— Не узнал? — весело спросил мужчина. — Зазнался, зазнался, брат. Витька Андреев. Помнишь? Мы в одной школе учились, потом в эрмитажный кружок вместе ходили, потом на истфаке встречались.
— Господи, — говорю. — Витя! Прости. Голова дырявая стала. Да еще вино это… — я приподнял бокал.
— Да нет, ты ни при чем. Это я ряху себе нажрал.
С Витей мы не виделись лет, наверное, пять. Я его помнил студентом исторического факультета, тихим, худеньким, интеллигентным юношей в очках. Общаясь друг с другом, мы всегда начинали спорить по любому поводу, поэтому в гостях нас всегда рассаживали по разным концам стола. Потом пути наши разошлись. Мы перестали созваниваться и стали реже видеться. Спустя несколько лет от общих знакомых я узнал, что Витя забросил науку, начал писать политические обзоры и с головой ушел в журналистику, в которой весьма преуспел.
В студенческие годы Витя в силу природной застенчивости избегал девушек. Но по окончании университета он неожиданно для всех женился на ярко красившейся, крикливой девице по имени Кристина. Они случайно познакомились в овощном магазине, где Кристина работала продавщицей. Друзья говорили мне, что с годами Витя во многом перенял ее манеры, — этому способствовал и его карьерный рост, — сделался грубее и нахальнее.
— Ты здесь по работе? Интервью у него брать собрался? — я кивнул в сторону бельгийского писателя, по-прежнему стоявшего у колонны и пытающегося укусить свой бутерброд.
— Нет, — Витя удивленно нахмурил брови. Он даже не понял, о ком я говорю. — Я вообще-то случайно здесь. Мне редактор назначил встречу. Сказал: приходи обязательно сразу к фуршету, будет модная туса, повидаешь кого-нибудь из старых друзей. И очень кстати. Видишь, тебя вот встретил.
— Как вообще дела? — спросил я.
— Да знаешь, — Витя отвел глаза и потянулся за бутербродом, — хреново, старикашка, дела у меня. С Кристинкой развожусь. Достала по самое вот это… — Витя провел тыльной стороной ладони под подбородком.
— И что? Теперь гуд-бай жилплощадь?
Витя посмотрел на меня в упор и шутливо сказал:
— Твоя меркантильность, Аствацатуров, всегда меня…
— Моя? — перебил я его, деланно сердясь. — И это мне говорит человек, который за страничку получает восемьдесят долларов? Мне? Тому, который работает за жалкие гроши?
— Поэтому ты и меркантилен, — сказал Витя, заедая мой большевистский пафос бутербродом с рыбой, и добавил с набитым ртом: — Если бы у тебя было больше денег, ты бы, как я, думал о высоком.
— Ладно, — я махнул рукой. — В данную минуту, с непрожеванным бутербродом во рту, ты как никто похож на человека, думающего о высоком. Так что там с твоей квартирой? Подаришь ей?
— Да нет, — нахмурился Витя. Он, наконец, окончательно разделался со своим бутербродом. — Квартира здесь вообще ни при чем. Тем более, мы жили у нее. Нет, с этим как раз проблем не было. Я просто покидал в чемодан шмотки и свалил к родителям. Детей мы, слава тебе господи, не завели.
— Ну и в чем тогда проблема?
— Проблема, понимаешь ли, в том, что она не отстает. Развод отказывается давать. Ну да я своего добьюсь, ты же меня знаешь. Уже три месяца как уехал, уже новую бабу себе завел, а этой стерве все неймется. Недавно, представляешь, на работу ко мне приперлась. Хорошо, у нас там охрана стоит, два таких амбала, так они ее не пропустили. Так она полчаса стояла под окнами и вопила на всю улицу, что еще доберется до моей жопной дырки. Как тебе, кстати, это выражение? Запиши, пригодится. Теперь она мне на мобильник названивает и эсэмэски строчит. То вернуться умоляет, то угрожает бандитами. Вчера, представляешь, прислала около двадцати сообщений. Я все читать не стал. Посмотрел только первое. Там было (тебе интересно?): «Витенька, я тебя люблю. Мне плохо. Приходи». Остальные я не читал и сразу удалял. А потом открыл последнее, ну одно из последних, и читаю: «Слышь, ссыкло, расслабь свое очко поганое. Сказала же — не трону». Причем, Аствацатуров, что самое занятное, — это тебе, как филологу, на заметку, — слово «поганое» через два «н» написано.
Витя полез в карман за телефоном, чтобы продемонстрировать эпистолярные шедевры, присланные Кристиной, но я удержал его от этого, сказав, что верю на слово, и тут нет ничего удивительного, потому что женщины все одинаковы в своей переменчивости и непредсказуемости.
— И что этой суке было надо? — сокрушался Витя. — Почему она все время скандалила? Не понимаю… Я же все ей покупал — мебель, шмотки. В Турцию каждое лето возил. Даже в цирк с ней таскался… По ее, естественно, просьбе, ты же сам понимаешь, так что нечего ржать. И что ей теперь от меня надо? Зачем я тебе это все рассказываю?
