— Вписывать не нужно.
— Спасибо, товарищ подполковник, — вздохнув, проговорил Груздев и совсем тихо добавил: — Вы уж извините меня за прошлое.
— Извинить не трудно. — Комбат подошел к ефрейтору и посмотрел прямо ему в глаза. — Вы подумайте, как быстрее стрелковую славу вернуть.
Груздев энергично вытянулся:
— Думаю, товарищ подполковник. Разрешите идти?
Мельников улыбнулся: «Вот она какая, душа человеческая. Сложна и светла, как мир».
В конце дня в штабе батальона появился Сердюк. Встретив в коридоре Мельникова, сказал с нескрываемой тревогой:
— Мне вас, подполковник, нужно.
— Пожалуйста, — ответил комбат, — заходите в кабинет.
Сердюк открыл дверь, сделал несколько шагов и заговорил торопливо, словно боясь, что не успеет высказаться:
— У вас, понимаете, допускаются такие вольности, что мне приходится разбираться.
— Например?
— Сегодня, понимаете, вы не разрешили Крайнову сделать запись в карточке взысканий и поощрений ефрейтора Груздева.
— Видите ли, когда надо было записать, Крайнов забыл, — объяснил комбат, — а сейчас нет смысла. Вы сами понимаете.
— Ничего я не понимаю. Следы взысканий стерты.
— Правильно. А зачем они, если человек совершил подвиг?
— А зачем стирать? — в свою очередь спросил Сердюк.
— Цель простая. Воспитание.
— Кто знает? Цели, понимаете, бывают разные.
— Какие же?
— Разберемся позже. Сейчас, понимаете, важен сам факт: сделать запись человеку не разрешили и ему же за это объявили выговор.
Мельников вдруг насторожился, хотел еще поговорить с Сердюком, выяснить все-таки, почему это важен ему сам факт. Но тот от прямого разговора уклонился и вскоре ушел в роту.
«Странно, очень странно, — возмущенно подумал комбат. — Ходит человек по батальону, выискивает разные факты, собирает их в блокнот. А зачем? Прицепился к карточке Груздева. Нашел, называется, нарушение…»
Не успел Мельников успокоиться, вбежал Степшин, заговорил, сильно волнуясь:
— Вы поймите, Сергей Иванович, подполковник Сердюк требует, чтобы я подписал акт на тот самый бронетранспортер, который по моей вине завалился в канаву. Но ведь он давно отремонтирован. Никаких следов от аварии не осталось.
— А вы не подписывайте, — сказал Мельников.
— Да, но Сердюк обещает вызвать к командиру полка.
— Пусть вызывает. Скажите, что есть комбат…
— Я так и сказал Сердюку… Но вы подумайте, Сергей Иванович, какая несправедливость! В акте написано, что я отстранил от машины водителя и будто самовольно сел за руль… Нет, как хотите, а я в такой атмосфере работать не могу, не хочу. Завтра же пойду в партийное бюро полка…
Комбат впервые видел своего заместителя таким разгоряченным. Собравшись с мыслями, сказал ему:
— Что касается партийного бюро, можете обращаться, имеете на то полное право. Можете также написать жалобу командованию. А насчет службы… — Мельников помолчал, потом добавил без горячности, но решительно: — Эти свои «не могу» и «не хочу» забудьте. Вы советский офицер и служите Родине, а не Сердюку. Ясно?
Степшин выпрямился и ответил уже сдержанно:
— Виноват… Нервы подвели, товарищ подполковник.
— Нервы держать надо, — сказал Мельников, но тут же подумал: «А все же он прав. Такое действительно больше терпеть нельзя, надо поговорить о Сердюке с командиром полка и поговорить немедленно, сейчас же».
Он быстро оделся, заправил под фуражку волосы и отправился в штаб полка. Но было уже поздно. Встретивший Мельникова дежурный офицер сообщил, что Жогин ушел домой.
— Жаль, — сказал подполковник и посмотрел на часы. «Ну что же, — подумал он, — пойду к нему на квартиру, потревожу немного. Будет, конечно, шуметь. Обязательно выругает. Но что поделаешь? Ведь Сердюк не только на моих нервах играет. Он и командиров рот дергает».
Мельников шел тропинкой, пролегшей между молодыми деревцами. Он почти успокоился. В голове все отчетливее складывался план разговора с командиром полка, подбирались нужные слова.
Подходя к домикам, комбат услышал музыку и чье-то пение. Пел мужской голос под аккомпанемент пианино. Тихий предвечерний воздух, пронизанный тонкими лучами багряного заката, казалось, сам звенел и переливался:
О, не волнуй меня, заря весенняя,
О, не мани в поля, где ветер ласковый…
Мельников остановился. Музыка и пение доносились из раскрытого окна жогинского дома, который выделялся среди других яркой желтой окраской. Пел сам Жогин. Пел старательно, ровно, с душой, выводя каждое слово:
Где ветер ласковый и травы нежные,
Где васильковые моря безбрежные…
Никогда Мельников не слышал, чтобы командир полка пел песни да еще с такой душевностью. Постоянно суровый, сухой, сейчас предстал он перед комбатом каким-то иным, словно обновленным. «А я иду к нему с неприятным разговором, — подумал Мельников. — Не стоит, может, портить человеку хорошее настроение?»
