Появление Жогина внесло в аудиторию замешательство. Сначала все встали, потом наступила тишина. Ольга Борисовна настойчиво добивалась:
— Товарищи, кто же назовет произведения?
— Ну вот, — сказал Мельников, подняв голову. — То так активно выступали, а то вдруг затихли.
Жогин бросил на него косой недружелюбный взгляд и, резко повернувшись, направился в вестибюль. Следом за ним вышел и замполит.
— Смущается народ, — сказал он, покручивая усы.
Полковник вдруг спросил:
— А что тут Мельников делает?
— Пришел со своими людьми, — ответил Григоренко. — Заботится.
— О ком?
— О солдатах.
— А может, о библиотекарше?
Замполит пожал плечами:
— Не думаю.
— Это плохо. Следовало бы думать.
Жогин многозначительно крякнул. По лицу его проползла чуть заметная усмешка.
Подбежал Сокольский с коричневой книжечкой. Вытянув острый подбородок, громко доложил:
— Есть устав, только строевой.
Полковник взял книжечку, перелистал несколько страниц, сказал, сурово посмотрев на Сокольского:
— Соберите этих метателей стрел в свободную комнату.
— Может, позже? — спросил Григоренко.
— Ничего, — пробасил Жогин. — Устав помнить будут.
Минут через пять солдаты уже сидели перед командиром полка. А он стоял у стола с раскрытым уставом и говорил строгим голосом:
— Ну, поразвлекались. Теперь займемся серьезным делом. Кто скажет, что называется строем?
Солдаты молчали.
Жогин обвел взглядом всех присутствующих, скомандовал:
— Рядовой Зозуля, встать!
Зозуля вытянулся, как в строю. Глаза светились, будто два кусочка чистого неба.
— Отвечайте, — сказал Жогин.
Солдат тихим, но уверенным голосом произнес:
— Строй — это установленное уставом размещение военнослужащих и подразделений для их, значит, совместных действий.
— Правильно, — подумав, сказал Жогин. — Только говорите без «это» и «значит». Поняли? Садитесь. Теперь, кто скажет, что такое колонна? Вот вы скажите, — показал он линейкой на сидевшего в первом ряду ефрейтора Груздева.
Высокий, длиннорукий, он стал отвечать и сбился. Попытался поправиться, снова запнулся посередине фразы.
— А кто скажет точно? — повысил голос Жогин. Несколько человек подняли руки. Полковник удовлетворенно кивнул и снова вытянул вперед линейку: — Вот вы, отвечайте!
Послушав, сказал:
— Хорошо. А теперь скажите, еще какие уставы есть в армии?
Руки подняли почти все присутствующие.
— Активно, — улыбнулся Григоренко.
У Жогина тоже лицо сделалось мягким, довольным. Не дожидаясь ответа, он полистал страницы строевого устава и задал новый вопрос:
— Что такое развернутый строй?
Солдаты становились все более активными. Каждому хотелось показать свои знания перед командиром полка и заслужить его похвалу. Одутловатое лицо Жогина даже раскраснелось от удовольствия. Он время от времени посматривал на Григоренко с ядовитым упреком: «Вот чем заниматься-то надо, а не детскими шарадами».
Минут двадцать Жогин задавал солдатам вопросы из строевого устава, а они отвечали на них четко и громко, как на занятиях. Потом, когда была подана команда расходиться и полковник остался наедине с замполитом, он торжествующе произнес:
— Как, Петр Сергеевич?
Григоренко вяло повел бровью и неопределенно шевельнул кончиками усов.
— Не нравится? — допытывался Жогин.
Замполит посмотрел ему в лицо:
— Разрешите откровенно?
— Ну понятно.
— Не нравится, — оказал Григоренко.
— Странно: политработнику не нравится воинский устав. Как это?
— Извините, Павел Афанасьевич. По уставу я живу с первого дня службы в армии. Каждое уставное требование считаю священным. Сам два месяца назад готовил и проводил вечер, посвященный воинским уставам, вот в этом клубе. Но сегодня у нас вечер отдыха.
— А какой толк солдату от пустого отдыха? — уже резко спросил Жогин.
— Солдат — человек, — как можно спокойнее сказал замполит. — В часы отдыха ему хочется заняться литературой, музыкой, ребусами.
— Вот, вот, — перебил его Жогин. — Солдату захочется водку пить…
— При чем тут водка?
— А как же — развлечение… Эх вы, политработники! Музыка, ребусы. Смешной народ. — Он ударил линейкой по сапогу и, словно боясь, чтобы не услышал кто-либо посторонний, сказал тихо: — Думать надо серьезно. Солдат есть солдат. Чем больше у него времени на всякие развлечения, тем чаще проступки.
Григоренко отрицательно покачал головой.
— Да, да, — продолжал Жогин. — У меня, батенька, опыт. Хочешь, чтобы дисциплина была, держи людей в кулаке, поблажек не давай. А вы — музыка, ребусы. Воевать, что ли, ребусами будете? — И, уже надев шапку, добавил с явной издевкой: — Был у меня один ребусник. Тоже любил доказывать…
Это его «тоже» показалось Григоренко острым, как нож. И все же он одержал себя, сказал без горячности:
— Послушайте, Павел Афанасьевич. Вот вы все о Травкине вспоминаете. А скажите, сами-то вы твердо уверены, что человек виноват?
