Наташа нервничала. Разговор с Сергеем не клеился. Мыслей было много, и наплывали они как-то все сразу, перебивая друг друга.
— Ну, ты смотри, Сережа, настаивай, как решил. Слышишь? Только в Москву. Так и говори: квартира, семья, больной сын…
— Ната-а-ша-а! — остановил ее Мельников.
Она вспыхнула:
— Ну что «Наташа»?
— Да ведь какой раз я слышу: в Москву, в Москву. Будто ребенка уговариваешь.
— Но меня раздражает твое спокойствие.
— Какое спокойствие? Я только вчера говорил с начальником отдела кадров. Обещает.
— Ох эти обещания! Пора бы сказать что-нибудь конкретное. Ты же имеешь право требовать.
Над бухтой, заглушая все другие звуки, разнесся гудок парохода.
— Ну, ты пиши, — заторопился Мельников. — Чтобы с каждой большой станции была телеграмма. Уговор?
С катера рослый матрос крикнул в рупор:
— Граждане провожающие, поторопитесь покинуть палубу!
Мельников поцеловал жену, детей и, силясь не выдать щемящей внутренней боли, поспешил к трапу. Катер медленно отвалил от борта «Востока». Мельников не отводил взгляда от палубы. Наташа и Володя махали ему руками, а Люда терла кулачком глаза. Сергею показалось, что она плачет. Он сорвал с головы фуражку и стал, размахивать ею из стороны в сторону, стараясь хоть этим ободрить дочурку.
Катер подошел уже к берегу, когда над бухтой взметнулся последний гудок и пароход начал разворачиваться, беря курс на юго-восток. Фигуры людей на палубе постепенно уменьшались и тонули в утренней синеватой дымке.
Наконец пароход сделался крошечным и вскоре совсем пропал из виду.
От пристани Мельников приказал шоферу ехать прямо в батальон. Домой заезжать не хотелось: что смотреть на пустые комнаты.
…Весь день Мельников провел в думах о жене и детях. Куда бы ни шел, за что бы ни брался, перед взором стояли высокая палуба парохода и до боли родные лица. Вечером, вернувшись домой, он взял со стола портрет Наташи в багетовой рамке и прикрепил его над кроватью. Долго сидел за столом, перелистывая газеты, журналы, потом разделся и лег в постель, заложив за голову крепко сцепленные руки.
На полуостров Дальний Мельников получил назначение сразу же после учебы. Начальник академии, полный, с седоватыми висками генерал, рассудительно сказал ему:
— Это хорошо, что вы едете на Восток. Орел должен быть с двумя крыльями, а у вас пока одно — западное.
Улыбнувшись, он кивнул на висевшую в кабинете большую карту Советского Союза, Мельников тоже взглянул на карту и впервые увидел, что она действительно напоминает своими очертаниями два гигантских крыла — западное и восточное, — выгнутых концами кверху в направлении тонких синих меридианов. Казалось, крылатая родина стремительно парит в необозримом пространстве, и все, что находилось когда-то на ее пути, расступилось по сторонам и замерло в изумлении.
Мельников подумал тогда, что и в самом деле восточная часть огромной территории страны, которая простирается от Уральского хребта до Тихого океана, знакома ему только по книгам и географическим картам. То ли дело милый сердцу рязанский край! Ромашковые луга, окаймленные березовыми и дубовыми рощами, синие плеса озер и речек, где в камышовых зарослях гнездились несметные стаи диких гусей и уток.
А сами Поляны! Все домики утопают в вишневых и яблоневых садах. Над крышами — березы и липы с грачиными гнездами. С одной стороны села — пруд, заросший густой осокой. С другой — глубокий овраг, по дну которого медленно текла черная вода, пахнувшая гнилыми корневищами старых дубов.
Засучив до колен штаны, Сергей со своими сверстниками целыми днями строил в овраге запруды или отыскивал в озерах утиные выводки, вылавливал корзиной щурят.
В один из жарких летних дней эти забавы ребят неожиданно были нарушены. В Поляны пришел из города чубатый невысокий человек в белой, заправленной в брюки рубахе и поношенных сапогах. Он степенно расхаживал по домам, приветливо здоровался со всеми за руку, как старый знакомый, и рассказывал о заводском училище.
Дня через три Сергей и его товарищи с сундучками и заплечными сумками покинули деревню. За оврагом остановились, долго смотрели на мирно дремавшие домики, затем прощально помахали руками и скрылись в лесу.
Время листало дни, как торопливый читатель книгу. На западе и востоке сгущались тучи войны. Советские люди оставляли работу, надевали армейские шинели. В те дни ушел в армию и Сергей. Жаль было покидать родной цех, недостроенные паровозы.
— Ну что же. — сказал Сергей, прощаясь с товарищами, — видно, там, в армии, люди нужней.
…Большое двухэтажное здание казармы. Просторные учебные классы. На стенах — образцы оружия, выдержки из уставов, наставлений. В длинных коридорах — дежурные, подтянутые, молодцеватые. Все здесь по-иному, не как в заводском училище. Каждый шаг бойца, каждая минута его времени на строгом учете. Поднялся утром, бегом на физзарядку, потом заправка коек, осмотр, завтрак и — занятия. Только успевай поворачиваться. Раньше Сергей представлял себе службу в армии просто: лихой строй, боевая песня и стрельбы в тире. Все оказалось гораздо сложнее. Чтобы научиться хорошо ходить в строю, нужно было часами маршировать по плацу. Гимнастерка потемнеет от пота, а командир все требует: «Выше ногу! Не опускать головы!».
Потом начались походы, полевые учения. Тут уж не просто пот, а белая соль выступала на обмундировании. «Вот тебе лихой строй и боевая песня», — издеваясь над прежней своей наивностью, рассуждал Сергей. Но не роптал на трудности, терпеливо втягивался в военную службу. Вскоре заслужил звание младшего сержанта.
Началась война.
Пришла она неожиданно, в тихое и теплое июньское утро, когда невозможно было представить, чтобы из ласковой синевы неба на мирно дремавшую землю вдруг стали падать вражеские бомбы.
А через месяц Сергей Мельников уже шагал со своим стрелковым отделением по глухим белорусским дорогам. Шагал не на запад, не навстречу врагу, а на восток, в глубь страны, укрываясь в лесах от фашистских бомбардировщиков.
Нет, совсем не так мечтал он воевать, когда торопился с товарищами к фронту. Ему представлялись победоносные атаки, глубокие прорывы и бой на чужой территории, обязательно на чужой, потому что пели так в песнях, писали в книжках. А выходило наоборот: никаких успешных атак, лишь тяжелые оборонительные бои да отходы, чтобы не оказаться в окружении.
Мельников шел измученный, злой. Рядом брели такие же злые красноармейцы, устало шаркая сапогами по торчавшим дубовым корневищам. Один рослый длиннорукий тамбовец остановился на поляне, упал лицом вниз, вцепился зубами в траву, захрипел:
— Что делаем, братцы, свое кровное отдаем. Другие, может, держатся, головы кладут, а мы… будто кроты слепые по норам прячемся.
Мельников подошел к красноармейцу и взял его за руку. Тот вытер грязной ладонью мокрое лицо, медленно поднялся и глубоко, с каким-то глухим стоном выдохнул:
— Простите, товарищ командир. Я дисциплине учился, присягу давал. Буду идти, куда прикажете. Но душит вот здесь. — Он взял себя за гимнастерку возле горла. — Страх как душит…
Дошли до сожженного села. Поступил приказ окопаться на ближней высотке. Держались двое суток, отбили шесть вражеских атак. На третью ночь снова начали отступать. Земля гудела от артиллерийской канонады.
Перед рассветом помкомвзвода созвал командиров отделений и сообщил:
— Мы окружены. Командир взвода погиб. Связь с ротой потеряна.
Тревога холодной иглой кольнула Мельникова у самого сердца. Он ждал, что помкомвзвода сейчас встанет и, как всегда, строгим голосом отдаст приказ: «Держаться». Но он молчал, обводя блуждающим взглядом лица присутствующих. Плечи его вздрагивали, как в лихорадке. Потом с усилием проговорил:
— Люди изнурены, боеприпасов нет. Вступать в бой мы не можем.
— А что же делать? — громче обычного спросил сержант, стоявший рядом с Мельниковым.
Помкомвзвода поднялся, поправил наброшенную на плеч шинель, сказал глухо, с надрывом.
— Тяжелое оружие зарыть… Выходить из окружения мелкими группами или по одному…
У Мельникова потемнело в глазах. Некоторое время стоял он, соображая, действительно ли были произнесены эти страшные слова. Вспомнил вдруг вцепившегося зубами в траву длиннорукого тамбовца и его злой до хрипоты голос: «Может, другие держатся, головы кладут, а мы…». У Сергея сдавило дыхание. Ему показалось, что руки тамбовца схватили его за грудь к трясут так, будто он, Мельников, тоже виноват в том, что сказал помкомвзвода. «Нет, я не предатель», — прошептали его ссохшиеся губы. Он до боли сжал пальцы в кулаки и вышел вперед.
— Мы не будем зарывать оружие, — послышался его порывистый голос. — Не будем расползаться по норам. Надо сражаться.
Притихшие было люди вдруг ожили, зашевелились:
— Я митинга не открывал! — крикнул помкомвзвода, злобно заиграв желваками скул. — Прошу не забывать, что сейчас я хозяин взвода. Один я имею право решать и приказывать.
Мельников перебил его:
— Ты трус и предатель!
Лицо помкомвзвода налилось кровью, он схватился за автомат, но сержанты стиснули ему руки.
— Сдай оружие! — приказал Мельников и сам выхватил автомат у него из рук. Немного успокоившись, он оглядел присутствующих и сказал негромко, но твердо: — Будем пробиваться, товарищи!
С наступлением темноты взвод двинулся вперед. Новый командир повел его через топкое лесное болото, рассчитывая на то, что противник здесь меньше всего ожидает удара. Люди шли медленно, то погружаясь по пояс в гнилую воду, то путаясь в цепком кустарнике, словно в колючей проволоке. Шли всю ночь, не делая привалов и не зажигая цигарок.
Перед рассветом выбрались из глухой топи и бесшумно, как привидения, ринулись на вражеские окопы. Побросав пулеметы, ящики с патронными лентами, ошарашенные гитлеровцы разбежались. Только потом, когда взвод Мельникова, захватив брошенное врагом оружие и боеприпасы, вырвался в степь, позади несмело заработали вражеские пулеметы. Но стрельба велась наугад: трассирующие пули чертили предра