– Я отправлю сообщение в полицейский участок, но…
– Но что?
– Не возлагай больших надежд на то, что от этого хоть что-нибудь изменится.
Махмуд отметает это предположение:
– Знаю. Какая бы ложь или истина ни исходила от полиции Кардиффа, уже слишком поздно, чтобы она помогла или навредила мне. Приведите его сюда, и я расскажу ему то, что я хочу, чтобы он услышал.
Детектив Пауэлл приходит на той же неделе, в половине одиннадцатого утра. Его неуклюжее тело слишком велико для камеры, краснощекое лицо влажно блестит под фетровой шляпой, с черного макинтоша стекают на пол дождевые капли. Он приветствует надзирателей, как давних друзей, заводит с Уилкинсоном разговор о летних дождях и лишь потом замечает присутствие Махмуда. Прищурив глаза и опустив по бокам прямые как палки руки, он начинает:
– Ты посылал за мной, Маттан?
Махмуд садится, глядя на него сверху вниз со спокойным, ничем не скованным презрением:
– Правильно.
– Дайте-ка я заберу ваш плащ, пока нам не пришлось вытирать здесь пол, – вмешивается Перкинс и тянется к плечам детектива.
– Кто сказал, что тюремные надзиратели в Министерстве внутренних дел навроде официанток? Не я, – смеется Пауэлл, стряхивает с плеч плащ, и Перкинс вешает его в шкаф.
Ему хватает наглости смеяться в моей камере, думает Махмуд, глядя, как Пауэлл словно складывается всем телом, садясь напротив него, его колени потрескивают, он медленно придвигает зад к спинке стула.
– Найдется ли спорт более мстительный к старикам, чем регби? – спрашивает он у Уилкинсона, который лишь улыбается в ответ.
– Пауэлл, – говорит Махмуд, завладевая его вниманием, – вы посадили меня сюда, но вам уже слишком поздно вытаскивать меня отсюда, понимаете? А теперь, при этих двух людях в качестве моих свидетелей, – он указывает на Перкинса и Уилкинсона, – выслушайте меня и запишите мои слова. Вы пишете мою историю не для моих сыновей и не для кого-нибудь еще, ясно?
– Я всего лишь смиренный слуга закона, я не могу поместить кого-либо туда, где ему не положено быть, мистер Маттан.
Махмуд впивается в него взглядом, рассматривает чуть ли не как под микроскопом, стараясь понять, действительно ли Пауэлл человеческое существо с кровью, текущей в его жилах. Тонкие красные сосудики сверху на его ноздрях и щеках вроде бы подтверждают это предположение, но какой человек способен так невозмутимо сидеть здесь, зная, что его ложь обрекла невиновного на смерть?
– Ладно, давай тогда начнем. Четверг, 26 августа 1952 года, – говорит Пауэлл и достает из кармана пиджака линованный блокнот.
– Я готов, – говорит Махмуд, кладет ладони на стол и делает глубокий вдох. – Если правительство устраивает, что убийца гуляет на свободе, а меня повесят ни за что, – удачи правительству, а я очень рад быть повешенным ни за что.
Пауэлл кривится, но продолжает писать, пока Махмуд не узнает, как ему кажется, написанные слова «ни за что».
– Не хочу больше ждать, хочу, чтобы меня повесили как можно скорее.
Пауэлл поднимает голову от блокнота и усмехается.
– Слишком много народу в Кардиффе знают про мое дело, что меня собираются повесить ни за что, и я уверен, скоро что-нибудь выяснится, но хочу, чтобы, если вы найдете убийцу после того, как меня повесят, его вообще не вешали. Удачи ему, кто он там такой, черный или белый. – «Проклятый английский», – думает Махмуд, сражаясь со словами. – Только одно: я рад, если меня вешают ни за что под британским флагом. Удачи ему, потому что я часто слышал, что британское правительство честное, но никогда не видел в моем деле честности, потому что никогда не видел никого в суде в Суонси или апелляционном суде, кто вмешался бы в мою пользу. Только одно, что касается меня, я черный, и никто не хочет вступиться за меня, потому что моя жизнь стоит дешево. Я первый человек, которого повесят ни за что в этой стране, и я не думаю, что кто-нибудь поверит в то, что я прямо сейчас говорю, но когда-нибудь, и скоро, вы в это поверите, потому что слишком много людей знают кое-что об этом деле, и, может, потом кто-нибудь заговорит. Допустим, была бы моя кожа белее, меня не вешают сегодня за это дело, потому что еще никого не вешали раньше за слово «если». Я никому не мешаю и не говорю ни слова лжи в своем деле. Я все время был прав.
Махмуд делает длинный глоток воды из эмалированной кружки.
– Эти ботинки были ношеные, когда я их купил. Я не собираюсь ручаться, была на них кровь или нет, но клянусь, что я не имею никакого отношения к убийству.
Пауэлл пишет медленно, его мясистые пальцы побелели у кончиков, которыми он стискивает ручку, когда она подрагивает в его тисках.
– Надеюсь от Бога, если я как-то связан с тем убийством, я никогда не был бы спасен, и, если я прав, надеюсь, мой Бог спасать меня. Это все.
Пауэлл вздыхает, кислым тоном бурчит что-то, кажется, «ломаный английский». Наконец он дописывает показания.
– Больше ничего? – уточняет он, пробегая взглядом записанное.
У Махмуда гудит в голове от мыслей. Так это Бог или Пауэлл посадил его сюда? Аллах или человек? Он не собирался наговорить так много и не хотел, чтобы ускорили повешение. А вдруг теперь так и будет?
– Ага, ничего.