Такого вопроса Жогин не ожидал, и потому лицо его сделалось сразу и удивленным и настороженным.
— Что значит сами? Здесь комиссия разбиралась. Даже следователь приезжал.
— Я знаю… — кивнул Григоренко. — В то время всякое бывало. А я тут на днях старые газеты в библиотеке просматривал. Статья мне его попалась о воспитательной работе в ротах. Прочитал с интересом. Думающий он человек, по-моему. И смелый.
— Смелый? — скривил губы Жогин. — С каких это пор у политработников игнорирование уставных требований смелостью называться стало?
— Я о статье, — заметил Григоренко.
— И я о статье, — сказал Жогин. — И сожалею, что вы не поняли ее второго смысла.
— Какого второго? Прочитать снизу вверх, что ли?
Жогин раздраженно блеснул глазами:
— Удивляет меня ваше легкомыслие, подполковник. Очень удивляет.
И, ничего больше не сказав, направился к выходу.
Зима началась круто. Едва успел выпасть снег, как ударили большие морозы. По широким просторам загулял злюка степняк. Бешено закружились белогривые вихри, заметая овраги и ложбины. Лесок вокруг военного городка поредел, стал низким и хрупким. Солдатские казармы, офицерские домики, казалось, осели, зябко сгорбились под заснеженными крышами.
Но жизнь полка текла по-прежнему, плотно укладываясь в строгий воинский распорядок. Точно по расписанию шли занятия.
После обеденного перерыва группа офицеров на лыжах вышла из леска и направилась к белевшей вдали высоте, похожей на лежащего верблюда. Офицеры шли цепочкой один за другим, стараясь держаться заданного темпа.
Жогин вначале шел впереди. Но у него ослабли лыжные крепления. Он сделал шаг в сторону и нагнулся, чтобы подтянуть ремешки. Шедшие за ним Сердюк и Шатров тоже замедлили движение. Жогин махнул им рукой:
— Вперед!
Сам же, закрепив лыжу, встал в середину цепочки. Идти ему было нелегко: начиналась одышка. Ноги плохо слушались. Но полковник бодрился. Не хотелось показывать подчиненным свою слабость. Каждым своим движением он стремился подчеркнуть: вот какой, дескать, я бравый, не смотрите, что годами ушел от вас далеко.
Когда перед выходам в поле кто-то сказал, что хорошо бы к высоте выехать на тягаче, Жогин сразу же обрезал:
— Барство!
А минутой позже приказал всем становиться на лыжи. Он всегда поступал так, чтобы офицеры чувствовали его твердую руку. Не щадил при этом и себя. Мария Семеновна уже несколько раз говорила ему:
— Что ты тянешься за молодыми? Как будто заставляют.
— А ты хочешь, чтобы я им курорт организовал, нарзанные ванны, — сердился Жогин. — Не-е-ет, пусть попотеют.
Сейчас полковник шел по лыжне с той же мыслью: «Ишь чего захотели — тягач. Разнежились».
Навстречу дул резкий ветер. Он подхватывал колючую снежную крупку и бросал в лицо. Время от времени приходилось загораживаться рукавицей. Жогин делал это как можно реже и короткими взмахами, чтобы не привлекать внимания офицеров.
Местами снег был серым от песчаной пыли, нанесенной с ближних бугров, лыжи скользили плохо. Жогин всем корпусом подавался вперед, пригибая голову. Но кончался трудный участок, и снова к щекам тянулась рукавица.
Перед глазами маячила ладно скроенная фигура офицера. Полковник узнал Мельникова.
Он шел редким размашистым шагом и, как показалось Жогину, очень легко. Запыленные песком участки преодолевал быстро, без заметных усилий и сразу оказывался далеко впереди, разрывая цепочку. На пригорки он тоже взлетал как на крыльях. «Ловко работает», — подумал Жогин и шагнул с лыжни влево, чтобы посмотреть на идущих позади офицеров. Заметив, что некоторые отстают, громко крикнул:
— Живей!
После сорокаминутного марша подошли к высоте. Короткий декабрьский день угасал. Ослабли порывы ветра. Дальние холмы, перелески медленно тонули в сизой дымке.
Полковник, не сходя с лыж, окинул взглядом местность и, указывая палкой на едва приметную вдали полосу дороги, стал вводить офицеров в обстановку.
— Оперативное время двадцать два тридцать. Ночь, — сказал Жогин и сделал небольшую паузу, чтобы присутствующие могли осмыслить его слова. — Итак, двадцать два тридцать, — повторил он, повысив голос. — Наша разведка обнаружила, что на восточном берегу реки Малой и южнее поселка Ольховка «противник» ведет активные окопные работы. Разведка была обстреляна пулеметным и минометным огнем…
Офицеры, встав полукругом возле командира, внимательно слушали, делая пометки на картах. Потирали рукавицами покрасневшие носы и щеки.
— По данным авиаразведки, — громко и бодро продолжал Жогин, — установлено: в тридцати километрах восточнее Ольховки движется колонна мотопехоты и танков «противника». Направление движения — на запад. Наши главные силы совершают марш. Голова колонны прошла Совиное урочище, что южнее высоты «Верблюд».
Жогин помолчал, оглядывая присутствующих, воткнул в снег палку, сказал: