Вайолет занималась домом и следила, чтобы все они были сытыми и опрятными; если она и знала подробности «ситуации», то не распространялась о них. Раввины в долгополой одежде являлись к ним в дом и часами просиживали в столовой с их отцом, советуя ему проявить терпение и доверие, но с тех пор он не удостоил их мать ни единым добрым взглядом. Спустя меньше шести лет он вновь подал на нее в суд за прелюбодеяние и выиграл, выгнав ее из дома и спалив столько ее фотографий, сколько смог, прежде чем дочери спасли их. Они так и не сумели разглядеть в матери ту женщину, которую видел он: в прикосновениях ее рук они чувствовали любовь, а он считал их грязными; в ее смехе ему мерещилось предательство, а они различали радость; а когда ее взгляд становился отрешенным, он воспринимал это как коварство, а они видели печаль. Она была деревом, которое он стремился срубить и воспользовался законом, как топором. Дочери помогли ей собрать вещи и переехать в маленький дом, где она и умерла несколько лет спустя, так и не перестав лить слезы. Вся ее жизнь строилась вокруг материнства, а затем высший из судов этой страны признал ее недостойной быть матерью. Бедная женщина. Дайана до сих пор не знала, чему верить: то ли судей ввела в заблуждение паранойя отца, то ли ее мать в самом деле любила человека по имени Перси. Они выросли в мире, где порой от правды надо защищаться.
– Мы не были созданы для легкой жизни, – вздыхает Дайана, шлепая тестом об кухонный стол. Она не такая, как мама, она точно знает: ей не нужен мужчина из-за его денег или как способ бегства, и она чертовски уверена, что и Грейс не понадобится.
Несколько дней спустя Мэгги, Дэниел и Дайана стоят вокруг обеденного стола, а лицо Грейс во главе этого стола озаряет отблеск одиннадцати свечей на торте в честь дня ее рождения. Большой бант на голове девочки похож на кроличьи уши в горошек.
– Сначала загадай желание! – напоминает Дэниел, едва Грейс наклоняется, чтобы задуть свечи. – Дуй, а не плюйся, не то заляпаешь слюнями мой кусок.
Грейс обмакивает палец в глазурь, в шутку грозится испачкать Дэниела, потом сует палец в рот.
– Лехаим! – Дайана поднимает свой бокал с хересом, восклицая громче, чем собиралась. – Долгих тебе лет и успехов, родная моя.
Взрослые становятся в очередь, чтобы поцеловать Грейс в щеку, и Дайана, последняя в ней, видит, что дочь чуть не плачет.
– Крепись, крепись, – шепчет она ей на ухо, вселяя в нее силы.
Коротко кивнув, Грейс снова улыбается и смеется.
Маленькая компания располагается на новом диване, чтобы открыть подарки; гости сидят, а Дайана и Грейс стоят возле кофейного столика, ахая над каждым пакетом в плотной оберточной бумаге. От Мэгги и Дэниела – целая сокровищница книг и пара красных домашних шлепанцев. Дайана ведет Грейс к окну, выходящему в сад, и показывает свой подарок: велосипед с голубой рамой и корзиной спереди, полной искусственных цветов.
– Боже мой! – восторгается Грейс.
– Вот избалованная девчонка! – Дэниел в притворной зависти качает головой. – А мне когда подарят велосипед?
– Можно прокатиться прямо сейчас? – спрашивает Грейс у матери.
– А почему нет?
Девочка бежит через кухню в сад.
Дайана подливает в бокалы херес, все рассаживаются по местам, веселье приостанавливается. Сникшей больше остальных выглядит Мэгги, и, поскольку именно она всегда сворачивает разговор на беспроигрышные банальности, вздохнув, она произносит:
– Прямо чувствую, как разойдется у меня в этом году сенная лихорадка. Уже сейчас так мучаюсь.
Дайана медлит, прежде чем сменить тему.
– Земля уже осела, пора ставить памятник.
– Хорошо, хорошо, – кивает Дэниел, не сводя глаз со своего еще полного бокала.
– Ты выбрала красивое надгробие.
Дайана приняла решение и насчет надписи – «Любимая дочь, любимая сестра, любимая тетя, да упокоится ее душа в вечном мире», – но это же настолько долговечный след, он переживет их всех, так что она не перестает гадать, правильно ли подобрала слова.
– Надписью все довольны?
– Да, ведь все равно никакого места не хватит выразить все, что у нас в сердце, верно? – Мэгги нервно крутит в руках салфетку.
– Да.
– Ни чернил не хватит, ни бумаги, ни времени.
– Помочь тебе? – спрашивает Дэниел.
– Нет, все уже готово.
– Славный был праздник, хоть и скромный, правда?
Дайана прилегла в постель Грейс, они уютно устроились, почти соприкасаясь носами. Шипят свечи, тени дрожат на обоях с рисунком из папоротников и шторах в тон.
– Чудесный.
– Какой подарок тебе понравился больше всех?
– Велосипед.
– Подлиза.
Грейс улыбается, открывая неровные зубки, все разного размера и формы.
– А какое желание ты загадала?
– Не могу сказать.
– Нет, можешь.
– Нет, ну правда не могу.
– Потому что оно про тетю Вайолет?
Грейс кивает.
– Ты пожелала, чтобы она была с нами, как раньше?
– Понимаю, это глупо. – Она прикладывает ладонь ко рту.
– Нет, ты не поверишь, Грейси, сколько раз я желала того же самого.
– Это ведь неправильно, это несправедливо – да, мама? И столько было крови.