«Не знаю, Витя. Я и не слушаю. Нельзя вглядываться в бессмыслицу, в бесконечность, в сердце тьмы, в старое, просящееся на помойку зеркало с облезшей амальгамой. Если взглянул — то все. Тебе крышка. Посмотрел ей в глаза — и сразу умер. Сошел с ума. Спрут поцеловал тебя в губы. Тебя укусил малярийный комар или энцефалитный клещ. Теперь ты камень, вызывающий омерзение, тошнотворная вещь в себе, точнее, вещь-в-ней, вымершая стеллерова корова, желтый карлик, ртутная торичеллева пустота, крылоногий Персей, проигравший первую же схватку с Горгоной. Не будь кретином, не подымай веки, не отвечай на ее звонки, сотри ее письма. Убей…»
— Не знаю, Витя. Ей, наверное, не хватало внимания. Им всегда его не хватает. Но сейчас тебе лучше держаться от нее подальше. А вообще-то…
Тут наш разговор прервала рослая блондинка, стоявшая до этого рядом, спиной к нам. Она повернулась, и глубокий вырез ее красного вечернего платья явил мне и Вите пышное великолепие молочных форм. Я осекся на полуслове.
(«Тебе чего, лошадь?»)
— Андрей Алексеевич! Здравствуйте! Вы нам в прошлом году лекции читали, — пропела она, встретив наши удивленные взгляды, и, поправив волосы, насмешливо поинтересовалась: — Надеюсь, вы меня помните? Мне Сэлинджер на экзамене попался.
Я смутился. Нет, я не помнил, и, судя по выражению на лице блондинки, угадавшей мою забывчивость, это было явным свинством.
— Меня Алена зовут.
— Алена, — зачем-то повторил я. — А это Витя, мой старый друг.
Витя буркнул в ответ что-то нечленораздельное, что, мол, таких как ты, Аствацатуров, друзей — за одно место да в музей, и взял с тарелки очередной бутерброд.
Алена коротко кивнула ему и тут же снова повернулась ко мне:
— Я ваши лекции слушала на филфаке.
Мне пришлось в ответ вежливо улыбнуться.
Пауза.
— Мы здесь вдвоем с мужем.
(«От счастья бы не обосраться…»)
Последовала пауза, еще более долгая, чем предыдущая.
— А кто у нас муж? — игриво спросил я, неожиданно почувствовав, что для продолжения беседы и, главное, для ее скорейшего окончания от меня потребуются некоторые усилия.
— Он американец. Американский дипломат, — обрадовалась продолжению разговора девушка Алена. — Раньше он в Швейцарии работал, а теперь вот здесь. Мы месяц назад поженились.
(«Вот оно, значит, как».)
Разговор явно придавал ей уверенность в себе.
— Хотите, я вас познакомлю?
(«Дрожу от нетерпения».)
Я, разумеется, хотел. Тем более, это заманчивое предложение прозвучало не как вопрос (вопросительный знак я оставил как память об уроках русской грамматики в школе, которые я ненавидел всем своим подростковым сердцем)… оно прозвучало не как вопрос, а было произнесено приказным тоном человека, долгое время находившегося на ответственном посту руководителя и привыкшего отдавать распоряжения.
Алена отошла и буквально через несколько секунд вернулась под ручку с высоким пожилым господином. На вид господину было лет шестьдесят. Не меньше. Алене он скорее годился в дедушки, чем в мужья. Седые волосы, аккуратно уложенные и обильно обработанные гелем, строгий дорогой костюм, галстук-бабочка и толстый перстень на мизинце правой руки, которую он тотчас же мне протянул, покровительственно улыбнувшись.
— Мой муж, Брайен Томпсон, — торжественно сказала Алена.
— Andrey, — ответил я, улыбнувшись в ответ. — Nice to meet you, Mr. Thompson [1].
— Brian, just Brian [2], — замахал руками мистер Томпсон.
Витя тоже поздоровался. Мистер Томпсон, точнее, Брайен, подал руку и ему, все с той же улыбкой.
Дальнейший разговор, во время которого Витя ел бутерброд, происходил на английском.
— Вы в университете преподаете? — вежливо осведомился мистер Томпсон.
(«Тебе не все равно?…Странные все-таки у некоторых животных имена… обидные какие-то… „козел“, „выхухоль“, „вомбат“, „морж“, а вот у птиц, наоборот, величественные: „орел“, „фламинго“, „журавль“, „лебедь“. Несправедливо это».)
— Пока да.
— Пока? — удивился мистер Томпсон.
(«Если я когда-нибудь заведу себя попугая, то непременно назову его „Тузик“, чтобы все по-честному».)
— Зарплата маленькая.
— Да, — вздохнул он. — Но ведь теперь у вас есть частные колледжи, гранты…
— Не для всех. По крайней мере, не для меня.
Разговор едва начался и тут же почему-то вдруг начал меня раздражать. Во всяком случае, продолжать его у меня не было никакого желания. Мне захотелось снова вернуться к еде и вину. Я беспомощно оглянулся на Витю. Он невозмутимо дожевывал очередной бутерброд и, судя по выражению на его лице, готов был приступить к следующему.
— Андрей был нашим любимым преподавателем, — встряла Алена. — Я тебе, Брайен, о нем рассказывала. Помнишь?
(«Да плевать я на вас обоих хотел, морды ослиные. В туалет хочется».)
Мистер Томпсон ласково улыбнулся ей в ответ и развел руками — получилось очень гостеприимно.
— Ну, ребята, — сказал он, театрально выдержав административную паузу. — Мы вас теперь оставим. Нас с Аленой ждет одна важная встреча.
(«Уф! Вали уже на свою встречу. И лошадь свою уводи. Нет, стоят как вкопанные. Когда же они сдристнут отсюда?»)