– Что это значит?
Солиситор негромко вздыхает и подпирает голову ладонью. Махмуд впервые замечает у него на пальце золотое обручальное кольцо; он не может представить этого человека с женщиной – ему бы еще плащ и клыки, и был бы вылитый Дракула.
– Это значит, что у нас нет возможности доказать вашу невиновность, но аналогично и у обвинения нет явных доказательств вашей вины.
Махмуд трет ладонями щеки и размышляет. Они сидят в противоположных концах его койки в камере. Кончается июнь, стоит жара, он сильно потеет, и застоялая вонь в камере, смешиваясь с его собственным запахом, смущает его. Перед приходом солиситора он навел у себя порядок впервые за долгое время неряшливости, но в лучах света, заглядывающего в окно, все равно пыль стоит столбом.
– Неужели никто не сказал, что видел меня в кино?
– Да, билетер, но он не помнит, в какое именно время вы ушли.
– И эти мерзавцы на Дэвис-стрит говорят, что я вернулся позже, чем сказал сам.
– Правильно.
– И мать Лоры говорит, что видела меня в восемь вечера.
Солиситор не удосуживается ответить, только кивает вытянутой головой.
– Так вы считаете, что у полиции на меня ничего нет?
– Этого я не утверждал, однако речь идет о косвенных, обстоятельственных доказательствах, то есть тех, которые можно истолковать по-разному в зависимости от того, какой смысл в них вкладывается.
– Вроде тех старых ботинок, на которых нашли кровь?
– Именно.
– И они не обнаружили ни отпечатков пальцев, ни оружия, ни денег – ничего, чтобы сказать, что это сделал я?
– Совершенно верно, мистер Маттан.
– Тогда почему же я до сих пор сижу здесь?
– Потому что им удалось найти свидетелей, указавших на ваше пребывание возле места преступления в то время, когда оно предположительно было совершено, а это не шутки.
– Но ведь они врут, как я могу находиться в двух местах одновременно? Разделиться надвое? Глупо.
– Ну что ж, вот это и будет выяснять суд.
– Нет никакого смысла в суде, если люди врут, – негромко говорит Махмуд, почесывая жесткую щетину на подбородке.
– Это называется «лжесвидетельствование», и оно само по себе считается преступлением.
– Лора видела меня тем вечером.
– Да, но против вас использовали показания ее матери, потому что вы утверждали, что сразу из кино направились домой, в то время как миссис Уотсон – прошу прощения, миссис Уильямс, – заявила, что вы заходили и спрашивали, не нужны ли ей сигареты, поскольку вы как раз собирались в лавку. Вы тоже поместили себя сразу в два места, мистер Маттан.
– Я даже не помню, спрашиваю у нее или нет, такой был обычный вечер для меня. Вы что, помните все разговоры, которые ведете? Каждый раз смотрите время, когда приходите домой? Если вы об этом забываете, это еще не значит, что вы убийца.
– Не значит, но это создает осложнения для защиты на суде по делу об убийстве, мистер Маттан. Мы можем оперировать лишь теми доказательствами и показаниями, которыми располагаем. Вы больше ничего не хотите мне сказать? То, что вы упустили или… – он поднимает бровь, – …только что вспомнили?
Махмуд рывком поворачивается к нему:
– Вы думаете, это сделал я? Ха! Мой солиситор считает меня виновным! Очень смешно!
Дракула встает, раздраженный тем, что над ним смеются.
– Я ни в коем случае не считаю вас виновным, мистер Маттан, я считаю, что доводы против вас в самом деле неубедительны, однако они мало-помалу обретают вес и силу. Рассказав мне как можно более подробно о своих передвижениях, вы поможете мне найти доказательства, чтобы добиться оправдания. Но я не могу помочь вам, если вы решили наделать глупостей себе во вред.
Махмуд раздраженно разводит руками:
– Я говорю вам то, что вам надо знать. Я не какой-нибудь парень из Голливуда, я просто иду домой и сплю. Я никогда не учусь в школе, как вы, но, если я убиваю женщину и краду целую сотню фунтов, думаете, мне не хватит мозгов уплыть следующим кораблем и больше не возвращаться? – Он качает головой. – Ничего вы не понимаете.
– Ну, в таком случае не стану больше отнимать ваше драгоценное время, мистер Маттан. – Он берет портфель и широкополую шляпу и неподвижно застывает у двери спиной к Махмуду, ожидая, когда охранник выпустит его.
Они пытаются свести его с ума, Махмуд это понимает, так они и действуют, так они упекли убийцу Шея в психушку черт знает в какой глуши, хоть он и был в здравом уме, когда нажимал спусковой крючок. Как только ты спятишь, они празднуют победу. Порой ему кажется, что он уже наполовину безумен, что не может дышать, будто у него в легких густой черный дым, и он вот-вот упадет.
А он из тех людей, кому надо ходить, причем постоянно, он же ни минуты не сидел спокойно с тех пор, как выучился стоять на ногах. Черт возьми, да он всю Африку пешком прошел. Неподвижность – вот что его измотало. Всего несколько месяцев назад, в конце января, он сел на поезд до Лондона и пешком прошел от Паддингтона до набережной Вест-Индии и обратно просто так, ради удовольствия и перемены обстановки, только чтобы вспомнить, что это тело принадлежит ему и он может делать с ним что захочет, может настоять, и оно выполнит его приказы, подобно дорогой машине. А теперь его мышцы кажутся дряблыми, спина болит от постоянного лежания, кожа насыщенного темного оттенка выцвела, стала тускло-коричневой от недостатка солнечного света. Он не хочет, чтобы Лора, а тем более дети видели его таким – с пыльными волосами, потрепанного, похожего на сломанный манекен из магазина.
