— Да, но до стрельб осталось меньше двух суток, — забеспокоился Степшин.
— Ну и что же?
— Я лично не вносил бы никаких поправок именно сейчас. Это может снизить оценки. Ведь люди на тренировках привыкли…
Мельников опустил карандаш в деревянный стаканчик, и, навалившись локтями на стол, спросил:
— Для чего же мы будем жечь патроны? Для оценки?
— Воля ваша, товарищ, подполковник.
— А совесть? — спросил Мельников и, не дождавшись ответа, сказал: — Давайте посоветуемся с коммунистами. Пригласите секретаря парторганизации, командиров рот, офицеров штаба. — Он посмотрел на часы и добавил: — Минут через сорок можем собраться. Как раз все роты будут в казарме.
…Коммунисты собрались дружно. Пока рассаживались на стульях, подполковник приглядывался к каждому, стараясь угадать думы людей, настроения. Его волновал вопрос: «Неужели у всех такие же мысли о стрельбах, как у Степшина?» Но малознакомые лица присутствующих не давали ответа на этот вопрос.
Дождавшись, когда все успокоились, комбат поднялся из-за стола, одернул полы все еще влажного кителя и сказал откровенно:
— Жаль, товарищи, что первый наш разговор будет неприятным. Но ничего не поделаешь. Такова обстановка.
Степшин, скрипнув стулом, подвинулся ближе к стене. Взволнованное лицо его недвусмысленно выражало: «Ловкий ход вы придумали, товарищ подполковник. Не слишком ли самоуверенно?»
Рядом со Степшиным сидели секретарь парторганизации капитан Нечаев и старший лейтенант Буянов. Первый, внимательно слушая комбата, что-то записывал в блокнот. Второй просто держал в пальцах карандаш и время от времени заглядывал в блокнот соседа, как бы сверяя свои мысли с его записями. Слова комбата волновали обоих, но ни тот, ни другой не проявляли такой нервозности, какая была у Степшина.
Мельников подробно доложил присутствующим о положении на стрельбище, о своем намерении немедленно поправить дело и, опускаясь на стул, сказал:
— Прошу, товарищи, высказать свое мнение.
Наступила тишина. Снова скрипнул стул под Степшиным. Майор всем корпусом подался вперед, будто приготовился встать и доказывать несостоятельность доводов нового комбата, но удержался, принял выжидательную позу. Первым подал голос Крайнов.
— Мне кажется, — сказал он, медленно вставая со стула, — что мы хотим сознательно снизить результаты стрельб.
— Я уже говорил об этом подполковнику, — подхватил Степшин, — именно сознательно.
Мельников развел руками:
— Странно это слышать, товарищи. Выходит, что вас интересует только мишень, а не мастерство солдата.
— Меня лично интересует оценка, которую ставят за пораженную мишень, — ответил майор.
— Вот, вот, — сказал Мельников. — Я так и понял. Вы, товарищ майор, предлагаете пойти на сделку с собственной совестью, чтобы избежать лишнего беспокойства. Я согласиться с этим не могу.
Опять наступила тишина. Комбат не торопил людей высказываться. Он понимал, что поставленный перед коммунистами вопрос затрагивает их самолюбие.
Но вот поднялся старший лейтенант Буянов.
— Разрешите?
Лицо его, с маленьким вздернутым кверху носом, было красным от волнения.
— У меня, — произнес он с обычной торопливостью, — тоже сидит в голове такая мысль: не снизим ли мы результаты стрельб, если усложним обстановку на стрельбище? Но я подумал сейчас и о другом. Может ли коммунист быть спокойным, зная, что высокие показатели в огневом деле достигнуты упрощенным методом?
— Раньше вы молчали, — перебил его Крайнов.
— Да, молчал, — признался выступающий, — потому что не вникал. А сейчас… Сейчас молчать не буду. План комбата считаю правильным.
Мельников слушал Буянова и думал: «Хорошо рассуждает человек. Почему же к Зозуле не проявил он чуткости? Наверно, тоже не вникал и не задумывался».
После Буянова попросил слова Нечаев.
— Пожалуйста, — разрешил Мельников и подумал: «Давайте, товарищ секретарь, поддерживайте. Ваш голос много значит».
— Мне хочется задать один вопрос майору Степшину и старшему лейтенанту Крайнову, — оказал Нечаев, постукивая блокнотом по ладони. — Интересно, как они считают, для чего мы проводим стрельбы?
— Это детский вопрос, — отмахнулся Степшин с явным возмущением.
— Нет, не детский, — стоял на своем Нечаев. — Если бы вы правильно понимали этот вопрос, иначе бы рассуждали. Конечно, собственные ошибки признавать тяжело, еще тяжелее исправлять их, но это необходимо. Этому учит нас партия.
— Правильно, — сказал Мельников.
После Нечаева выступили еще трое, и, хотя каждый из них не скрывал беспокойства за результаты стрельб, все же с планом комбата они согласились.
В конце совещания Мельников предупредил всех:
— Теперь, товарищи, поговорите с солдатами. Пусть поймут, что стрельбище — это не тир, а поле боя.
Когда коммунисты разошлись, комбат подозвал Степшина и распорядился:
— Возьмите план стрельбища и постарайтесь, чтобы завтра к вечеру все, что я здесь наметил, было выполнено.
Степшин встал, вытянулся и произнес подчеркнуто официально:
— Слушаюсь.
За время службы в армии у него выработалось качество: при получении указания старшего начальника отметать от себя все мысли, не получившие одобрения, и быстро сосредоточиваться на содержании приказа. Так поступил Степшин и сейчас. Он взял со стела план стрельбища и вышел из комнаты. А Мельников, оставшись один, подумал: «Рановато я, кажется, начал восхищаться своим заместителем. И в батальоне, видно, не все в порядке. Следует присмотреться получше».
С этими мыслями он подошел к окну, На улице по-прежнему было серо и скучно. Прижавшись к голым веткам клена, сидели воробьи, робкие, тихие, точно пристывшие к холодному дереву. А потоки дождя все хлестали по земле, крыше. Звенела в железных желобах вода. На дорогах росли и пузырились мутные лужи.
…Вечером того же дня Мельников доложил командиру полка о принятии батальона. При этом он сказал и о том, что увидел на стрельбище. Полковник, стоя посредине кабинета, вдруг изменился в лице.
— Не сгущайте краски. Я знаю батальон, знаю Степшина. А что касается недостатков, их можно везде найти. Если что не нравится, сделайте лучше. Буду очень рад.
— Постараюсь, — ответил Мельников.
— Только смотрите, чтобы результаты этих стрельб были не хуже прежних.
— Не знаю, товарищ полковник, как получится.
— Что значит «не знаю»? Вы бросьте такие разговорчики. Командир обязан сделать все, чтобы мишени были поражены. Это, кстати, и ваш экзамен. Понимаете? Вот и действуйте!
Когда же Мельников направился к двери, Жогин вдруг остановил его:
— Обождите, подполковник. Забыл спросить, как вы устроились? Жильем довольны? Может, что требуется?
— Пока ничего, — сказал Мельников.
— Да вы не стесняйтесь. Оседаете ведь надолго. База должна быть прочной. Если нужно, могу на два-три дня освободить от служебных дел. Повозитесь в квартире, сделайте, что требуется. А в батальоне пока Степшин похозяйничает. Он готовил стрельбы, он пусть и отвечает.
Мельников поблагодарил командира полка за внимание, но от предложенного отпуска отказался.
— Как хотите, — сказал Жогин. — Потом проситься будете — не пущу.
Уходя из кабинета, комбат подумал: «Щедрый, однако, полковник. Пошумел сперва, потом… А может, дело совсем не в щедрости? Уж очень он тоже о мишенях печется. Странно».
Придя домой, Мельников решил полистать свои тетради, перечитать кое-что из написанного. Но едва подошел к столу и увидел взятые в библиотеке журналы, вспомнил, что просил их всего на одни сутки. Пришлось снова одеваться, запирать квартиру и по грязи брести в клуб.
Ольга Борисовна встретила его приветливо. Здороваясь, кивнула головой и улыбнулась так, что свет висящей под потолком электрической люстры засверкал у нее в глазах.
— Какой вы аккуратный, — сказала она.
— Не очень, — признался Мельников. — Должен был вчера вернуть, а вот видите…
Разговаривая, Ольга Борисовна не переставала заниматься с посетителями. У ее столика стояли солдаты. В присутствии офицера они чувствовали себя связанно, даже обращались к библиотекарше тихо, вполголоса.
Мельников отошел в сторонку и начал листать свежий журнал, останавливая взгляд на заголовках статей и на фотоснимках.
Вскоре из-за библиотечных стеллажей вышла белокурая девочка лет четырех-пяти, в новеньких голубых шароварах и в такой же голубой блузке. Мельников невольно отложил журнал. Ему на миг показалось, что это его Людочка. Он даже присел и посмотрел девочке в лицо.
— Как тебя зовут?
— Танечка, — послышался ее тонкий голосок. — А вот моя мама. — Она подошла к Ольге Борисовне и вцепилась в ее руку.
— Ты что же, тут вместе с мамой книжки выдаешь? — как можно ласковее опросил Мельников.
— Не-е-ет, — пропела она уже осмелевшим голоском. — Я не умею книги выдавать. Меня не учили. — Потом, помолчав немного, оказала совсем громко: — А у меня тоже папа есть. Только у него маленькие звездочки. Он уже скоро приедет.
При этих словах дочери Ольга Борисовна вздрогнула. Ручка выпала из ее пальцев и покатилась по столу, оставляя чернильные пятна. Не поднимая глаз, она нервно достала из сумочки платок и в ту же минуту скрылась за стеллажами. Солдаты притихли.
«Что с ней?» — встревожился Мельников и сразу вспомнил неясные слова Соболя: «Тут совсем иное… Потом расскажу». Ему стало досадно, что разговор с Танечкой кончился так грустно. Он постоял еще в раздумье и, чтобы не выдавать своего волнения, снова склонился над журналом.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Стрельбище. Пустынная равнина, пожухлые ковыли, невысокие желтоватые холмики блиндажей. Деревянная вышка решетчатым конусом чернеет на высотке. Небо серое в рыхлых тучах. Мертвая утренняя тишина. Даже ветер-степняк не успел еще проснуться и загулять по своим необъятным владениям.
Но вот на вышке вспыхнул красный флаг, словно чья-то волшебная рука бросила туда язычок пламени. Вдали на желто-зеленом фоне равнины возникли чуть приметные серые точки. Это укрывшиеся в блиндажах солдаты по сигналу руководителей стрель