А песня все текла из окна и расплескивалась по улице. К мужскому баску присоединился бархатистый голос Марии Семеновны.
Голоса слились, и песня словно взлетела вверх, развернув сильные крылья. Те же слова, которые исполнял один Жогин, теперь в два голоса звучали иначе, по-новому:
О, не волнуй меня, заря весенняя,
О, не мани в поля, где…
Мельников слушал с удовольствием, продолжая стоять на дороге посредине улицы. Мысль о том, что не следует сейчас портить полковнику настроение, овладела им окончательно. «Да, да, не пойду, — решил он твердо. — Поговорю потом в штабе. А может, даже не с ним, а с Григоренко. Тот поймет быстрее».
Круто повернувшись, Мельников зашагал обратно. И чем дальше уходил он от жогинского дома, тем больше волновала его песня. Вот она уже совсем затихла. Смолкла и музыка. А в ушах комбата все еще звучал приятный басок полковника. «Удивил, честное слово, удивил, — подумал Мельников. — А я и не подозревал в нем такого…»
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Жарило солнце, дули порывистые ветры, поднимая на дорогах столбы коричневой пыли. Изредка у горизонта появлялись белые волокнистые облака и вскоре исчезали, не оставляя следов на бледно-синем, не по-весеннему сухом небе. С того времени, как сошел снег, ни разу не было дождя. Но степь зеленела. Питаясь запасами снеговой влаги, всюду в низинах и на высотах пробивались травы. Все меньше было видно серых пятен старого ковыля. Они словно расплывались в изумрудных разливах молодого разнотравья.
В один из таких дней Григоренко и Жогин ехали со стрельбища в городок. Было уже далеко за полдень, когда «газик», легко взбежав на холмик, вдруг накренился влево и остановился. Шофер выпрыгнул из кузова, заглянул под колеса и сообщил:
— Камера!
— Ну вот, — недовольно буркнул Жогин, — всегда так: то камера, то искра. Без этого не можем.
Шофер виновато поскреб затылок и принялся за дело. Полковник сердито посопел, сказал еще что-то шоферу и отошел в сторону. Григоренко поспешил за ним. Он был рад такому случаю, потому что с самого утра искал момент поговорить с Жогиным наедине. Теперь момент был самым подходящим. К тому же полковник, любуясь с холма открывшейся панорамой степи, вдруг подобрел и сам повернулся к замполиту.
— Посмотри, что делается. Ни конца, ни края. Сила!
— Да, простор могучий, — согласился Григоренко, щурясь от яркого солнца.
— А зелень, зелень-то, — продолжал Жогин. Но тут налетел ветер, и перед самым холмом на дороге вздыбилась туча густой пыли. Полковник придержал фуражку, выругался: — Фу ты, черт. На таком пейзаже и вдруг вот этакое безобразие.
— Ничего не поделаешь, противоречия, — сказал Григоренко. — Оно и в службе так бывает: нет-нет да и завихрит где-то. Правда, не каждый замечает.
Жогин подозрительно посмотрел на замполита.
— Философствуешь?
— Как хотите понимайте.
— Что понимать-то, говори яснее.
Довольный удачно заведенным разговором, Григоренко с обычной неторопливостью пощипал двумя пальцами подбородок, потом сказал:
— Подполковник Сердюк вихри поднимает.
— Почему эта вихри?
— А как же? Нервозность создает среди офицеров.
— Странная у вас позиция.
— Разве только у меня? Все члены партийного бюро такого мнения.
— Заговор, значит, — засверкал глазами Жогин, — обсуждение моего распоряжения?
— Я говорю о Сердюке, — сказал Григоренко, стараясь не показывать своей полной осведомленности относительно затеянной командиром проверки первого батальона. И на Жогина это подействовало. Он ослабил суровый тон, спросил без крика:
— А что Сердюк?
— Роется в мелочах, акты пишет.
— Правильно. Он мое приказание выполняет. Посоветуйте членам вашего бюро…
— Партийного бюро, — заметил Григоренко.
Лицо Жогина передернулось, но голос не изменился. Он продолжал наставительно:
— Посоветуйте не вмешиваться в деятельность командира. Сами вы тоже берете на себя слишком много. У каждого из нас есть рамки.
— Но у нас партийные билеты в карманах.
— Что вы этим хотите оказать?
— Я прошу меня выслушать.
— Говорите, — сердито бросил Жогин и широко расставил ноги, словно приготовился к кулачному бою. Тяжелые каблуки его сапог шаркнули по недавно пробившейся зеленой травяной щетинке и безжалостно вдавили ее в землю.
Григоренко заговорил, как всегда, неторопливо, но твердо:
— Поймите, Павел Афанасьевич, Мельников человек смелый, инициативный. И стрельбы у него на этот раз идут хорошо. Бывают, конечно, перехлесты, но жилка творческая налицо. А ведь это, я полагаю, главное…
— Брось ты, Петр Сергеич, — возмущенно махнул рукой Жогин. — Сколько мы с тобой пляшем вокруг этого Мельникова? Ругались, говорили мирно, опять ругались, а какой толк? Ну как не поймешь ты, что Мельников совершенно не серьезный и не зрелый офицер, выскочка, славолюбец. Вот сейчас он проводит стрельбы как надо, а тогда, осенью, что сделал? Я знаю, зачем это нужно было.