вытягивает из кармана передника пачку сигарет. Полуденное солнце зависло за двумя старыми платанами, отгораживающими сад от железнодорожной ветки, их узловатые ветви переплелись и светятся, как вспыхнувшие спички. Глубоко затягиваясь сигаретой с ментолом, она чувствует, как вваливаются ее щеки, а легкие расправляются и приятная прохлада воздуха обрушивается в самую глубину желудка. Ясность. Покой. Несколько секунд она смакует и то, и другое. Так в детстве ей нравилось смотреть в окно и притворяться, будто она курит длинный сломанный мелок, зажатый между пальцами, устремляя взгляд на дымящие печные трубы. «Ты тратишь впустую слишком много времени», – часто упрекал ее отец, считавший праздность самым страшным из грехов, но такие моменты, когда ветер ласково перебирает ей волосы и уносит мысли, приносят умиротворение ее воинственной душе.
После свежести сада пластиковый запах нового линолеума кажется таким сильным, что от одного его у Дайаны разыгрывается головная боль. Она распахивает окно над стальной раковиной, затем принимается искать в мятно-зеленых кухонных шкафах муку, масло и сгущенное молоко, купленные ранее. Через два часа ей надо забрать Грейс из ее новой начальной школы и привести сюда, в квартиру, чтобы она просмотрела образцы ткани и сама выбрала для штор и постельного белья те, какие ей понравятся. А потом она удивит и побалует дочь карамельным пирогом, который они обе любят. Для него ей понадобятся простейшие ингредиенты и посуда, и это очень кстати, ведь кухня еще не обжита.
Карамельный пирог уводит ее мыслями в детство, в чайную «Лайонс Корнер Хаус» на лондонском Стрэнде. Само здание как изысканное кондитерское изделие, с позолоченными лозами и колоннами снаружи и пузатыми самоварами и кессонными потолками внутри. Крошечные шоколадные конфеты, огромные композиции из цветов, перевязанные лентами банки с печеньем, привозные лакомства; чистейшее изобилие. Прилавки в зале со столиками украшали пирожные, настолько изящные и нежные, что ей было неловко даже думать о том, чтобы съесть такую красоту, и она каждый раз останавливала выбор на простом карамельном пироге и заварном креме. Официантка в белой кружевной шапочке принимала у них заказы за элегантно накрытым столиком. Отец говорил сухо и официально, крепко придерживал на коленях свой кожаный портфель и старательно указывал выбранные ими лакомства в меню, поскольку церемонный Верховный суд карал троих девочек немотой. Вайолет и Мэгги заказывали мильфей, торт «Черный лес», персики «Мельба», королевский пудинг или еще что-нибудь приглянувшееся им, а Дайане всегда доставляло удовольствие и по-домашнему утешало сочетание хрупкого теста с теплым заварным кремом.
Лондон обрушивался на восприятие: беспощадные толпы между Пикадилли и Оксфорд-стрит, явно готовые со злорадством спихнуть какую-нибудь девчушку в сточную канаву и затоптать; никогда не умолкающий шум транспорта; вопли газетчиков и цветочников; свистки полицейских. Дайана шагала рядом с отцом, в тревоге зажимая руками уши. Он возил их в Лондон два раза, на каждый из судов по делу о разводе. Теперь Дайане столько же лет, сколько было ее матери, когда ее муж, отец девочек, впервые попытался развестись с ней. Это желание, казалось, захватило его, как безумие, вскоре после того, как его мать умерла в России, и его ярость не могло охладить ничто. Он обвинил жену в прелюбодеянии и подал на развод и опеку над дочерьми. Дайане отчетливо запомнились жаркие взгляды, которых удостаивалась ее мать, когда они ходили покупать мороженое с лотка Сальваторе на Стюарт-стрит. И пытку перешептываний и смешков, шумиху, поднятую из-за развода газетами, мужчин, спрашивающих ее отца, откуда у него деньги, и женщин, советующих ее матери на коленях умолять о прощении, неважно, виновата она или нет. Неуловимое ощущение, будто все соседи смеются над их отцом, мелким лавочником из Кардиффа, готовым пойти на все расходы и позор развода. Когда Верховный суд, этот белый замок, заменивший в представлениях Дайаны все книжные и сказочные, отклонил прошение их отца, он наконец позволил их матери вернуться домой. Никто и ничего не объяснил Дайане; ей было десять лет, и она искала в школьном словаре «прелюбодеяние», «нелегальный» и «непристойность».