Проходит час с лишним, прежде чем молчаливый Махмуд, шаркая ногами, оказывается в голове очереди и занимает кресло парикмахера, рядом с которым валяется жалкая кучка волос; хорошо еще, кресло парикмахер обмахивает полотенцем. Они приветствуют друг друга короткими кивками, затем Махмуд окидывает парикмахера внимательным взглядом. Очень смуглый, с волнистыми волосами, вероятно, киприот или грек, чуть за сорок, с округлым животом под рубашкой в голубую полоску и кольцами чуть ли не на каждом волосатом пальце; от его одежды исходит тот же резкий растительный запах, что и от парикмахера, к которому Махмуд ходил раньше на Бьют-стрит. Махмуд закрывает глаза, а парикмахер без колебаний принимается водить металлическим гребнем по его сильно отросшим и спутанным волосам, укладывая их так и этак в поисках естественного положения и вида. Гребень царапает и тянет кожу, но в том, как парикмахер берет его за подбородок теплой, чуть влажной ладонью, есть что-то утешительное. Это доброжелательное, отцовское прикосновение помогает Махмуду представить себя в реальной жизни, сидящим в кожаном кресле парикмахера на Бьют-стрит под скрипучую и скорбную греческую песню о любви, льющуюся из проигрывателя. Махмуд слышит лязг ножниц, потом волосы начинают падать с его головы, задевая нос и щеки. Он не открывает глаз, предоставляя парикмахеру делать с его волосами все, что ему вздумается. Тот проводит машинкой вверх по его шее и вокруг ушей. Неужели он, Махмуд, всерьез считал, будто стрижка что-то изменит? Если эти люди собираются повесить невиновного, тут уже ничего не поделаешь. Мазок помады, и ритуал закончен, хлопок по плечу означает, что пора освобождать место новому заключенному.
Махмуд поднимает ладонь к голове, из тщеславия желая проверить, гладко ли парикмахер подстриг его, но тот перехватывает его руку и сипло рявкает: «Не трожь!» Пряча улыбку, Махмуд понимает его гордость и опускает руку, не сопротивляясь. Да, он определенно чувствует себя лучше, чище, легче и ближе к прежнему себе. Поправив воротник формы, он направляется к двери.
– Твой приятель в больничке.
Махмуд оборачивается, проверяя, точно ли эти слова адресованы ему.
– Да, твоего приятеля Арчи забрали в изолятор.
Белобрысый мальчишка, который чуть в обморок не упал, когда казнили Сингха. Дикки. Стоит возле выхода, словно поджидает его.
– Это ты мне говоришь?
Дикки кивает.
– А почему мне? У меня с Арчи ничего нет.
– Потому что ты можешь стать следующим. – Он настороженно озирается.
– Не понимаю, о чем ты толкуешь, парень. – Махмуд почти смеется.
– Его порезали, потому что он маньяк, ну да, он насиловал девчонок по всей стране, а теперь прошел слух, вот ребята и порезали его, чтобы проучить. – Дикки проводит линию от левого уха до правого через рот, а не по шее.
– Я ни одной девчонки не обидел. – Махмуд строит кислую гримасу. – Меня-то зачем сюда приплели?
– Затем, что услышали, будто ты убил старую калеку в ее лавке. Ведь было же, правда? Такого они не прощают.
– Что? Тебя послали проверить? – кричит Махмуд. – Так скажи им, что никакой женщины я не убивал, а попробуют только тронуть – тогда меня повесят за них.
Дикки вскидывает обе руки:
– Я только предупредил, просто предупредил по-дружески. Помочь тебе хотел.
– Передай им, что я невиновен. Я невиновен. Невиновен! – С каждым повтором он тычет пальцем себе в сердце.
Дикки пожимает плечами, торопясь закончить разговор:
– Ну, если ты так говоришь…
– Да, так я и говорю, слышишь? Так я говорю! – орет ему в лицо Махмуд.
– Позови моего солиситора сейчас же! Ты слышишь! Хочу говорить с ним прямо сейчас! – Махмуд кричит, колотит в дверь и с неутомимостью автомата жмет кнопку звонка.
Он старался держаться. Делал глубокие вдохи, ходил туда-сюда по камере, брался за Коран, хватался за голову, но это уж чересчур. Эти люди слишком много отняли у него. Его свободу, его достоинство, его невиновность, и вот теперь с его добрым именем покончено, его ставят в один ряд с такими, как Арчи, низшим из низших. Он был излишне покладистым, его по ошибке приняли за человека, с которым можно обращаться как вздумается. Если бы в нем осталась хотя бы толика мужской силы, он разнес бы эту дверь, развалил бы камеру по кирпичу, рычал и метался.
– Гребаные вы ублюдки, пидорасы сраные, я вас поубиваю. – Махмуд стаскивает на пол тощий вонючий матрас, доставивший ему столько бессонных ночей, и топчет его ногами. Швыряет хлеб с молоком, которые оставил, чтобы поесть после завершения поста; они шлепаются об стену, молоко растекается по синей краске. Ударившись головой о прутья решетки, он снова бросается к двери, кидается на нее всем весом, не боясь переломать при этом кости.
– Вам со мной не покончить, понятно? Мияад и фахантай хада? Теперь понятно вам? Да хоть на каком языке скажу, если хотите!
Шатающийся от боли, но готовый к новой атаке Махмуд вдруг с изумлением видит, что дверь камеры распахивается и входит целая толпа надзирателей вместе с врачом, и один из вошедших несет какой-то широкий ремень. Их дубинки наготове, Махмуд отступает, запрыгивает на железный каркас койки, его взгляд перескакивает с одного надзирателя на другого. Один делает выпад вперед, стаскивает его на пол, упирается коленом в грудь, а потом все бросаются на него толпой. Удерживая его за руки, за ноги и за голову, на него надевают ту самую штуку из толстой кожи. Только заметив, что одно из его запястий крепко прижато к талии, он понимает, что это нечто вроде смирительной рубашки, какие он видел в кино. Он отбивается свободной рукой, но ее заламывают так резко, что он визжит от боли, и они, улучив момент, пристегивают и вторую руку. Его ставят на ноги, надзиратель захватывает его рукой за шею, толкает, и Махмуд летит вперед, а потом его выволакивают из камеры в темный коридор и тащат за угол.
– Хоойо! Ааббо! – зовет он, как будто мать или отец могут помочь ему сейчас, голова быстро становится легкой, чужая рука сильнее сдавливает шею.
– Давайте его сюда, – распоряжается врач, отступив в сторону, и Махмуда бросают в другую камеру, ударив головой о дверной косяк. – Осторожнее, хорошо? Оставьте его теперь, ему, пожалуй, понадобится провести здесь всю ночь, только тогда он придет в себя. – Махмуд слышит, как голос врача удаляется, потом хлопает дверь.
Его глаза закрыты, горло постепенно перестает болезненно пульсировать, но он жадно дышит, боясь, как бы за ним не вернулись и не начали снова душить. Хочется вытереть лоб, но руки не двигаются, он лежит на спине, а руки вытянуты прямо и неподвижно, и ремень перехватывает живот так туго, что к горлу подкатывает желчь.
Открыв глаза, первое, что он замечает, – стены камеры, обшитые чем-то вроде серых матрасов на высоту больше его роста. Он снова закрывает глаза, думая, что это, может, у него что-то со зрением от удара в голову, но когда открывает их в следующий раз, то видит, что матрасы никуда не делись. Кое-где на них видны бурые и красные пятна в бледных кругах, будто кто-то пытался оттереть их дочиста.
– Вот теперь тебя добили, – шепчет Махмуд. – Взяли тебя в рабство, связали и свели с ума. Маттан мертв.
– Он где-то там, – смеется надзиратель, отпирая дверь.
– А, ясно.
Прячась за дверью, Махмуд смотрит из сумрака незнакомого угла знакомой камеры, как в поле его зрения возникают два начищенных до блеска ботинка.
– Мистер Маттан?..
Махмуд не отзывается. Ему больше нечего сказать им.
Солиситор делает еще шаг в камеру, ступая почти на цыпочках. Дверь наконец закрывается, и вошедший видит заключенного, который сидит на корточках там, где его не видит стражник.
– Вот вы где! – говорит солиситор, словно Махмуд – ребенок, затеявший игру.
Он ждет, когда Махмуд поднимется, отряхнется и пожмет ему руку, но тот не двигается с места и глядит в пол.
– Мне сообщили, что вчера с вами случился некий срыв. Очень надеюсь, что сейчас вы… немного оправились. Врач сказал мне, что наиболее вероятная причина – необычно продолжительное время, которое вам пришлось провести в ожидании суда. Вполне понятно, что ваши нервы на пределе, мистер Маттан, но я пришел наконец-то с хорошими вестями. Начало вашего процесса назначено на 21 июля, на выездной сессии в Суонси. День начала боевых действий наступает!
Махмуд молчит, не сводя глаз с округлых мысков выданных в тюрьме ботинок.
– Вижу, у вас на щеке ссадина. Следует ли мне задать вопрос по этому поводу начальнику тюрьмы? Или нет?
Солиситор водит большим пальцем по полю фетровой шляпы, которую держит в руках, и ждет хоть какого-нибудь ответа. Но напрасно. Поискав взглядом, куда бы сесть, устраиваться на незаправленной койке он не решается.
Он переступает с ноги на ногу, выпрямляется и продолжает более твердым тоном:
– Нападать на охранников в самом деле не годится, мистер Маттан. Человек в вашем положении – в сущности, не кто иной, как подопечный государства, и вы, оскорбляя действием и словами свою охрану, подвергаете оскорблениям само государство. Спокойным и достойным поведением вы добьетесь гораздо большего. Мы с мистером Рис-Робертсом подготовили для вас крепкую линию защиты, а обвинение сумело разве что кое-как собрать беспорядочные сплетни и предположения. Я был бы признателен, если бы вы тверже верили в наши способности. Вам также было бы полезно чаще дышать свежим воздухом, хорошо питаться, высыпаться и укреплять свой боевой дух перед процессом… – он взглядывает на свои часы, – …до которого осталось менее девяти дней.
Махмуд свешивает голову между поднятыми коленями.
– Вы видитесь с женой и сыновьями? Может быть, эти встречи обеспечат вам необходимую поддержку? Нет ничего лучше милых лиц наших близких, чтобы напомнить нам, что в этом мире мы отнюдь не одиноки.
Солиситор подозрительно принюхивается и украдкой бросает взгляд на ночной горшок под койкой.
– Ну надо же! Вы этим утром даже горшок не вынесли. Да что это с вами? Если вы считаете, что все эти выходки приведут к тому, что вас признают невменяемым, лучше подумайте как следует, Маттан. Вы прошли комиссию, и точка. Вы предстанете перед судом, и присяжные будут решать, виновны вы или нет, в зависимости от доводов и свидетельств. Будь что будет.