Уважаемые присяжные, версия обвинения представляет собой лишь подозрения и только подозрения; подозрения, вызванные тем, что этот глупый человек нагромождал одну ложь на другую, причем глупую ложь. Ни разу, уважаемые присяжные, я, представляя вам версию защиты, не опирался на какие-либо из его слов. Я опирался лишь на показания свидетелей, которых представило обвинение, чтобы добиться для него обвинительного приговора, и эти показания громче любых слов, которые мог высказать он сам, доказали, что он невиновен в этом преступлении, уважаемые присяжные. Невозможно находиться в двух местах одновременно. Он просто не мог преодолеть такое расстояние, сделать все, что якобы сделал, избавиться от денег, одежды и орудия преступления, а также пройти пешком более двух миль всего за тридцать пять минут.
Кто же в таком случае убил мисс Волацки? Уважаемые присяжные, в этом деле есть одно обстоятельство, которое до сих пор так и не было рассмотрено. Некий мужчина вошел в лавку мисс Волацки, мужчина, который не является заключенным Маттаном, мужчина, который носил усы, и никто не видел, как он вышел. Был ли он убийцей, с которым мисс Волацки закрылась тем вечером, в результате чего лишилась жизни? Вот кто убийца, уважаемые присяжные, а не человек вон там… (указывает). Оправдайте его.
Присяжные удалились на совещание в 14:36 и вернулись в зал суда в 16:10.
14. Афар йо тобан
Секретарь выездной сессии: Старшина присяжных, вы согласовали свой вердикт?
Старшина присяжных: Да, согласовали.
Секретарь: Глядя в лицо подсудимому, заявите, виновен он в убийстве или не виновен.
Старшина (поворачиваясь к подсудимому): Виновен.
Секретарь: И это вердикт всех присяжных, сэр?
Старшина: Да, сэр.
Секретарь: Махмуд Хуссейн Маттан, присяжные признали вас виновным в убийстве. Хотите ли вы назвать какую-либо причину, по которой смертный приговор не должен быть вынесен вам в предписанной законом форме?
(Подсудимый не отвечает.)
Судья (надевая на голову черную шапочку): Махмуд Хуссейн Маттан, согласно приговору данного суда, вас доставят отсюда в соответствующую закону тюрьму, а оттуда к месту казни, где подвергнут смерти через повешение, после чего ваше тело будет предано земле на территории тюрьмы, где вы содержались перед казнью. И да помилует Господь вашу душу.
Капеллан: Аминь.
15. Шан йо тобан
Махмуд своими ногами дошел до новой камеры, камеры приговоренных, как называли ее надзиратели. Через разные запирающиеся двери, вверх по лестницам и снова вниз, по лязгающим мостикам и тихим коридорам, под конвоем, в наручниках, следом за врачом, он наконец достиг изолированного помещения, в котором последним содержался Аджит Сингх.
Тупо следуя за сопровождающими, мысленно он все еще в суде, который возвращается к нему вспышками: Лора всхлипывает на галерее, пока он покидает скамью подсудимых, полное оцепенение, с которым он выслушал приговор, забавный черный лоскут поверх седого парика судьи, пока он зачитывал приговор, похлопывание по плечу тюремного стражника, который снова надел на него наручники. Долгий обратный путь из Суонси в черном фургоне; лес, через который они проезжали, такой густой, что мог бы спрятать беглеца; старые деревни с серыми церквушками, приземистыми пабами и краснощекой ребятней, играющей на улицах; яркие рекламы ярмарок и увеселительных лодочных прогулок, бледные тела, растянувшиеся в Александра-Гарденс. Он бесстрастно смотрел на все это, пока они не приблизились к докам и он не увидел металлически поблескивающее, манящее его море, а потом они свернули прямо на Бьют-стрит, проехали мимо пустой лавки убитой женщины, мимо ночлежки, где он жил, мимо его пристройки, мимо его парикмахера, мимо его лавки с пряностями, мимо его ломбарда, мимо компании игроков, в том числе Исмаила, на углу Анджелина-стрит. И тут его сердце треснуло.
Махмуд все еще в костюме, в котором был на суде, – коричневом, в тонкую полоску; он оказался наименее мятым в куче принесенных из ломбарда. Надзиратель снимает с него наручники и отвечает на вопросы начальника и врача, а Махмуд осматривает свою новую конуру. Она просторнее предыдущей камеры, в ней есть стол и два стула под забранным решеткой и сеткой окном, а еще – высокий шкаф у стены напротив кровати. Он направляется к койке, решив броситься на нее, зарыться в нее, но надзиратель хватает его за руку:
– Погоди-ка минутку, сначала тебе надо переодеться в форму.
Махмуд стряхивает его руку и молча продолжает идти к койке.
– Ну вот, опять он за свое, – вздыхает надзиратель.
– Вам следует проявлять твердость, Коллинз, беспорядков допускать нельзя, особенно в этой части тюрьмы. – Рослый, седовласый начальник поворачивается от двери, чтобы понаблюдать.
– Давай, Маттан, будь паинькой и надень эти брюки и рубашку.
Махмуд некоторое время держит одежду в руках, потом бросает ее на пол.
– Я буду паинькой и останусь в костюме.
– Надзиратели! – решительно распоряжается начальник.