– Тогда поставь свою подпись. – Он поворачивает блокнот и протягивает Махмуду ручку.
– Последний раз я пишу мое имя, – спокойно говорит Махмуд, выписывая буквы плавно и красиво, чтобы не выдать, как издерганы его нервы. – Идите сейчас, – велит он, не глядя на Пауэлла, закрывает блокнот вместе с ручкой и толкает его от себя по столу.
Пауэлл встает, отбрасывая тень на Махмуда, забирает плащ и молча покидает камеру.
Перкинс и Уилкинсон переглядываются и тяжело выдыхают.
Через несколько минут после ухода Пауэлла Махмуд вдруг в панике понимает, что у него есть что еще добавить к показаниям.
– Мистер Перкинс, у меня есть еще что сказать, вы запишете это для меня?
– Конечно. – В кармане его формы уже лежит блокнот и карандаш.
– Вы готовились?
– Мы обязаны на случай, если понадобится записать что-то важное, что ты скажешь или сделаешь.
– На случай, что я признаюсь в последнюю минуту, или что?
– Да, что-то вроде.
– Этого никогда не будет. Я иду умирать, говоря правду, как я сказал полицейскому.
– Понимаю.
– Ты первый на моей памяти, кто непоколебимо заявляет о своей невиновности, – говорит Уилкинсон, занимая свободный стул у стола. – Большинству под конец хочется излить душу.
– Не знаю, сколько времени это займет, но когда-нибудь они поймут, что повесили не того. Вот увидите. Ладно, мистер Перкинс, пишите…
– Секунду. Только подточу карандаш. – Он поворачивает карандаш, пока кончик графита не становится острым. – Готово.
Махмуд прочищает горло:
– Только одно я теряю в моем деле. Моим защищающим солиситорам и юристам говорили, что мне нечего сказать суду, но, если я выкладываю свои свидетельства перед присяжными, сейчас я бы здесь не был. Но нет ничего хорошего мне рассказывать вам, какие мои свидетельства, которые я не выложил перед судом, потому что уже слишком поздно.
Перкинс поднимает голову, ожидая, что Махмуд передумает и скажет, что это за свидетельства, о которых он не сообщил, но Махмуд переходит на другое.
– Но свидетельства, которые вы принимается от такого Гарольда Кавера, я могу сказать вам кое-что из его свидетельств, потому что он говорил из суда, что видел меня тем вечером у лавки убитой женщины, и еще говорит, что там было много людей, стоящих на улице, но вы можете спросить кого угодно из Кардиффа, какой была погода тем вечером, и никто бы стоять на улице не стал. А если бы много людей стояли на той улице, думаете, кто-то напал бы на ту женщину? Это не мои свидетельства, это я слышал, как Кавер сказал на суде в Суонси, и ваше дело, принимать это или нет. Вот и все. – Махмуд закуривает сигарету из пачки на столе. – Мой английский испортился. – Он улыбается, его рука слегка дрожит, он царапает подсохшую болячку на шее.
Перкинс перечитывает вслух его показания.
– Ты уверен, что не хочешь рассказать про то свидетельство, про которое промолчал раньше?
Это лишь оконфузит его сейчас, ничего он не добьется, объяснив, что все случилось отчасти потому, что он ходил повидаться с той русской и не хотел, чтобы об этом узнала Лора. Он качает головой.
– Зря время тратить.
– Как хочешь. – Перкинс поворачивается к Уилкинсону. – Покажем это начальнику тюрьмы, прежде чем отослать детективу Пауэллу?
– Думаю, так и надо сделать.
Приятное оцепенение, которому Махмуд радовался после визита шейха, рассеялось полностью, и теперь он в постели, под белой простыней, с чем-то вроде морской болезни, от которой выгибаются стены и пол вокруг него. Он вцепляется в подушку, готовый вывернуться наизнанку, закрывает глаза, чтобы сосредоточиться на других мыслях. И выуживает из памяти названия давних судов и портов, в которых он поднялся на их борт.
Какой-то «Форт». «Форт Ла-Прери». А вот Кардифф, Ньюпорт или Лондон? Он помнит, как сидел в ожидании отплытия в пабе, полном сомалийцев, положив себе в ноги одеяло, миску и вещевой мешок. Должно быть, это был «Клуб Рио», где сомалийцы открыто пили виски залпом. Лондон.
«Пенкаррон». Фалмут, Корнуолл, «ступня Англии».
Опять «Форт Ла-Прери». Опять Лондон. Опять «Клуб Рио».
«Форт Лэрд». Лондон. Держался подальше от «Клуба Рио».
«Форт Гленлайон». Лондон. Восемь месяцев. Лора ждала с животом, когда он вернулся.
«Харматтан». Лондон.
«Альхама». Глазго. Единственный раз в Шотландии. Чертовски холодно и враждебно.
«Форт Брунсвик». Лондон. Родился Мервин.
«Северная Британия». Ньюкасл. Всего два месяца. Тоска по дому. Последнее судно.
Красное небо трескается, открывая темный престол Бога; серное облако стелется над асфальтом, вынуждает Махмуда, идущего к докам, зажимать нос. Луна раскололась на две зубчатые половины и тонет, звезды одна за другой падают в Ирландское море, испускают клубы пара, устремляясь в бездну. Заводы и склады обратились в пыль. Перепуганный Махмуд идет один и рыдает, как дитя. Мимо безлюдных лавок и кафе на Бьют-стрит, нетронутых, какими он их оставил, со скелетами за прилавками и столиками, мимо заведения Берлина, набитого битком, как катакомбы. Одинокие фигуры вдалеке бредут вперед, но он знает, что они ему ничем не помогут и он не может помочь им. Настал