И напрасно папа так волновался.
Кстати, это свойство папиного характера устраивать панику в непредвиденных ситуациях передалось и мне.
А Елена Петровна никогда не паникует.
Упоминание милицейского звания (вы еще помните, о чем я?) ее нисколько не смутило. Но слегка насторожило.
— Я вас слушаю, старшина Пилипчук, — сказала она, окончательно проснувшись.
— Дело вот в чем… Вчера в три часа ночи на территории Пушкинского парка нашими сотрудниками были задержаны две девушки: Ольга Гаврошина и Кира Булыкина. Вы меня слышите?
— Да-да… — торопливо ответила Елена Петровна. — И что? Что с ними?
— Так вот, — монотонно продолжал Пилипчук, — докýментов, удостоверяющих личность, при них не оказалось. Девушек отправили в ближайшее отделение милиции, где они сообщили, что опоздали на последнюю электричку, а в Пушкине оказались якобы потому, что проходили музейную практику и потом пошли в парк по грибы. Они дали нам ваш телефон, Елена Петровна, и сказали, что вы можете подтвердить эту информацию.
— Да-да! Подтверждаю! — встревоженно заговорила Елена Петровна. — Это действительно наши девочки. Простите, как вас по имени-отчеству?
— Иван Акимыч.
— Иван Акимыч! Это в самом деле, мои студентки! Отпустите их, пожалуйста!
— К сожалению… — тут старшина Пилипчук замялся, — мы вынуждены их задержать и провести расследование. Грибы будут конфискованы…
— Господи! Какие грибы? Какое еще расследование?! — удивилась Елена Петровна. — Девочки случайно опоздали на поезд! Они, наверное, перепуганы! Иван Акимыч! Я профессор! Я за них ручаюсь!
— Видите ли, Елена Петровна… — Тут Елена Петровна почувствовала, что с ней разговаривают снисходительно-утешительно, как с маленькой. — На территории парка ночью появляться категорически запрещается. В целях безопасности старинных построек и, как говорится, зеленых насаждений. Девушки ваши нарушили закон и должны понести ответственность.
— Ответственность?! — испугалась Елена Петровна.
— Да. Кроме того, у нас произошло несколько краж. Надо выяснить, не причастны ли…
— Кто?! — перебила его Елена Петровна.
— Ваши девочки.
— Мои девочки!? — задохнулась Елена Петровна. — К кражам? Да как вы… Хорошо, — успокоилась она. — Что же вы собираетесь с ними делать?
На том конце трубки повисла пауза.
— Ну… пока мы их задержим на трое суток… до выяснения обстоятельств.
— Как «на трое суток»?! — не поверила Елена Петровна. — Иван Акимыч! Миленький! Это недоразумение! Я знаю Олю и Киру три года. Это хорошие девочки. Они ни в чем не ви…
— К сожалению, мы их отпустить не можем. Спасибо за сотрудничество, Елена Петровна, и всего доброго.
— Стойте! — закричала Елена Петровна. — Вы не смеете так просто бросать трубку! Слышите! Я профессор! Я найду на вас управу!
— Елена Петровна! — услышала она в ответ. — Вам же ясно сказали, что разговор окончен.
— Да вы… Вы знаете, кто вы?! — крикнула Елена Петровна, окончательно потеряв самообладание. — Сволочь вы!
В трубке послышалось сдавленное хихиканье.
А потом молодой женский голос произнес:
— Елена Петровна! Не переживайте! С Первым апреля!
— У дуры! — в сердцах сказала Елена Петровна и хлопнула телефонной трубкой.
На часах четверть восьмого. Нужно было одеваться и ехать в университет, чтобы не опоздать к первой паре к юным грибникам-практикантам.
Часть вторая
Эпический гений и злодейство
Литературные лентяи, такие как вот я, избегают сочинять романы и повести. Крупные и полукрупные формы отпугивают своим женским плодоовощным изобилием, потому что они требуют долгой изнурительной пахоты.
А если я быстро устаю?
Если я не герой-любовник?
Не садовник?
Не цветок?
И одиноко сижу в темнице собственной квартиры (ее, кстати, давно пора ремонтировать)?
Что тогда остается? Одно сплошное безденежье и зависть к более успешным коллегам по перу.
Да и к каким еще коллегам?
Тем, которых по телевизору показывают? И которым премии вручают?
Я им не ровня…
Куда там…
Они так ловко пишут. Так бодро.
А вот мне даже простой сюжет толком не удается.
Хотя, знаете, было время, я мог сочинять сказки. Мне тогда исполнилось пять лет, и я еще читать толком не умел. Приходилось просить маму за мной записывать. Мама в таких случаях вздыхала — ей казалось, что у дочери академика более высокое предназначение в жизни, — вздыхая, долго искала письменные принадлежности. Потом устраивалась в крошечном гэдээровском кресле и, раскрыв толстую тетрадку на коленях, начинала выжидательно постукивать по ней ручкой. А я, увидев, что она готова, тут же безо всякого смущения принимался торопливо рассказывать очередную сказку, которую, как правило, сочинял экспромтом. Мама за мной старательно записывала, иногда прося уточнить некоторые детали.
— Дыхнул, значит, Змей Горыныч в Ивана-царевича огнем, — говорил я, — и тот от него сразу отлетел на десять метров.
— Именно на десять? — участливо переспрашивала мама. — Ты хорошо подумал, Андрюша? Может быть, достаточно трех? Давай напишем лучше «три». Все-таки Иван-царевич… как-никак герой.
— Ладно, давай, — соглашался я. Мне было приятно, что мама проявляет интерес к моему творчеству.
Я решил сочинять собственные сказки, потому что те, что были в книжках, меня решительно не устраивали. В них все казалось скучным, нечестным и вызывало протест. Заранее было ясно, что положительные герои, эти наглые, смекалистые зайчики, белочки, коньки-горбунки, всякие там Иванушки-дурачки, Иваны-царевичи, скучные златовласки, белоснежки и василисы победят, в конце концов, злобных лис и волков, страшных великанов, разбойников, людоедов, победят Горыныча, и даже Кащея (а он так старался, так хитро прятал от посторонних свою смерть!). В реальной жизни дела обстояли примерно так же.
Помню, Лариса Пална, воспитательница в детском саду, нам рассказывала про то, как добрые рабочие и крестьяне прогнали злого старого царя, а вслед за ним — министров-капиталистов. Я очень удивлялся, почему их прогнали по очереди, а не одновременно. И вообще не мог понять, откуда эти лиходейщики взялись, хотя с какого-то момента догадался, что, видимо, враги прибывали к рабочим и крестьянам поочередно и совершали свои злодейства тайно, пока их, наконец, не разоблачили. Еще она нам читала вслух сказки про Чиполлино и про Буратино.
Я слушал воспитательницу и всегда оставался недоволен. Победители вызывали у меня почему-то раздражение, а вот побежденные, наоборот, — сочувствие и жалость. Я жалел старого царя, которого прогнали. Жалел министров-капиталистов. Жалел сеньора Помидора, которого Чиполлино, этот луковый деревенщина, заставил плакать. Жалел Карабаса-Барабаса, которого обманул и обокрал деревянный длинноносый выскочка, тупой, как дрова.
И вот я захотел восстановить справедливость и помочь злодеям. В моих сказках все было наоборот. Отрицательные персонажи давали решительный отпор положительным. При этом положительные персонажи действовали подло, нападая на отрицательного всей гурьбой. В свою очередь, злодей у меня сражался в одиночку против ватаги честных, добрых, доблестных героев и непременно побеждал. Иногда, впрочем (тут я, как истинный сказитель, отдавал дань традиции и реализму), он погибал в неравной схватке, но всегда успевал убить или съесть кого-нибудь из своих недругов. Особенно доставалось всякой нахальной живности, которая была на побегушках у этих Иванушек и Василис, прислуживала, подзуживала, подсказывала, подобострастно суетилась, повсюду совала свой хитрый нос или глупый клюв. Этих волшебных помощников я карал безо всякой жалости, прямиком отправляя в пасть хищнику.
Моя фантазия была неистощима, но маме это, похоже, с какого-то момента стало надоедать. Она все чаще прерывала мою диктовку, как правило, в самом захватывающем месте, говорила, что «дела» и что «некогда».
Как-то раз вечером, когда отец вернулся с работы, мама со словами: «Леша, я сейчас тебе кое-что покажу», — достала из ящика письменного стола тетрадь, куда заносила все мои сказки, и прочитала одну из них ему вслух. Помню, как оба давились от хохота. Отсмеявшись, отец нахмурил брови и сказал, чтоб мама «прекратила издеваться над ребенком», а мне посоветовал выбросить из головы всякие глупости и «заняться делом». Каким «делом» я должен был заниматься пяти лет отроду, отец не уточнил. Но с тех пор со сказками было покончено раз и навсегда. У меня появилось стойкое отвращение к сочинительству, особенно если нужен сюжет.
Так погасили тот эпический огонь, который едва начал во мне разгораться. Ну не то чтобы разгораться, но, по крайней мере, мерцать.
Я в последнее время все чаще думаю: кем бы я стал, если бы родители меня тогда поддержали? Наверное, каким-нибудь модным московским писателем или сценаристом.
Москва: издательский дом
— У вас не проза, Аствацатуров, — сказала мне, дымя сигаретой, одна грузная литературная дама, — а огрызки из отрывков. — Или она тогда сказала «отрывки из огрызков» — я не помню. В любом случае, получилось очень остроумно. — Такое, — продолжала она, — печатать никто не будет. Тем более наше издательство.
Я сидел в мягком кресле, приставленном боком к огромному редакторскому столу, неуклюжему и неожиданному символу ностальгии по советским временам в окружавшей его суете мелких, но многочисленных проявлений ультрасовременной дизайнерской фантазии. Такой интерьер встретишь только в московском издательстве, вполне успешном на нынешнем рынке и при этом помнящем славную эпоху большого стиля, больших писателей, больших проблем, больших книг.
— Вы, дорогой мой, — продолжала дама, — не умеете строить сюжет, перескакиваете все время с пятое на десятое, рассказываете какие-то глупости, повторяетесь, ковыряетесь в никому не нужных мелочах, как, извините, жук в дерьме.
— Это папа с мамой виноваты, — начал оправдываться я. — А вот в детстве…