Первый надзиратель хватается за пиджак Махмуда и стаскивает с его плеч.
– Не заставляй раздевать тебя, Маттан.
Врач сторонится, чтобы еще двое надзирателей вступили в борьбу, молча отбивающегося Маттана ставят на колени, и в шесть рук сдирают с него пиджак и рвут пуговицы с белой рубашки. Когда один из надзирателей начинает дергать его ремень и брюки, Махмуд видит перед своим лицом чужую ногу и кусает за нее. «По ее показаниям вы бы не повесили и собаку». Собака должна кусаться. Собака, которую повесят, имеет право укусить. Он вспоминает, как врач восхищался его великолепными зубами – теперь им нашлась работа, все глубже и глубже вонзаться в темно-синюю шерстяную ткань и тугую ляжку.
Надзиратель бьет Махмуда в висок дубинкой и отдергивает ногу.
– Он меня укусил, сэр. – Он проводит ладонью по темной ткани и нащупывает кровь.
Махмуд со смехом запахивает на груди разорванную рубашку. В глазах стоят слезы.
Начальник тюрьмы качает головой и жестом велит надзирателям отступить.
– Что скажете, доктор? Как следует поступить?
– Я считаю, что на время его следует оставить в этой одежде. У него явная эмоциональная неуравновешенность, и мы, настаивая на своем, сейчас мало чего добьемся. Пойдемте со мной, Коллинз, я осмотрю вашу ногу.
– Ладно, пусть так. Оллкотт и Уэсли, займите свои места и держите меня в курсе его поведения.
Они кашляют. Раскачиваются. Болтают. Курят. Рыгают и пердят. И не уходят. В начале вечера электрический свет немного приглушают, но они остаются. Махмуд отказывается от кормежки, которую они предлагают, и остается на койке, лицом к белым кирпичам, а в животе у него жалобно ноет и канючит. В десять часов дверь камеры открывается, но вместо того, чтобы убраться из нее, надзиратели меняются с новой парой. Махмуд бросает взгляд через плечо, пока они здороваются, и сразу отворачивается, ни с кем не встретившись глазами.
Если они решили помучить его, то нашли наилучший способ; успешнее любой физической боли, которую они могли бы причинить, невозможность уединиться вызывает у Махмуда желание содрать с себя кожу, вылезти из нее. Утром этот мерзавец солиситор разочаровал его, и этим он займется в первую очередь. Если к нему так относятся, ничто не помешает ему отнять у себя гребаную жизнь.
Ему хочется поубивать их всех: мать Лоры, для которой он «этот человек», Дока Мэдисона, с его бредом про «гипноз», лживого плотника-ямайца, и эту ведьму, Мэй Грей, с ее бесчестной ложью из алчности. И хуже всех, всех до единого, этот барристер. Краснорожий, брюхастый, напыщенный сукин сын с болтовней о «дикарях», будто речь о каком-то кино с джунглями. «Ребяческая ложь», «глупый человек», «дитя природы» – как у него только язык повернулся сказать такое? Да еще рассуждать про грустные глаза?
Где же Бог? Где Бог, на которого он потратил столько молитв и поклонов? Справедливейший, самый беспристрастный и милосердный? Почему он так упорно молчит? Что это еще за испытание? Неужели Бог допустит, чтобы его умертвили эти дикари, эти каннибалы? Которые пытались откормить его на убой. Эта черная шапочка, эта черная мантия со складками, будто крылья, острые серые губы, прямо как злая говорящая птица. Ваак, забытый бог-ворон сомалийцев, ожил, чтобы вырвать ему сердце, и молитвы, обращенные к Аллаху, вонзаются как стрелы в его ожесточенную, гордую плоть.
Урок. Его история прямо создана для ушей юнцов, сошедших со своего первого корабля. Махмуд уже в прошедшем времени. Предостережение. Не женитесь на них. Не живите с чужаками. Не крадите у нас. Помните, что с ним стало? Старожилы втайне рады, что теперь могут пугать необстрелянных мальчишек его призраком.
– Итак, что осталось?
– Мы подаем апелляцию, мистер Маттан.
– Кому?
– Уголовному апелляционному суду.
– И что они сделают?
– Они могут потребовать пересмотра дела или даже аннулировать ваш приговор.
– Аннулировать? Что значит «аннулировать»?
Солиситор быстро моргает, вертит в руках колпачок своей черной ручки:
– Это значит объявить недействительным, дать обратную силу… отменить. Вы понимаете?
– Да. Просто говорите со мной на простом английском. Адвокатский английский мне надоел. Вы знаете, что в моей камере два надзирателя находятся всегда, днем и ночью? И что всю ночь горит свет?
– К сожалению, таковы правила для всех приговоренных. Ничего личного, так делается не только в Кардиффе.
– Но это меня с ума сводит! Чего они от меня хотят?
– Это в ваших же интересах, чтобы вы не причинили себе вреда.
– Вреда? Меня собираются убить через три недели, от какого еще вреда меня оберегают? – Махмуд хлопает ладонью по столу, несильно, но достаточно громко, чтобы солиситор подскочил на стуле.
– С этим абсолютно ничего не можем поделать ни я, ни вы, так что давайте продуктивнее воспользуемся нашим временем, чтобы составить план апелляции и рассмотреть наши ограниченные возможности.