– Она была лучше всех. Не понимаю, почему ее постигла такая судьба. Правда не понимаю.
– И мы ничего не слышали, а вдруг кто-нибудь ворвался бы сюда, пока мы спали или пока я в школе, и напал на тебя? – Грейс дрожит, страх, который она так старательно скрывала, вырывается наружу. – Гораздо лучше, если бы у нас в доме был мужчина, правда? Чтобы защищал нас от плохих людей.
– Я смогу сама защитить тебя, Грейси, честное слово. Ни один мужчина не способен на то, что я могу сделать ради тебя.
– Но ты же просто те-о-отя, – всхлипывает девочка.
– Нет, я женщина, и ни один мужчина не будет сражаться за тебя отчаяннее, чем я.
– Не хочу идти в суд, где будут все и… и этот плохой человек будет смотреть на меня.
– Все пройдет очень быстро, Грейси, тебе просто надо сказать правду. Точно объясни, что ты видела, и мы уйдем домой и больше про это никогда не вспомним. Нет ответов правильных и неправильных, просто скажи правду.
– Его повесят, да?
– Если докажут, что это сделал он… возможно… не знаю… иногда люди получают помилование. Это не твоя забота, Грейси, ты просто должна быть честной.
– Буду, обязательно.
– Знаю, что будешь. – Дайана целует Грейс в черные волосы до тех пор, пока девочка не успокаивается.
11. Коу йо тобан
– Сволочь, чтоб тебя! – Махмуд изо всех сил вдавливает большой палец в кнопку рядом с дверью, отчего в коридоре раздается звон.
Надзиратель рывком распахивает люк и наклоняется, уставившись в лицо Махмуду, стоящему по другую сторону двери.
– На порку напрашиваешься, да?
– Я уже два раза прошу принести мне воды, ты хочешь человека с ума свести, скотина?
– Да ты сам не знаешь, чего хочешь. Я думал принести тебе чертовой воды, а теперь, даже если сдохнешь от жажды, мне плевать.
Махмуд снова жмет кнопку звонка, и надзиратель затыкает ухо пальцем:
– Все это я доложу начальнику тюрьмы, можешь не сомневаться, и он скажет, что сделать, чтобы вбить хоть немного ума в твою башку.
– Попробуй только тронь меня своими грязными лапами, и я вас всех поубиваю. Я что тебе, раб?
– Еще и угрозы? Отлично, приятель, об этом начальник тоже обязательно узнает.
Махмуд быстро жмет и отпускает кнопку – звонок, пауза, звонок, пауза, – пока надзиратель не перестает шевелить губами и не захлопывает окошко.
– Да пошел ты и твоя вера, – кричит Махмуд ему вслед.
«Ну ты и псих, вон как разошелся, – упрекает его внутренний голос. – И чего ты этим добиваешься?» Он безмолвно возражает: «Проявляю гордость, добиваюсь мести», а потом тяжело садится на койку и роняет голову в ладони. И тут же рывком встает, становится лицом к Мекке, ставит ступни вместе и кладет ладони на живот на уровне пупка. Перед началом молитвы ему требуется минута, чтобы очистить разум от всех сдерживаемых внутри мыслей и чувств, которые давят на него, а потом он делает глубокий вдох и начинает. Аллаху Акбар. Закрывая глаза, успокаивая дыхание и касаясь лбом холодного бетона, он медленно уносится мыслями прочь из тюрьмы.
После салята Махмуду становится немного легче, но от одного чувства ему никак не удается отделаться – необо-снованной, но острой злости на Лору. Он уже четыре дня не удосуживался махать в окно и ждет, когда приближается и проходит обычное время их краткого общения, угрюмо желая, чтобы она чувствовала себя такой же несчастной, как он. Он понимает, что ведет себя неправильно, по-детски, но не может притворяться, будто все в порядке и она ничем его не обидела. Она уже потратила впустую два года его жизни, держа его при себе, как старую псину, и вот теперь он взаперти только потому, что эти белые шайаадиин, черти, ненавидят, что ему досталась одна из них. Ведь к этому все и сводится, разве не так? Он забрал у них одну из их женщин, и за это они наказывают его. «Черные отнимают у нас работу и женщин» – так пишут во всех газетах и говорят в лицо, если осмеливаются. Считают, что ты не имеешь никакого права зарабатывать или жениться на ком хочешь. Сомалийцы пытались предостеречь его, но он был слишком гордым и глупым, чтобы прислушаться. Эти девчонки тебя предадут. Они с любым готовы связаться, если приглянется им. Заставят твоих детей любого называть папой, а может, просто бросят их дома без присмотра. Теперь он не в силах смотреть Лоре в глаза, она сразу поймет, о чем он думает, она всегда видела его насквозь.
Он думал, что это просто игра, как кошка играет с мышами, заходил следом за девчонками в бары и выходил, улыбался, когда они удирали и хихикали: «Мне не разрешают разговаривать с черными». Черные чулки, красные губы, глаза обведены темным, высокие каблуки – его голова каждый чертов раз сама поворачивалась вслед за ними. Их слова говорили «нет», но глаза-то соглашались «да», так что он прибавлял шагу и думал, что уж следующая-то наверняка, следующая точно. Цветные девчонки так на него не действовали, с ними было слишком легко. «Ты же в такую даль притащился не ради юбки, точь-в-точь как твоя мамаша, оставшаяся дома» – так говорили вестиндийцы. Черные женщины знали, что им отказывают, и злились.