Снаружи выглянуло солнце, камера озарилась грязновато-желтым светом от его жирных, широких лучей, вливающихся в окно. Махмуд стаскивает толстый серый пиджак и в одном жилете и брюках садится на койку, скрестив ноги. В этом положении он сидит так долго, что немеют ягодицы и ступни, но он думает, думает изо всех сил и не желает прерывать цепочку мыслей. Ему надо найти выход из этой ловушки. Не слишком ли поздно будет сообщить им еще что-нибудь? Вроде: «Ну, вообще-то я заходил к Лоре перед тем, как вернулся домой» и «Да, я ходил на Бьют-стрит в ту неделю, когда убили эту женщину». А поможет ли это теперь хоть чем-нибудь? Или они просто обрадуются: «Ха, теперь-то у нас есть доказательства, что ты лжец!» Он застрял на крошечном островке своей лжи и не может покинуть его, потому что вокруг море, кишащее акулами. Значит, так тому и быть, он просто пойдет напролом и будет уповать на Всевидящего и Всезнающего. Когда Берлин приходил в прошлый раз, он сказал, что со следующего новолуния начинается Рамадан, и теперь Махмуд стучит себя по виску, чтобы не забыть поглядеть на луну, когда зайдет солнце. Он начнет поститься, в нынешнее мертвое время это будет правильно; за что он благодарен этим мерзавцам, так это за то, что отгородили его от всего этого бельво, к которому он так привык, – от спиртного, музыки, попоек, азартных игр, женщин, от пяти столпов его прежней жизни. Он сможет приступить к искуплению некоторых былых грехов прямо здесь, в стерильной утробе тюрьмы.
Ночь наступает слишком поздно, солнце дразнит его, окрашивая небо во всевозможные цвета, прежде чем устает и наконец крадучись скрывается за горизонтом. Махмуду приходится тянуть и выворачивать шею, прежде чем он замечает луну, прячущуюся за грядой медленно плывущих облаков. Когда они рассеиваются, он видит целиком серый диск, большой и рябой, устраивающийся на ночлег. Луна полная, значит, Рамадан начнется завтра. Хорошо, что ему будет чем занять разум, для этого сгодится даже голод.
Небо сегодня уродливое, в нем полно газов и дыма. Ночные небеса в Харгейсе наводят на мысли о Боге, а здесь они земные и суетные, загрязненные людьми, их бесчисленными дымовыми трубами и яркими огнями. Ему удается разглядеть одно созвездие, сомалийское название которого кануло в глубины памяти, а английского он никогда и не знал. В Харгейсе, где закат означает истинное наступление темноты, можно следить за медленным движением звезд и планет, которые поблескивают и тянут в бездонное переменчивое море с береговыми линиями оттенков пурпура, индиго и черного. Ночными небесами Бог напоминает, как ты мал и ничтожен, и ясно говорит с тобой, его гнев и утешения осязаемы в дождях, которые он посылает или в которых отказывает, в рождениях и смертях, которыми распоряжается, в высокой податливой траве, которую он дарует или иссушает, в земле, которую рассекает трещинами. Миазмы над тюрьмой и Кардиффом душили веру Махмуда, отделяли его от Бога. Он наполнился самодовольством, начал хорохориться, теряя драгоценные дни и напрочь забыв, что его жизнь ничего не значит и что она так же хрупка, как ветка под ногой. Ему надо проявить смирение, кивает себе Махмуд, теперь-то он ясно видит мудрость Божию. Возвращаясь на койку, он выражает намерение поститься со следующего дня, пользуясь арабским выражением «ва бисауми гхадинн навайту мин шахри Рамадан», которому мать научила его в детстве, и подражая ее напевным интонациям.
Махмуд ложится на бок, пристроив голову на вялый бицепс, и думает о том, как бы побрить голову целиком, начать с чистого листа, как делают паломники после хаджа, сбривая вместе с волосами грехи прежней жизни. Но как он при этом будет выглядеть со своим широким лицом и маленькими торчащими ушами? Со всеми шрамами и шишками, которые раньше скрывались под волосами? Что подумают присяжные, белые присяжные, уже заранее готовые ненавидеть его, если у него даже волос не будет, чтобы хоть немного сгладить впечатление? Они подумают не о хадже или очищении – нет, его сочтут безумцем или закоренелым преступником, буйным дикарем, которого обязательно надо наказать по закону. Так рисковать он не может; утром он подровняет свои пружинистые волосы сзади и по бокам и начнет собираться с силами.
Утром Махмуд первым же делом встает в очередь, но в ней, в одном из немногих мест, где заключенные могут собраться и поговорить свободно, полно людей с короткими стрижками, которые они подравнивают раз в неделю. Голод терпеть можно, жажду уже труднее, во рту все кажется липким и затхлым. Правда, другие составляющие поста – не сквернословить, не курить, не терять самообладания, не допускать сексуальных мыслей о Лоре – выдержать ему будет еще тяжелее, чем физические лишения. Он вернется в камеру и начнет читать Коран с самой первой строчки: «Во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного!» Попробует полностью погрузиться в поэзию и ритм священной книги и отгородиться от прочих мыслей.